у нашел у тебя на печи.
     - Твоя вина, - отвечала она, - печь топилась не для  него. Конечно, и я
была виновата; но зато понесла наказание. Ты, всезнайка, однако, не  знаешь,
что  мельника я  оттого выбрала,  что  бегство твое разозлило  меня. Ах, как
сердилась я! Сердилась с тех пор, как (помнишь?) ты мной пренебрег.
     - Я пренебрег?
     - Да, повеса. Вошел ты в мой сад, чтоб плод  сорвать, пока я дремала, а
потом с презреньем оставил его на сучке.
     Заволновался я, стал объяснять. Она перебила:
     - Поняла, поняла. Не старайся так! Глупая тварь! Я уверена, что если бы
сызнова...
     - Было бы то же, - сказал я.
     - Дурень! Потому-то тебя и любила я. В наказанье решила я мучить  тебя.
Я не думала, что ты (о глупость, о  трусость) удерешь от крючка, вместо того
чтобы его проглотить.
     - Благодарю! - сказал я. - Рыбка любит приманку, да жаль живота.
     Тогда, улыбаясь хитро, не мигая:
     - Когда мне сказали, что вы деретесь и  что он, эта скотина -  как бишь
его?  -  тебе голову оттрызает (я в это время белье полоскала  на речке), из
рук моих выскочил и поплыл по теченью валек (с Богом, челнок!), и, путаясь в
мокром тряпье, расталкивая кумушек, я побежала, босая, понеслась, задыхаясь,
и чуть не  кричала тебе: "Персик, да что ты, с ума сошел? Я ведь люблю тебя!
Что же  будет,  когда этот волк отхватит лучшую, может быть, часть твою?  Не
хочу  я  мужа такого - изрубленного, вывороченного. Хочу целого..." Ай люли,
люлюши-люли, ведь пока хлопотала я так, уж  голубчик мой канул  в кабак, как
ни  в чем не бывало, а  потом позорно,  позорно бежал от овечки под ручки  с
волком!.. Я тебя проклинала, Николка! Когда, старик, я вижу тебя, когда ныне
вижу тебя  и себя, мне все это кажется очень смешным. Но тогда, дружок,  я б
охотно тебя общипала,  живым бы зажарила; вместо тебя я себя,  злясь и любя,
наказала.  Подвернулся тут мельник. И, в сердцах, я взяла  его. Не тот осел,
так другой. Не пустовала б обитель. Ах, что за месть! О тебе я все думала, в
то время как он...
     - Да, я  слушаю! - ...в то время как он мстил за меня. Я думала: "Пусть
вернется  теперь.  Трещит ли  башка у  тебя?  Персик,  доволен ли  ты? Пусть
возвращается, пусть!.." Увы, ты слишком скоро вернулся... Остальное известно
тебе.  С дурнем этим я на всю жизнь  была связана.  И осел (кто,  он или я?)
остался на мельнице.
     Смолкла она. Я спросил: - Ну что ж, хорошо ль там живется тебе?
     Она плечом повела: - Не хуже, чем всякому.
     - Черт возьми! - я воскликнул. - Тогда этот дом сущий рай!
     Она рассмеялась: - Ты прав, гультай.
     Говорили потом о другом,  о посевах, о людях, о семье, о скоте. Но, как
ни  старались,  все  к  одному возвращались.  Я думал было,  что ей хотелось
узнать мелочи  жизни моей, домашние дрязги, но вскоре я понял (о любопытство
женское!), что она на этот счет  знала почти столько  же, сколько и я.  Так,
помаленьку, болтали мы о том и о  сем, вправо и влево,  в гору  и  под гору,
бесцельно, беспечно,  лишь риди каляканья. Потом перешли на галушки шипучие,
сальные:  перебивали друг друга, сломя шею спешили. И нужды не было напирать
на слова; не успевали они из печи выскочить, как уже были проглочены.
     Насмеявшись  вдоволь, я вытирал глаза, как  услышал, что  на колокольне
бьет шесть.
