о собой разумеется) верую в слово
Божие. Нет человека  осторожного и мудрого,  который бы сомневался  в истине
его. Ты доволен, поп?
     -  Нет!  -  воскликнул  тот,  не  на  шутку  раздраженный.  -  Кто  ты;
кальвинист,  еретик, гугенот? Бранишь Библию,  учишь  мать  свою -  Церковь,
думаешь (змеиный выкидыш!) обойтись без отца духовного?
     Ерник, рассердившись в  свою очередь, заявил, что  он не позволит, чтоб
его считапи протестантом, что он истинный француз, истый католик, но  притом
человек сознательный, у которого два крепких  кулака, да и ум не  однорукий,
что в полдень  он  видит без очков, зовет  дурака дураком, а его - Шумилу  -
тремя  дураками в одном или одним в трех (как ему больше нравится),  и  что,
наконец,  он,  почитая Бога,  почитает человеческий  разум, лучший луч этого
великого светила.

x x x

     На сем они  оба замолкли  и стали пить, ворча и дуясь, облокотившись на
стол спиной ко мне. Я же расхохотался. Тогда они заметили, что  я еще ничего
не сказал, и я внезапно сам заметил это. До этой минуты я был занят тем, что
наблюдал их и слушал, развлекаясь их доводами,  отражая на лице своем каждое
их  выражение, повторяя про  себя каждое слово, беззвучно шевеля губами, как
кролик, жующий  лист капусты.  Но  вот  эти страстные  спорщики потребовали,
чтобы я высказался за одного из них.
     - Стою за обоих,  - ответил я, - и еще за несколько других. Мало ли кто
рассуждает  о том  же? Чем больше безумцев,  тем  больше смеха,  чем  больше
смеешься,  тем  мудрее  становишься.  Когда,  друзья мои, вам хочется  точно
узнать все, что вы имеете, начинаете вы с того, что на листе выписываете ряд
чисел; потом складываете их. Отчего бы  таким же образом не соединить звенья
ваших воззрений? Быть  может, все вместе они составляют  истину? Истина  вам
кукиш показывает, когда вы пытаетесь ее схватить сразу. Да, дети мои, все на
свете объясняется  по-разному,  и объяснений  много.  Я принимаю всех  ваших
богов, и языческих, и христианских, а также - бога разума.
     При этих  словах  они  оба,  разгневавшись,  обозвали меня  скептиком и
афеем.
     - Что же  вам нужно? Что вы хотите от меня? Если ваш Бог или ваши боги,
закон или законы приходят ко мне, я их  принимаю. Я  - гостеприимен. Господь
мне очень нравится, а святые его - еще больше. Я люблю их, почитаю, улыбаюсь
им...  И  они, добрые  люди, - тоже не прочь  со мной  покалякать. Но должен
признаться, что  одного  Бога мне недостаточно. Что  поделаешь? Я жаден -  а
меня заставляют поститься. У меня есть и свои святые, феи и духи, небесные и
земные,  древесные  и   водяные;  я  верю  в  разум.  Верю  также  безумцам,
ясновидящим да колдунам, люблю воображать, как земля качается средь облаков,
и я бы желал беспрестанно трогать, разбирать  и вновь пускать в ход чудесные
пружинки  и  колесики  мировых  часов.  А также  люблю слушать,  как  звенят
небесные сверчки, круглоглазые звездочки, люблю примечать в луне  человека с
вязанкой хвороста... Вы пожимаете плечами? Вы - вы стоите за порядок. Что ж,
порядок имеет свою цену. Но нужно платить. Порядок - значит не делать  того,
что  хочешь, и делать то, чего не хотел бы: протыкать себе один  глаз, чтобы
лучше видеть другим; вырубать леса,  чтобы проводить  большие прямые дороги.
