али серо-голубой,  а  не
серо-зеленый, верно? К твоим глазам это так идет!
     Я кивнул с важным видом.  Мне очень нравилось, когда она говорила  "мы"
по поводу моих покупок.
     "Мы"  выбрали  эту  ткань,  "мы"  придумали фасон  костюма,  "мы" нашли
подходящие  рубашки, "мы" когда-то достали запонки, которые подходят ко всем
сорочкам,  "мы"  уже  имели  итальянские  мокасины  на  любой  случай,  "мы"
раскошелились  на голубой  галстук, который так хорошо сочетается  с  цветом
пиджака. И,  черт побери,  если после всего "мы" еще  были недовольны, так у
меня просто нет  слов!..  Все эти "мы" произносились от  лица Лоранс, только
неудовольствие  я  осмеливался  выражать  от  своего  собственного  лица.  И
все-таки через  семь лет мне удалось  восстановить некоторые  чисто  мужские
права:  я, например, сам выбирал  сигареты, парикмахеров, спортивные  клубы,
разные  безделушки и т.д.  и т.д.; но что касается одежды - и пробовать было
бесполезно.  Казалось,  что  Лоранс одновременно с  молодым и  пылким  мужем
приобрела себе большую куклу, которую нужно было наряжать. И от  этого права
она  никогда бы не отказалась; я уже достаточно  повоевал, чтобы  знать  это
наверняка. Так что из года в год, чаще осенью,  реже весной, мы отправлялись
к  "ее"  портному,  где  она  одевала  меня  по  последней  моде,  по самому
последнему  писку, выряжала под некогда саркастическим, а теперь равнодушным
взглядом все  того  же портного и все той  же закройщицы (впрочем,  если  из
всех, как правило, заносчивых поставщиков Лоранс мне пришлось бы  расстаться
с этими двумя, я был бы действительно глубоко опечален).
     - Почему ты переоделся? - спросила она. - Из-за Одиль? Ты думаешь,  она
о чем-нибудь догадывается?
     - Нет, нет... скорее, чтобы рассеять меланхолию...
     Лоранс рассмеялась:
     - Рассеять меланхолию? Звучит претенциозно!
     - Не думаю, чтобы она стала завидовать тебе, - глупо начал  я. - Я хочу
сказать... ну, скорее, нам... нашему виду...
     Момент был упущен, и, когда Одиль вернулась, об исчезнувших письмах уже
все позабыли. Минут десять я размышлял о коварстве французского языка. Одиль
ушла, и мы остались одни, Лоранс и я, как это нередко случалось по вечерам в
последние годы. Я дружил лишь с Кориоланом; друзья же Лоранс стали настолько
скучны, что и она это поняла и стала уставать от них, и это меня беспокоило:
я знал,  что Лоранс  плохо переносит  одиночество, особенно  теперь. Теперь,
когда я видел  в окно,  как бульвар  Распай серебрится  под дождем,  а слово
меланхолия,  всплывшее  в  разговоре  об  Одиль,  казалось, стучится  во все
ворота, выскакивает на неоновых вывесках  Монпарнаса с  какой-то обновленной
энергией и блеском.
     Тем временем Лоранс устроила так  называемое  любовное телегнездышко: у
нее  вошло  в привычку  огораживать  на  ковре  с  помощью  диванных подушек
четырехугольное   пространство,  которое  она  величала  нашей  "крепостью".
Оттуда,  приютив меня под бочком, она,  подобно  фее  с  волшебной палочкой,
правила нашими телегрезами, дирижировала своим крохотным мирком, перебегая с
одного канала на  другой, от сказки к репортажу;  но телевидение  оставалось
тем, чем и было всегда; и я быстро засыпал, едва закончив с ужином,  который
нам  приносили из  очередного  нового ресторана  (их  Лоранс  меняла  каждую
неделю, и при этом всегда разыгрывалась маленькая трагедия).