     - Однако, - сказал я, - мне пора.
     -  Посиди  еще, Персик,  время есть. -  Нет, того  и  гляди,  муж  твой
вернется. Видеть его не хочу.
     - А я-то! - подхватила она.
     Из окошка  видать было поле. Оно уже на ночь рядилось: пальцы вечернего
солнца  золотою  пыльцой  осыпали дрожащие  шейки былинок  бесчисленных.  По
гладким галькам прыгал ручей. Корова  лизала  ветловую ветку. Неподвижно две
лошаденки мечтали в лучистой тиши: одна - вороная со звездою на лбу положила
голову на спину к другой  - серой в яблоках. Вливался в прохладный дом запах
золотого  навоза, солнца,  сирени, травы неостывшей.  И  в сумерках комнаты,
глубоких, сочных,  слегка отдающих  прелью,  поднимался  из  каменной  чаши,
зажатой  в руках  моих, аромат  задушевный  бургонской наливки смородовой. И
воскликнул я:
     - Как хорошо тут! Она мою руку схватила:
     - И могло бы так  быть всякий день. Но я отвечал  (не затем  я  пришел,
чтоб ее заставлять сожалеть):
     - А знаешь,  Ласка,  в  конце-то концов,  лучше,  пожалуй, что путь наш
таков!  Хорошо это на день. Но  на  всю жизнь... нет,  и тебя и себя я знаю,
тебе  надоело  бы скоро.  Ты  не  можешь  представить себе,  каким  я  бываю
несносным  -  негодяем,  бездельником,  бражником,  болтуном,   сумасбродом,
упрямцем, обжорой, хитрюгой, звездоглядом,  брюзгой, бредой, пустомелей.  Ты
жила  бы в вечном аду  и  мстила бы мне.  Как об этом подумаю только, волосы
дыбом встают у меня - с  обеих  сторон лба. Благо Господь все предвидел! Что
случилось, - и ладно.
     Лукавый и вдумчивый взгляд ее слушал. Она головой покачала:
     - Твоя правда, Емеля. Я знаю, я знаю, ты плут в самом деле. (Она так не
думала.) Да, конечно, ты бил бы меня и носил  бы рога. Но что же  поделаешь,
раз все равно через это нужно пройти  (так  написано на небеси), не лучше ль
пройти вместе?
     - Конечно, - сказал я, - конечно... - Ты не уверен как будто.
     -  Видишь ли, кажется мне,  что без этого  счастья двойного нужно уметь
обойтись.
     И, встав, в заключенье сказал я:
     - Прочь сожаленье, Ласка! Так ли иль этак,  а ныне  все  было бы то же.
Можно друг друга любить и обманывать можно, но когда, как теперь, книга дней
уж дописана, - что было, то сгинуло, да и было ли?
     Она мне ответила: - Лжешь!
     (И как верно сказала она!)
     ***
     Поцеловал  я  ее,  да и ушел.  Она глазами  меня  провожала  с  порога,
прислонившись к дверному косяку. Между нами тянулась тень высокого орешника.
Я больше не  оглядывался до  тех пор, пока не свернула дорога, и  тогда я уж
знал,  что ничего  не  увижу. Остановился  я,  передохнул. Воздух  был полон
благоуханья  висячих  глициний.  Издали,  с полей, доносилось  мычанье белых
волов.
     Я  продолжал свой  путь; и, сокращая  его,  покинул  тропину, по  скату
полез,  сквозь  виноградник пробрался  и вышел  на  лес. Я,  однако, все это
проделал  не для того, чтоб скорее вернуться. Нет, -  с получасу прошло, а я
все  стоял на опушке, под ветками дуба, - стоял неподвижно, считая ворон.  Я
был потрясен. Я грезил, я грезил. Небо румяное гасло. Отливы его  умирали на
лозах веселого  бога, на  маленьких  новеньких листьях, блестящих,  лощеных,
виноцветных,  позолоченных. Пел  соловей.  Со дна моей памяти, в сердце моем
опечаленном, другой соловей отвечал. Вечер такой же, как этот. Я с  подругою
был. Мы бродили по склону средь лоз виноградных.  Мы юны  и  радостны  были,
любили болтать, хохотать.