Это удобно,  удобно.  Но,  Господи, как это  некрасиво! Я старый галл; много
вождей, много законов, все братья, и каждый для себя. Верь  мне, не верь, но
не  мешай мне поступать как я хочу -  верить или не верить. Почитай разум. А
главное, друг мой, не трогай богов.  Они кишат, кипят, льются сверху, снизу,
над головой,  из-под ног; земля от них  раздулась,  как свинья поросая. Я их
всех уважаю. И я вам позволяю мне привести и других. Но вы не сможете отнять
у  меня  ни  одного и  не  заставите  меня ни  одного  разжаловать,  - если,
разумеется, мерзавец не слишком злоупотребит моей доверчивостью.
     Ерник и поп спросили жалостливо, как я нахожу путь свой среди всей этой
сумятицы.
     - Нахожу его без труда, - сказал я. - Все тропинки мне знакомы, я гуляю
там свободно. Когда я иду лесом из Шаму в Везлэ, неужели вы думаете, что мне
нужна большая дорога?  Я иду с закрытыми глазами, путями облавщиков.  И если
я, может быть, и опаздываю - зато прихожу домой с полной сумой. Все в ней на
своем месте, все разложено бережно - рядком, да под ярлыком. Бог - в церкви,
святые - в  часовнях; феи - среди полей, разум  - за  моим лбом. Живут они в
согласии:  у  каждого  есть  подруга,   работа  и  дом.  Они  не   подчинены
неограниченному правителю; но, подобно жителям Берна и соседям их,  образуют
между  собой  союзы. Некоторые из  них слабее других.  Но  не  гнушайся ими.
Против сильных  иногда  нужны слабые. Конечно, Господь могущественнее фей. А
все же  и он должен быть с ними ласков. И он один не сильнее, чем все вместе
взятые. Сильный  всегда  найдет  более  сильного, который и  проглотит  его.
Глотатель  проглатывается.  Да... Я, видите  ли,  твердо верю, что  все-таки
самого великого Господа  Бога еще  не  видал  никто. Он очень глубоко, очень
высоко,  совсем  в  глубине,  совсем в вышине. Как  и  наш  король. Мы знаем
(слишком хорошо  знаем) его людей, слуг и солдат. Но он сам остается в своем
Лувре.  Сегодняшний  Бог,  тот, которому  все  молятся,  это,  так  сказать,
господин Кончини...  Ладно, ладно, не бей меня, Шумила.  Я скажу, чтобы тебя
не раздражать,  что это  не он,  а наш добрый  герцог, господин Нивернейский
(Господь его храни). Я почитаю его и люблю. Но перед властелинами  Лувра  он
все же уползает во мрак, и хорошо делает. Да будет так.
     -  Да  будет  так!  - воскликнул Ерник.  - Но,  увы,  это  не  так.  "В
отсутствие господина слуги зазнается".  С тех  пор  как  умер  наш  Генрих и
королевство  обабилось,  принцы забавляются  прялкой,  прядильщицей. "Забавы
принцев  радуют только их  самих". Эти  воришки  суют нос в великий  садок и
опустошают сокровищницы  Арсенала, полные золота  и грядущих  побед,  казну,
оберегаемую господином Сюлли. Гряди,  мститель, и  заставь их выплюнуть душу
вместе со съеденным золотом!
     К этому  мы  еще  добавили  многое,  но  передать  слова  наши  было бы
неосторожно.  Мы  стройно  пели  одну и ту же  песнь. Сделали  мы  несколько
вариаций  на тему принцев в юбках, лжепророков в  туфлях,  жирных прелатов и
монахов-бездельников. Я должен сказать,  что Шумила  в данном  случае  нашел
самые  лучшие  самые,  яркие  созвучия.  И  наша троица  продолжала в полном
согласии, переходя от приторных к ядовитым, от лицемерных к слепо  верующим,
перебирая  ханжей  всевозможных, безумных  и полуумных,  всех тех,  которые,
желая воспитать в нас любовь к Богу, думают вселить ее в тело ударами дубины
или  кинжала.  Бог  не  погонщик  ослов:  не  палкой  он  действует.  А  кто
безбожничает - пусть идет к черту. Нужно ли еще мучить и жечь его при жизни?