     Но в  этот  вечер  мне  не  сиделось  на месте;  телевизионная болтовня
раздражала  "меня больше обычного,  а руки и ноги  так и  норовили  покинуть
бархатный замок. Лоранс буквально обвилась вокруг меня.
     Знаю я  эти  дамские маневры: многообещающие  жесты,  взгляды,  зовущие
заняться  с мадам  сексом, ну  и то  же самое потом (не  забывай  меня,  мой
милый); в общем, у мужчины  времени на  размышления не  остается, а главное,
ему  уже трудно понять, на какой же стадии теперь ваши  отношения. На всякий
случай я обнял Лоранс и поцеловал ее.
     - Ах, нет!  -  подала она  голос. - Угомонись же! Ну ты подумал о  моем
отце? Что-нибудь решил?
     -  Пусть  будет,  как  ты  решила.  И Лоранс  чмокнула  меня  в щеку  с
благодарностью.
     - Ты ведь не сердишься?
     - Нет.  Быть злопамятным, по-моему, это пошло. Разгневаться я могу.  Но
копить злобу? Не имеет смысла.
     Я все-таки надеялся, что она  извлечет из  моих слов урок на будущее и,
может, даже сделает выводы.
     -  Как  ты прав! - откликнулась  Лоранс.  - Отец  приглашает нас  обоих
послезавтра к себе. Но с тобой он бы хотел поговорить  отдельно. Кажется, он
хочет извиниться, а я... я буду его стеснять.
     -  Очень жаль. - Я  улыбался, но  в  общем-то был доволен:  наедине мне
будет легче его подначивать, отпускать на его счет всякие шуточки и  намеки,
а то Лоранс уже стала потихоньку понимать, когда я балагурю.
     - К  тому же,  ты знаешь, он прекрасно разбирается в делах, -  добавила
она. - У тебя  ведь  будут какие-то  доходы  от твоего... твоих...  от твоей
песни... хоть немного,  но  все-таки карманные  деньги... - Лоранс осеклась:
после  ужина у ее  нотариуса  выражение  "карманные  деньги"  стало  для нас
запретным, во  всяком  случае,  бестактным.  Супруга  нотариуса  целый вечер
болтала о  гадостях, которые натворил ее сынок, а  закончила фразой: "Однако
ежемесячно я ему выдаю столько-то карманных денег!" -  эта  сумма в точности
соответствовала  той,  что  я   получал  ежемесячно  от  Лоранс.  Я   тотчас
соскользнул под стол, чтобы подобрать, так сказать, свою салфетку - а заодно
и прийти в себя, - когда ж я вынырнул, Лоранс поняла по  моей гримасе, что я
с трудом подавил  приступ  бешеного  смеха.  Через месяц, не  сказав мне  ни
слова,  она удвоила свои субсидии, уж  не знаю почему... Быть может, потому,
что мальчику было шестнадцать лет, а мне тридцать два... Во всяком случае, я
еще долго поминал добрым словом этого славного и безденежного паренька.
     В  этот  вечер,  устав от  выходок  Лоранс,  от  тошнотворных  картинок
телеящика,  задыхаясь посреди бархатных подушек, я  почувствовал,  как снова
после  долгого перерыва  на  меня накатывает  приступ клаустрофобии.  Раньше
стоило мне только подумать о  какой-нибудь каморке или хотя бы о  приюте для
социально неадаптированной молодежи,  куда я  вполне мог бы угодить, - чтобы
тут  же  прийти  в себя;  но в этот вечер ничего не  получалось.  Опьяненный
твердостью  Кориолана   и  неожиданным  подобострастием  Ни-гроша,  я  вдруг
представил себе, как возвращаюсь  в  квартиру, которую сам оплачиваю  и  где
ждет меня женщина - не безраздельная  владычица моего живота, которая иногда
бросает мне,  словно кости,  кусочки независимости, а та, с кем  я хотел  бы
разделить  свое существование.  С другой стороны, идея  расстаться с  Лоранс
теперь,  когда  у  меня  были  для  этого  средства,  казалась мне  страшной
низостью. Пусть я и вправду хочу и могу  уйти,  но я  не мог  не  думать  об
отвращении, с которым буду после жить - уж не говоря о мнении  окружающих, -
об отвращении к самому себе, хотя, быть может, вскоре это и пройдет.