     Внезапно  над  нами  странное  что-то  скользнуло, дуновенье  вечернего
звона, дыханье земли, что струится с последним лучом и  трепещет  и  шепчет:
"Приди",  печаль золотая,  что  с неба луна навевает... Приумолкли  мы оба и
вдруг взялись за руки - и так - бессловесно, друг на друга не глядя, стояли,
застыв на месте.  Тогда-то взвился с  виноградного склона, к которому вешняя
ночь прикоснулась, напев соловья.  Боясь задремать среди лоз,  чьи  коварные
нити  росли,  все  росли,  все росли, да лапки  его  опутать могли, -  боясь
задремать, безумолчно взметал соловей - чародей - вековую песню свою.

     Лоза, лезь ввысь, ввысь, ввысь.
     Не сплю я, - все пою.
     И я почувствовал, что рука Ласочки мне говорит:  "Я  поймала тебя,  и я
поймана. Лоза, тянись, тянись и свяжи нас!"
     Мы спустились с холма.  Приблизившись к дому, разлучили мы руки. С  тех
пор  никогда уже больше их не сплетали. Ах  соловей, запеваешь ты вновь. Для
кого же поешь? Лоза, ты растешь. Для кого твои вязи, любовь?..
     И разостлалась ночь.  И, к небу  подняв нос, опираясь на руки  задом, а
руками  об  палку,  я стоял,  как  дятел на хвосте  своем, и  все  глядел  в
лиственную высь, где зацветала луна. Я  старался расторгнуть чары, сковавшие
меня.  Но  тщетно.   Верно,  дуб   околдовал  душу  своею  тенью  волшебной,
заставляющей терять и дорогу, и желание  ее  найти.  Дважды, трижды я обошел
дерево, - всякий раз я возвращался к тому же месту, скованный.
     Тогда решился я; на траве растянулся,  да и проночевал  так, в гостях у
луны. Но не много я спал. Я с тихой тоской обдумывал длительно жизнь свою. Я
думал  о  том,  чем  могла  она  быть,  чем  была, я  думал о  грезах  своих
распыленных. Господи, сколько грусти находишь в долинах былого, в эти ночные
часы, когда душа обескрылена! Каким себе кажешься слабым и сирым, когда пред
глазами обманутой  старости всплывает юности образ, расцвеченный надеждой!..
Я пересчитывал снова приход и расход и  мои  богатства скудные: дурная жена,
дурная лицом,  сыновья, живущие далече и во всем со мною несходные,  - даром
что  плоть-то одна;  измены  друзей  и  людское  безумье;  кровавые  веры  и
межусобные  войны;  раны  отчизны;  души  моей  вымыслы, создания  рук  моих
разворованные; жизнь моя - горсточка пепла, - и ветер смерти недальней... И,
плача  тихонько, губами  прильнув к телу дерева, я поверил ему свои горести,
прикурнув  меж корней, как в объятьях отца. И я  знаю - оно меня слушало. И,
верно, потом в свой черед и оно зашептало, меня утешало. Ибо когда через час
или два  я проснулся (храпел я  ничком на земле),  от тоски моей горькой уже
ничего не осталось  -  разве что  смутное чувство ломоты в  душе и  такое же
чувство в суставах.
     Солнце очнулось. Дерево, полное  птиц, распевало. Прыскали  песни,  как
сок, когда жмешь виноградную гроздь.
     Павлик-зяблик,     да     Манька-зарянка,     да    серая,    болтливая
Маленочка-Малиновка и дрозд, куманек, который  всего мне милей,  оттого  что
ему  нипочем  и  холод, и ветер,  и  дождь, и всегда он доволен, раньше всех
запевает, позже  всех умолкает,  да и носик его так же  ярко раскрашен,  как
мой.  Ах, как  усердно пищат  они, пташки-парнишки!  От ужасов  ночи они вот
спаслись. Ночь, неверная ночь  всякий  раз  над ними, как сеть,  опускается.