Оставьте нас в покое. Пусть живет каждый, как хочет, во Франции нашей и дает
жить ближнему своему. Христианин - из всех самый нечестивый: он не понимает,
что Христос был  распят не только за него.  Добрый и злой,  в конце  концов,
похожи друг на друга, как две капли воды.
     После  чего, устав говорить, мы запели  в три голоса, затянув хвалебную
песню в  честь Вакха,  единственного бога, в бытии которого никто из нас  не
сомневался.  Шумила  громко  объявлял,  что его  он  предпочитает всем  тем,
которых  славят  мерзкие монахи  Лютера  и  Кальвина  да всякие косноязычные
проповедники.
     Вакх же отчетливый, ощутимый бог, достойный уважения, - бог из древнего
рода французского...  -  что говорю?  - христианского, дорогие братья: разве
Иисус не  бывает изображен  на некоторых  старинных картинах  в виде  Вакха,
попирающего  грозди?  Выпьем  же,  други,  за него,  за  Искупителя  нашего,
христианского Вакха, смеющегося Иисуса, чья пурпурная чудная  кровь струится
под зеленью наших холмов, вносит благоухание в виноградники наши, в душу и в
речь,  и  льется  и льется - сладчайшая, льется  через  ясную Францию...  Да
здравствует радость и разум!
     Но  пока  мы чокались,  прославляя французский  веселый здравый  смысл,
который  во всем избегает крайности ("между двух мнений садится мудрец"... а
потому  садится  он  часто  на  пол),  пока  мы  разглагольствовали,  грохот
закрываемых дверей, стук грузных шагов на  лестнице, заглушенные восклицания
("ох, Иисусе  Христе,  ох,  Господи!")  и  тяжелые  вздохи  известили нас  о
нашествии ключницы попа, по прозванью Попойка.
     Она отдувалась, утирая свое широкое лицо уголком передника и восклицая:
     - Скорей, скорей. На помощь, батюшка!
     - В чем дело, дура ты этакая? - спросил тот нетерпеливо.
     - Они близятся, близятся. Это они!
     - Да кто же? Гусеницы, гуськом ползущие  через поля? Я тебе уже сказал:
не смей напоминать мне об этих язычниках - моих прихожанах.
     - Но они вам угрожают!
     -  Чем? Судом? Мне-то что!  Я готов.  Пойдем. - Ах, сударь,  если б это
было так! - В чем же дело? Говори.
     - Они там, у Великого Пика, - колдуют, заклинания творят  и  распевают:
"Покидайте,  мыши  и жуки,  покидайте поля, забирайтесь  к  попу в  сад  и в
поареб".
     При этих словах Шумила так и подскочил.
     -  Ах, проклятые! Жуки  в моем плодовом саду! И в моем погребе! Ах, они
режут меня! Они уже не  знают, что выдумать! Ах, Господи,  ах святой  Симон,
придите  на помощь к вашему служителю...  Мы,  смеясь, попробовали  было его
успокоить.
     - Смейтесь, смейтесь, -  крикнул  он. -  Вы на  моем месте,  умники, не
смеялись бы столько.  Заслуга невелика:  будь  я  в вашей коже, я бы смеялся
тоже. Но хотел бы я видеть, как приняли бы вы подобное известие,  как  стали
бы накрывать стол, готовить комнату для принятия этих гостей. Их жуки! Какая
гадость. А мыши... Не хочу, не хочу! Это черт знает что такое...
     - Но позволь, - сказал я, -  разве  ты не священник? Отклони заклинанья
их. Разве ты не во сто раз умнее прихожан своих? Разве ты не сильнее их?