3

     Как  известно,  чужие сновидения кажутся  безумно скучными, поэтому я
лишь  упомяну,  что  всю  ночь  мне  снились  изумительные  снегопады, звуки
фортепиано, шелест  каштанов, но  проснулся я, задыхаясь больше  обычного. В
комнате  пахло духами, любовью; и  хотя эта  атмосфера  действовала на  меня
завораживающе,  с раннего  утра я  чувствовал  себя словно  одурманенным.  К
счастью,  Лоранс  уже не  было  дома. Я открыл  окно  и  все  никак  не  мог
надышаться  парижским  воздухом,  который считается загрязненным  выхлопными
газами и  пылью, а  по мне -  так самый свежий  и  здоровый воздух на Земле.
Потом отправился на кухню и сам сварил себе кофе, поскольку Лоранс не желала
видеть  прислугу  в  доме  до трех часов дня. Я этим воспользовался,  чтобы,
вопреки установленным правилам, походить босиком по  голому полу  и паласам,
пожить немного  в свое удовольствие. Я давно понял, что эта большая квартира
не была  приспособлена для  праздноболтающегося; постоянно я наталкивался на
обремененных  делами  женщин  и  обычно замыкался в своей студии, где  порой
чувствовал себя ужасно одиноко; я бы предпочел участвовать в домашней суете,
расхаживать в халате,  изрекать глупости -  все уж лучше, чем торчать одному
перед фортепиано,  которое, словно ворчун с одышкой, глухо попрекало меня за
мой провал  в концертном  зале  Плейель. Слава Богу, оно покоилось  рядом  с
диваном, куда я и перебирался с книгой в руках (за семь  лет я,  безусловно,
прочитал больше, чем за все свое детство, хотя и тогда уже читал запоем).
     Накануне  я уговорился  пообедать  вместе с  Ксавье  Бонна,  режиссером
"Ливней", и с его продюсером. Ксавье  назначил  мне встречу в том ресторане,
где  он  был  завсегдатаем в пору неудач; это омерзительное  заведеньице  он
величал своим "home". Слава  славой,  но Ксавье ему  не  изменил;  и  Лоранс
расценивала  это  как то, что  успех не вскружил ему  голову. А я-то как раз
думал,  что  он  окончательно ее потерял, потому как ни  одно плотоядное  не
могло питаться в этой харчевне, разве что с голодухи, да еще и в кредит.
     "Ноте"  представлял  собой большой зал, под сводами  которого с утра до
вечера чадили  свечи и беспрерывно гудела  средневековая музыка в исполнении
дудок, свирелей и труб, отчего могли  расплавиться любые мозги. Ксавье Бонна
и его продюсер П.Ж.С. поджидали меня за  маленьким  столиком.  Одежда Ксавье
еще раз  подтверждала,  что  успех отнюдь  не  вскружил ему голову: режиссер
по-прежнему   щеголял   в  бежевой   куртке  с  капюшоном,  надетой   поверх
черно-серого свитера. Зато П.Ж.С. сидел в новой тройке и наконец-то выглядел
настоящим продюсером. Бонна ненавидел любые условности, и я устроился рядом,
не протянув ему руки и даже не посмотрев на него. Лоранс с ним познакомилась
в шестнадцать лет; долгое время, по ее словам, он был влюблен в нее; еще она
рассказывала, что Ксавье был "просто напичкан  всяческими совершенствами". И
всяческими бредовыми  идеями; длинный, здоровенный,  с тонкими чертами лица,
ему могли дать и тридцать, и пятьдесят лет, а он лишь поддакивал; как теперь
выяснилось из газет, нашей знаменитости стукнуло сорок. Сорок было и П.Ж.С.,
но  лицом, телосложением,  характером  и умом он явно  не блистал.  К  моему
удивлению, П.Ж.С. встретил меня широкой улыбкой.