Мороки душные... кто доживет до утра?.. Но, вири-вири-ра... как только завес
ночной разрывается, как только улыбка бледная дальней зари оживлять начинает
оледенелый лик и уста побелевшие жизни... ой-ти, ой-ти,  ля-ля-и,  ля-ля-ля,
удери, удрала...  каким  криком, мой свет, каким взрывом  любви  они  славят
рассвет! Все, что  мучило, все,  что страшило,  немое  безумие, сон ледяной,
сумрак,  все- все, ой-ти, все  позабыто.  День,  новый день!  Посвяти  меня,
дрозд, в  свою  тайну,  как  с  каждой зарей  душой  воскресать, веря в  нее
неизменно!..  Дрозд  продолжал  посвистывать.  Насмешка  его молодецкая меня
освежила. На землю  присев, я вторил ему. Кукушка  в лесной глубине играла в
прятки...  "Ку-ку,  ку-ку,  черт  сидит в  уголку!"  Раньше  чем  встать,  я
кувыркнулся.   Пробегающий  зайчик  передразнил  меня.   Он   смеялся;  губа
рассеклась у него - так он смеялся. Я пустился в путь и пел во все горло:
     - Все хорошо,  друзья!  Кругла земля.  Все хорошо. Не  умеешь плавать -
идешь на дно.  Распахнул  я окна, распахнул  я двери, я вижу, я верю, входи,
Божий мир, вливайся  ты  в кровь  мою!  Стану ли я обижаться  на жизнь,  как
дурак, за то, что не все получил от судьбы? Как  начнем желать: "Ах, если бы
да кабы...", остановиться уже невозможно. Всякий бывает в надеждах  обманут,
всякий мечтает  о том, чего нет у него. Даже  герцог Неверский. Даже Король.
Даже  сам Господь Бог. Всему  есть границы, у  каждого свой уголок. Стану ль
беситься, стонать оттого, что мне выйти нельзя из него? Лучше ль мне будет в
пределе  ином?  Это  1иой  дом,  и  я  здесь остаюсь,  и останусь как  можно
подольше.  И  на что  же  мне  сетовать? Мне, в  конце-то концов,  ничего не
должны. Я  бы мог не родиться.  Как подумаю,  Боже, мурашки ползут по  коже.
Этот славный  маленький мир, эта жизнь без Персика! И Персик  без жизни! Ах,
друзья, как было бы здесь безотрадно! Что есть, то и ладно.
     С опозданием на день я вернулся домой.  Сами  судите, какая мне встреча
была уготована.  Все равно,  - не впервой. Я спокойно полез на чердак и, как
видите, все записал, тряся  головой, бормоча сам с собой, высунув косо язык,
записал печали свои да утехи, утехи печалей моих...
     О тяжело пережитом
     поведать сладостно потом.
ПТИЦЫ ПЕРЕЛЕТНЫЕ
     Июнь
     Вчера утром мы  узнали  о  проезде  через Клямси двух именитых гостей -
графа Мальбоя с невестой. Они не останавливались,  а продолжали путь  свой к
замку Ануанскому, где должны  были  провести три  или  четыре недели.  Совет
старшин  положил  послать на следующий день отрядных,  чтоб от  имени общины
поздравить  этих важных птиц с счастливым прибытием (будто чудо какое, когда
одна  из этих  скотин в  своем бархатном рыдване, в тепле, из Парижа в Невер
прикатит,  не сбившись с пути  и костей  не  сломав!).  Продолжая  следовать
обычаю,  совет  порешил прибавить  к  приветствию несколько  соблазнительных
гостинцев, крупных засахаренных  печений - гордость нашего  города (мой зять
пекарь  Флоридор  изготовил   три  дюжины!  Старшины  полагали,  что   будет
достаточно двух; но наш Флоридор любит широкий размах: платит-то город).