     - Эх,  эх.  Как знать!  Великий Пик очень  хитер.  Ах,  друзья мои! Ах,
друзья!  Какая  новость!  Какие  разбойники!  А  я-то  был  так спокоен, так
доверчив. Ах,  ничего нет верного на свете...  Один  Бог велик.  Что могу  я
сделать? Я пойман. Они держат меня.  Поди, милая,  поди  скажи  им, чтоб они
остановились. Впрочем, нет. Я  сам иду, сам иду, - ничего не  поделаешь. Ах,
мерзавцы! Когда, в свою очередь, я  буду  в  предсмертный их час властвовать
над ними!.. А пока (Fiat voluntas - Да будет воля - лат.) я должен исполнять
все их прихоти. Ну что ж, надо выпить чашу. Я выпью ее. Это не первая...
     Он встал. Мы спросили: - Куда же ты собираешься?
     - В крестовый поход, - ответил он, - против майских жуков.

ПРАЗДНЫЙ ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ
     Апрель,  тонкая дочь весны,  худенькая  девонька,  я  вижу  твои  глаза
прелестные, я вижу, как цветут грудки твои крошечные  на ветке  абрикосовой,
на  ветке  белоснежной,  чьи  заостренные розовые  почки солнце нежит  утром
свежим,  под  моим окном, в  саду моем. Что  за  утро славное! И как отрадно
думать,  что увидишь, что видишь уже этот  день. Я встаю,  руки заламываю: о
приятный, хрустящий отзвук труда долгого, упрямого!
     Мы хорошо поработали,  я  и помощники  мои,  за  последние  две недели.
Наверстать часы принужденной  праздности мы хотели - опилки  так и летели, и
дерево пело  под стругом. Но,  увы!  эту жажду труда не утоляют  заказы. Нам
приходится туго.  Покупателей мало;  иной-то берет,  да  платить не  спешит,
выдыхаются кошельки, истекают кровью сокровищницы; но жизни все еще много  в
наших мышцах и в наших полях. Земля плодородна. Из нее  сотворен я, и на ней
я живу.  Ara, ora et labora (Паши, молись и  трудись - лат.). Королем будешь
скоро,  все мы короли в Клямси или же станем ими, черт возьми: ибо я слышу с
утра, как шумят плотины, скрежещут меха кузнецов, пляшут  звонкие молоты  на
наковальне, топоры мясников рубят кости на склизкой доске, фыркают лошади на
водопое, поет и гвозди  вбивает сапожник; слышу скрип колес на  дороге, стук
башмаков  деревянных, щелканье бичей,  болтовню  прохожих, голоса, колокола,
гаканье города  работающего,  приговаривающего:  "Pater  noster (Отче  наш -
лат.),  месим тесто,  месим panem  nostrum  (Хлеб  наш  -  лат.) ежедневный,
покамест сам его не дашь. Это все-таки верней".
     А над  головой  моей -  милое небо синей  весны,  белые облака, гонимые
прихотью ветерка, и солнце юное, и воздух прохладный.
     И мне чудится: молодость воскресает.  Она возвращается  стремительно из
глубины  времен, чтоб снова  свить, как ласточка,  гнездо свое  под  навесом
старого сердца, ожидающего ее.
     Дивная,  дальняя,  как  радует  твое возвращенье!  Радуешь  ты  гораздо
больше, гораздо полнее, чем в начале жизни...
     В  это  мгновенье  скрипнул  жестяной петушок  на  крыше, и  услышал  я
визгливый голос моей старухи, что-то кричащей, кого-то зовущей - быть может,
меня. Я старался не слушать, - но, увы, пугливая ласточка молодости исчезла.
Ах, подлый петушок!
     И вот яростная  моя подруга,  приблизившись, оглушает меня своей вечной
песнью: - Что ты здесь  делаешь? Что валандаешься? Верхогляд проклятый! Чего
встал, разинув пасть, подобно колодцу? Ты птиц небесных пугаешь. Чего  же ты
ждешь? Того ли, что жареный жаворонок или плевок ласточки попадет тебе прямо
в рот? А я-то пока убиваюсь, потом обливаюсь, из сил  выбиваюсь,  как старая
кляча, угождая тебе, урод!