     И вправду, они меня заинтриговали.  Еще со времени учебы в лицее П.Ж.С.
находился  под сильным влиянием Бонна, потом  финансировал  все его картины,
провалы которых обходились ему все дороже. Последний фильм он даже  не довел
до конца, и на полпути его сменили  профессиональные  продюсеры,  выкупившие
контракт  на  три четверти.  Они-то  и  потребовали от  Бонна  среди  прочих
переделок отказаться  от  идеи  целиком строить  музыкальную  фонограмму  на
основе  нарочито  заумного  сочинения  Альбана  Берга14[].  Когда
Ксавье пришел поплакаться к Лоранс, она ему подсказала мое имя. Он ухватился
за эту соломинку,  видимо,  считая, что человек  с консерваторским  дипломом
сочиняет исключительно додекафонную  музыку  (с первых  нот моей  партитуры,
написанной  более-менее в  мелодическом ключе, он  демонстративно  вышел  из
монтажной).  Ну а продолжение этой  истории далеко  не способствовало нашему
примирению: фильм  имел  успех,  собрал  восторженную  критику, но появились
рецензии  и  другого  рода,  причем  в   таких   влиятельных  изданиях,  как
"Обсерватер" и  "Кайе  дю Синема".  Когда я  вернулся  с  Балтийского  моря,
Кориолан, которого от кино Бонна воротило, показал мне  эти две  заметки.  В
первой говорилось,  что претенциозный  зрительный ряд Ксавье Бонна  держится
только  благодаря двум молодым  актерам и особенно благодаря  музыке.  Автор
второй  вопрошал,  почему  такая  чудесная музыка  проиллюстрирована  такими
невразумительными картинами. Однако все это, очевидно, не слишком раздражало
Бонна и не настроило его против меня.
     - Ну и что ты думаешь об  этом успехе? -  спросил  он. Голос его звучал
устало и презрительно.
     - Ты же знаешь, - подхватил  я весело, - Лоранс захотелось  побывать на
Балтике;  мы  уехали  в  самый разгар  успеха, а  вернулись,  когда уже  все
успокоилось. Наконец-то твой фильм идет широким  экраном. - И, обратившись к
П.Ж.С., добавил: - Для вас это, наверно, чертовски здорово.
     - П.Ж. был  бы, конечно, доволен, если бы  не продал три четверти  прав
этим пройдохам! - сказал Ксавье. -  К тому ж своим диктатом они чуть было не
загубили фильм на корню.
     Поскольку и  моя  музыка  входила составной частью  в  этот  диктат,  я
потупил глаза и опять подъехал к П.Ж.С.:
     - Во всяком случае, критика приняла Ксавье прекрасно, замечательно!
     - Чего  уж там, - все так же сардонически отпарировал Бонна, - если эти
писуны  разок  проснутся  на  просмотре моего  фильма, считай  уже, что  они
потрудились на славу.  Вообще невероятно! Вот  подожди... сейчас припомню...
Послушай, ну хотя бы  это... "Между Любичем и Штернбергом"16[]...
"наконец-то  сплав  изящества и глубины"  или...  "сделать великий  фильм на
основе столь простого сюжета мог лишь выдающийся режиссер"...  И  это еще не
все, нет, послушай-послушай... "Бонна сильно рисковал, поразительная удача".
И это еще не все!
     - Постой! Постой! - вклинился П.Ж.С. - Там есть один изумительный отзыв
его коллеги... что-то насчет бритвы и облаков...