     Наконец,  дабы  очаровать  сразу  все  телесные чувства, руководствуясь
мыслью, что лучше  кушается под музыку (хотя я лично глух, когда ем  и пью),
снарядили четырех отборных  звукохватов -  две  виолы, два  гобоя да бубен -
послали их ко дворцу исполнить на  своих брякушках  приветственную песнь,  в
виде вступления.
     И  я со своею свирелью втесался без  приглашения в шествие это.  Не мог
упустить  я случая увидеть новые лица, особенно когда  дело касалось  этаких
птиц  (не дворовых  конечно - дворцовых). Люблю оперение их  нежное, их бол-
товню и движения, когда они перья приглаживают или идут переваливаясь, задом
виляя, нос задирая, и  лапками, крыльями  дуги описывают. Впрочем, при дворе
ли  живут  они  или  на  заднем дворе, мне все  равно,  лишь бы мне подавали
новизну, -  вот  тогда хорошо. Сын  я Пандоры, поднимать люблю крышки всяких
коробок, всяких  душ  человеческих,  белых,  загаженных, жирных  или  тощих,
благородных иль  низких; люблю  я  копаться  в сердцах, узнавать,  что в них
происходит,  справляться  о  том,  что  меня  не  касается, всюду  соваться,
обнюхивать,  всасывать, пробовать. Из  любопытства я бы на пытку пошел. Но я
никогда  не забуду - уж будьте  спокойны - совместить с приятным полезное. У
меня  в  мастерской был  как  раз  выполнен графский  заказ -  пара стенных,
резьбою покрытых щитов, и - благо провоз был бесплатен -  они поехали на той
же  тележке вместе с послами, виолами и пирогами. Мы прихватили также Глашу,
дочь  Флоридора. Прокатиться даром всегда приятно; другой  старшина  взял  с
собою сынка. Аптекарь же  нагрузил  на  повозку бутылки  сиропов  разных  да
медов,  банки  варенья  -  все  его  собственные  произведенья,  которые  он
намеревался  поставить  на  счет города.  Отмечу,  что зять мой осудил  этот
прием, говоря,  что  нет такого  обычая  и что если каждый мастер, сапожник,
мясник,  цирюльник,  булочник так  поступал  бы,  город  пропал  бы,  вконец
разорившись. Он, пожалуй, не так ошибался;  но  тот,  как  и он, - старшиной
был: ничего не поделаешь  тут. Малые мира сего подвластны законам; остальные
же  их  издают.   Городской  голова,  щиты,  гостинцы,  ребятишки,   четверо
музыкантов да четверо старшин - все они уехали на тележках двух.  Я же пошел
пешком. Пусть немощных возят - трух-трух,  - как на бойню телят иль на рынок
старух!  По правде  сказать,  погодка была неважная.  Тяжкое,  предгрозовое,
мучнисто-белое небо; око жгучее, круглое Феба нас в затылок  кололо. Пыль да
слепни поднимались с дороги. Но кроме  Флоридора,  который боится  загара не
меньше,  чем  барышня,  мы  все  были   довольны:  деленная  неприятность  -
развлеченье.
     Пока не  исчезла вдали башня  святого Мартына,  щеголи  наши  имели вид
сосредоточенный. Но как только мы  оказались вне наблюдения города, все лица
прояснились,  и  умы, как  и  я,  скинули  куртки.  Сперва  в  виде  закуски
перекинулись  словечками   острыми.  Потом   один  песенку  затянул,  другой
подхватил. Мне кажется,  прости Господи,  что  сам голова  был запевалой.  Я
заиграл на свирели. Все остальные запели. И, пробивая хор голосов и гобоев,
     тоненький голос Глаши моей поднимался, порхал и чирикал, как воробей.