     -  Что  же,  бедная  женщина,  таков  жребий  твой! - А  вот  нет, нет!
Всевышний  не предполагал, что на нас  ляжет вся работа, а что Адам, заложив
руки  за  спину,  пой- дет себе  гулять  беззаботно. Я  хочу,  чтоб он  тоже
мучился, и хочу я, чтоб он скучал. Сам Бог пришел бы в отчаяние, если б было
иначе, если б Адам  веселился.  Но, по счастью, я здесь  и мне, мне поручено
исполнять его святые желанья.
     Перестанешь ли ты смеяться? Работай,  работай, коль хочешь быть  сытым.
Он словно не слышит! Ну, пошевеливайся...
     Я отвечаю с кроткой улыбкой:
     - Да, разумеется,  моя красавица. Грех  сидеть дома в  такое прекрасное
утро.
     Возвращаюсь в мастерскую, кричу подмастерьям:
     - Друзья, мне нужна гибкая, гладкая, твердая доска. Посмотреть иду,  не
найду ли такую на складе у Рейка. Эй, Конек, Шутик! Пойдемте выбирать.
     Мы втроем вышли. А старуха моя все кричала. Я сказал:
     - Пой, милая, пой.
     Но  это был излишний  совет. Что за  музыка!  Я  стал  свистнуть, чтобы
дополнить ее.
     Добрый Конек говорил:
     - Что  вы, хозяйка,  можно  подумать,  что мы  отправляемся  в  длинное
путешествие! Через четверть часа будем дома.
     - Этому разбойнику, - ответила она, - никогда нельзя довериться.

x x x

     Было  девять часов.  Мы  шли  в  Беян,  -  путь недолог.  Но  на  мосту
Бевронском мы остановились (это вежливости долг), чтобы приветствовать Фиту,
Треску и Гадюку,  которые начинали день с того,  что  глядели на протекающую
воду. Побранили,  похвалили  погоду,  потом пошли дальше, как и  полагается.
Люди  мы  добросовестные,  выбираем  путь  кратчайший,  не  разговариваем  с
встречными  (правда,  что ни  одного и не было). Но только живо  воспринимая
красоту  природы, любуешься  небом, первыми  весенними ростками,  -  а там в
овраге  цветет  яблоня,   там  скользнула   ласточка,   -  останавливаешься,
рассуждаешь о направленье  ветра... На полпути  вспоминаю вдруг, что  я  еще
сегодня не видел Глаши. Говорю:
     - Идите себе. Мне нужно сделать крюк. У Рейка я вас догоню.
     Когда я  пришел,  Марфа,  дочь моя, занималась тем, что  мыла,  воды не
жалея, лавку свою, но это  не мешало ей болтать, болтать, болтать  то с тем,
то с другим,  с  мужем своим, с приказчиками да с  Глашей,  да с двумя-тремя
зашедшими кумушками,  хохотала она  во все  горло  и  непереставала болтать,
болтать, болтать. Кончив, она  с размаху выплеснула ведро на улицу. Я  стоял
близ порога, любуясь ею (у меня и сердце и глаза радуются всякий  раз, как я
гляжу на это  яркое мое  созданье), и таким образом поток воды хлестнул меня
по ногам. Она только пуще стала смеяться,  но я хохотал еще громче. Вот она,
смеющаяся галльская красавица! Я видел ее черные волосы, полускрывающие лоб,
густые  твердые брови, горящие глаза, и губы, горящие  еще  больше, красные,
как пламя  угля, сочные, как спелые  сливы, и  голую  шею, и  голые  руки, и
решительно скрученную юбку.
     - Ты вовремя подоспел, - заметила она. - Все ли ты получил, по крайнего
мере?
     Я отвечал:
     - Почти все;  впрочем, я  воды  только тогда  боюсь, когда она  в  моем
стакане.
     -   Входи,   -   сказала  Марфа,  -  входи,   Ной,  не  взятый  волной,
Ной-виноделец.