     -Не вали все в одну кучу! - сурово отрезал Ксавье. - "Бонна не идет
по стопам своих коллег, которые тащат нас в грязь или подымают под облака, -
он словно скользит по лезвию бритвы".
     - Вот-вот, "по лезвию бритвы"! По-моему, это великолепно! К тому же это
правда... невероятно, однако правда!
     -  Представляешь  себе? -  не  унимался  Бонна.  - Я еще далеко  не все
цитирую.
     Это была  его  манера  зубоскалить;  и все  же в  его  глазах  и голосе
проскальзывали не насмешливые, а скорее счастливые искорки;  мне трудно было
представить, что столько высказываний о себе самом можно запомнить из одного
лишь отвращения.
     - Заметьте, - сказал П.Ж.С., - музыка существенно способствовала успеху
фильма, это вне сомнения!
     - Ты хочешь сказать, вне обсуждения! - подчеркнул Ксавье.
     - Не будем преувеличивать! - откликнулся  я. -  Музыка... разумеется...
но в конце концов...
     К несчастью, я не мог процитировать ни одной рецензии. Пришлось строить
из себя скромника; впрочем, в этой ситуации так было, пожалуй, лучше всего.
     - Очень рад, что все так вышло, - заявил П.Ж.С.
     - Я тоже, - сказал Ксавье таким тоном, что  я невольно ждал завершения:
"А кто бы мог подумать", - но не дождался. - Впрочем, я еще вчера говорил об
этом Лоранс.
     - Ты виделся вчера с Лоранс?
     - Мы  выпили с ней  кофе. Она рассказала,  что ты никак не поладишь  со
своим издателем, с этим кретином... как его?.. Ни-гроша. Нужно подсуетиться,
старик!
     - Два миллиона так просто конторе не дарят! - прокомментировал П.Ж.С.
     - Два миллиона?  - Я посмотрел на него. - Мне представлялось... неужели
два? Новыми?
     -  Два  миллиона  долларов.  Деньги  я  считаю  только  в  долларах,  -
высокомерно уточнил П.Ж.С., одернув свой новенький жилет.
     -  Вы   хотите  сказать...  По  моим  подсчетам,  Ни-гроша  мне  должен
приблизительно  шестьсот...  ну,  шестьдесят  миллионов   старыми  франками,
насколько я понял...
     -  Сейчас  он  вам должен  миллион  долларов, или шестьсот  миллионов в
старых франках. И вы можете ожидать такие же поступления из Америки. Я вовсе
не шучу, не шучу! - сказал П.Ж.С. - Я изучил ваши права у Вламинка, а он как
импресарио чего-нибудь да стоит.
     Я  пялился на  него,  обалдев  не столько от цифр (нулем больше - нулем
меньше  в  этом  случае,  мне  уже  не  так  было  важно),  сколько  от  его
предупредительности.
     - Вы изучили мои права у Вламинка? Очень мило...
     П.Ж.С. стал пунцовым.  Ксавье  смерил  его  ледяным взглядом,  но вдруг
расхохотался  открытым,  дружеским и заразительным смехом - правда, особенно
он им никогда не злоупотреблял.
     - Ну что ж, Венсан, - сказал он, - поговорим серьезно. Я пригласил тебя
на завтрак не для того, чтобы мы жонглировали здесь похвалами критиков.
     Я едва сдержался, чтобы не заметить, кто именно жонглирует панегириками
в свой адрес.  Правда, если у меня ничего не  вышло,  так сам  виноват: надо
было тоже хоть что-нибудь выучить наизусть.
     - И не для того, чтобы поставить тебя в  известность о твоих финансовых
возможностях, тем более что... Дело  вот  в чем. Ты читал  критику? Так вот,
тот,  кого  называют  Любичем  или Штернбергом  наших  дней, не может  найти
продюсера для своего будущего фильма.
     - Не может?
     - Точнее, не может найти продюсера для съемок  "Ос", - отчеканил П.Ж.С.