     Мы не  очень спешили. По  воле  своей ослы на подъемах останавливались,
отдувались,  стреляли,  защипав  хвост.  Мы дожидались, пока  музыка  их  не
иссякнет, и  ехали дальше. В одном  месте  дороги наш  маклер, Петр Деловой,
заставил нас проделать крюк (мы ему отказать не могли: он один еще не просил
ничего). Хотелось ему заехать к одному клиенту составить черновик завещания.
Все мы одобрили его; но немножко было долго; и Флоридор, соглашаясь в этом с
аптекарем, снова нашел предлог для укоров. Но Деловой дело свое докончил без
спеха. И волей-неволей примирился аптекарь.
     Наконец  мы прибыли (этим всегда  кончается). Птицы наши вставали из-за
стола,  когда  появилось  пирожное,  принесенное  нами.  Пришлось  им  снова
засесть. Птицы всегда могут  есть.  Господа отрядные, подъезжая  к замку, не
пре- минули еще  разок привалить,  дабы  нарядиться  в  одежды  праздничные,
бережно сложенные, тайком от солнца, - в красивые, световые  одежды, греющие
глаз,  ласкающие  сердце,  из  зеленого шелка  для городского  старшины,  из
светло-желтой  шерсти  для  его  сподручников:  скажешь,  огурчик и  четверо
тыковок. Мы вошли  с музыкой.  На  шум  высунулись из  окон холопы праздные.
Шерстяные  и  шелковый взошли на  крыльцо, у  двери  которого  соблаговолили
показаться  (я  различал  плохо)  на  кружевных брыжжах две  головы завитые,
лентами перевитые,  словно  барашки. Мы же, трын-трава,  трынкали посередине
двора. Потому я и не слышал чудной латинской речи, произнесенной нотариусом.
Но я  утешился:  лишь  один  Деловой слушал  ее. Зато  я любовался крошечной
Глашей моей, которая поднималась шажками мелкими по ступеням лестницы, точно
Дева Мария, во храм вводимая, и прижимала к  груди, обеими лапками,  корзину
печений,  башнею вздымающихся до  самого носа ее. Она  не сронила ни одного:
она  их   глазами,  руками  лелеяла,  -  озорница,  сластушечка,  душечка...
Господи!.. я так и съел бы ее...
     Очарование младенчества словно музыка; она  проникает в  сердца вернее,
чем та, с  которой  пришли мы. Самые  черствые сразу смягчаются, становишься
ребенком,  на  миг забываешь гордыню  и сан.  Невеста графская  внучке  моей
улыбнулась ласково,  поцеловала ее, на  колени  себе  посадила, взяла ее  за
подбородочек   и,  разломив   посередочке  сладкий   сухарь,  сказала:  "На,
поделимся,  клювик разинь" -  и  сунула  больший кусок  в крошечный  круглый
роток. Тог- да во  весь  голос я  радостно крикнул:  "Да здравствует  ясная,
добрая,  родины  нашей цветок!"  И выдул  из  дудки веселую  погудку, и звук
пронесся резвый, как с криком острым ласточка.
     Все кругом рассмеялись, ко мне обернувшись; и Глаша в ладоши захлопала:
     - Дедушка, дедушка! А граф Ануанский сказал:
     - Это Персик -  безумец.  (Нашелся судья! Он такой же безумец, как  я.)
Подозвал  он  меня. Я подхожу  со свирелью  своей, по ступеням всхожу бойким
шагом, кланяюсь.
     (Шапка в руке, речь учтива, труд не велик, а ладно на диво.)
     ...кланяюсь направо,  налево, кланяюсь вперед, назад, кланяюсь каждому,
каждой. А меж тем скромным взглядом  я  наблюдаю  и  стараюсь  кругом обойти
барышню, висящую в  облаке обширных фижм, будто  язык  в  колоколе;  и, раз-
девая  ее  (мысленно, конечно),  я смеюсь,  видя  ее потерянной,  худенькой,
голенькой  под своими  уборами.  Она  была стройная и узкая, смугловатая, но
убеленная пудрой; прекрасные  карие  глаза блестели, как камни  самоцветные,
нос  был как рыльце поросеночка, ю