     Вхожу, вижу Глашу в коротком платьице, у прилавка притаившуюся.
     - Здравствуй, булочка!
     - Бьюсь об заклад, - сказала Марфа, -  что  я знаю, почему ты так  рано
дом свой покинул.
     - Ты не можешь проиграть. Ты хорошо знаешь причину, она тебя вскормила.
     - Так, значит, - мать? - Вестимо!
     - Как трусливы мужчины!
     Как  раз входил Флоридор,  и это словцо ему брызнуло прямо в  лицо.  Он
насупился. Я же сказал:
     - Это мне предназначено. Не обижайся, друг.
     -  Есть и  для двух, - сказала она.  -  Раздели, не  жадничай. Тот  все
хранил вид задетого достоинства. Он истинный мещанин. Он не допускает, чтобы
могли смеяться над ним; и  когда  видит нас вместе,  он  косится, наблюдает,
пытливый  и  подозрительный, стараясь угадать, какие  слова выйдут из  наших
смеющихся уст.
     Бедные мы простаки! Как нас чернят! Я сказал бесхитростно:
     -  Ты шутишь,  Марфа; я знаю, что  Флоридор хозяин в доме своем. Он  не
раздавлен, как я, под чужим башмаком.
     Его Флоридориха кротка, скромна, безвольна, безмолвна, послушна, добра.
Она   унаследовала  от   своего  бедного,  забитого  отца   эту  робость   и
покорность...
     - Долго  ли  ты  еще  будешь  смеяться над  людьми, -  заметила  Марфа,
которая, опустившись  на  колени,  снова принялась  тереть (я же  тебя, я же
тебя, тру, тру поутру), тереть стекла и половицы с яростной радостью.
     Она работала, я глядел на нее, -  и мы оба  между тем вели  и трезвые и
резвые  речи.  А  в дальнем углу лавки, которую Марфа  наполняла  движением,
бодрым  разговором,  всей  крепкой  жизнью  своей,  -  притаился   сумрачный
Флоридор,  ужаленный,  накрахмаленный.  Он  в  нашем  обществе  никогда   не
чувствует  себя  свободным. Сырые  словечки,  полнокровные  галльские  шутки
коробят  его,  оскорбляют в  нем  чувство достоинства.  Он  не может  понять
жизнерадостных. Сам он маленький, бледненький,  худенький, хмурый;  он любит
жаловаться по всякому поводу. Его шея куриная  была полотенцем обвернута, он
казался встревоженным, глаза его бегали.
     Наконец он сказал: - Мы здесь на ветру, словно на башне стоим. Все окна
     открыты. Марфа, не переставая тереть, отвечала:
     - Что же делать,  мне  душно.  Флоридор  попробовал было устоять, но не
выдержал (по правде сказать, ветерок был свеженький) и вышел разгневанный.
     Та подняла голову и сказала добродушно-насмешливо:
     -Хотел бы распечь, да пошел печь.
     Я хитро спросил,  продолжает ли  она  жить в мире  и  согласии  с мужем
своим.  Она и не  думала отрицать  это. Ах, упрямая! Если уже  она совершила
ошибку, можно четвертовать ее - она не сознается в ней.
     - Отчего бы и не быть согласию?  -  сказала она. - Он мне приходится по
вкусу.
     - Еще  бы. Я  сам бы отведал.  Но у тебя рот большой; ты скоро съедаешь
пирожок такой.
     - Нужно удовлетворяться тем, что есть.
     -Хорошо сказано. А  все-таки на  месте пирожка я,  признаюсь, не совсем
был бы спокоен.
     - Отчего? Ему бояться  нечего,  я  честно торгую. Но  пускай  и он  сам
поступает как должно. Измени  мне, попробуй-ка, брат. В тот же день я скажу:
"Ага, ты рогат".  У каждого доля своя. Это - мое, это - твое. Итак, исполняй
свой долг.
     -  Исполняй до конца, - я добавил. - Конеч