Но Ксавье перебил его:
     - Я уже давно собираюсь сделать фильм по пьесе Аристофана "Осы". Лоранс
утверждает, что ты великий  книгочей,  но,  думаю, и ты  навряд ли читал эту
комедию.
     - Камень в мой огород...
     - В огороды многих, - снисходительно заметил Ксавье.
     -  Сегодня  в  Париже,  должно быть, нет  никаких  огородов, - заключил
бедный П.Ж.С. - Никто их не читал, твоих "Ос", ты понимаешь?
     - Это  восхитительная пьеса о правосудии  и о деньгах, - заявил Ксавье,
никого не слушая.  -  Но  мне  хочется  сделать черно-белую картину, в одной
декорации, с неизвестными актерами. И вот для этого-то и нет средств.
     - Ты удивлен? - сказал  я в приступе здравого смысла.  - Ровным  счетом
ничего удивительного. - И быстро продолжил:  - Ты же знаешь этих продюсеров.
Подумай: без звезд, почти без декорации, в черно-белом! Диалоги хоть будут?
     Они переглянулись одинаково полунедоверчиво-полупрезрительно.
     -  Еще один блаженный! - простонал П.Ж.С. - Мыслимое ли дело, "Осы", да
еще в немом варианте?
     - Вы  хотите сказать,  без всякого ж-ж-ж-у-ж-ж-ж-ания?  - необыкновенно
остроумно спросил я, но сам был того же мнения.
     Вдруг, посерьезнев, Ксавье перегнулся через стол:
     - И речи быть не может, чтобы я не снял "Ос"! Для меня это вопрос жизни
и  смерти. Пусть из тщеславия или  самоуважения,  но  "Ос" я сниму, особенно
теперь, после моего успеха!
     - Но почему, почему... - повысил  голос П.Ж.С., но замолчал,  так  и не
закончив  своей мыслишки.  -  Почему  после  успеха  ты непременно  хочешь с
треском провалиться?
     Его остановил Ксавье:
     -  Я это вижу,  понимаешь! Ладно!  Как ты подозреваешь,  у  П.Ж.С.  нет
средств. За ним всего четверть сбора, да и то напополам со мной. На осьмушку
от  "Ливней" ничего  в  производство  не запустишь.  Вот я и подумал о тебе:
объединимся! Мои идеи, опыт П.Ж.С. - и  сделаем "Ос" спокойно, без всех этих
людишек! Доходы поделим  честно  на  троих; ну а если  провалимся,  на троих
поделим  критику,  ненависть,  злобу. И если я говорю  "ненависть",  так  уж
ненависть, потому что сюжет настолько терпкий и актуальный...
     Я смотрел на них с удовольствием: впервые в жизни у меня просили денег.
Раньше их  за  мной  никогда  не водилось, и все это  мне казалось  какой-то
нелепой выдумкой.
     -  Конечно,  проект  рискованный,  сумасшедший, но игра  стоит свеч,  -
подытоживал Ксавье. - Вчера я говорил с Лоранс, и она того же мнения!
     - Как раз я  хотел бы возместить немного Лоранс то, что я  ей должен. Я
хотел...
     -  Ты  этого  не  сможешь  никогда!  НИ-КО-ГДА! - отчеканил Ксавье,, не
стерев с лица смиренной улыбки. - Ты  перед Лоранс в неоплатном долгу, и сам
это отлично понимаешь.
     - Потом,  я думаю, на фильм миллиона долларов  может вполне хватить,  -
поубавил  патетики  П.Ж.С.  -  Останется  еще  примерно  столько  же,  чтобы
побаловать   Лоранс.   Ну  или  кого   захотите,  -  разрешил   он   мне   в
игриво-добродушном тоне.
     И опять Ксавье на него так зыркнул, что тот лишь опустил глаза.
     -  Думаю, Венсан не способен на... -  Ксавье запнулся, опасаясь, как б