- А я две тысячи! Но как ты выбрал Сансеверину?
     Смеясь, мы пробирались к окошечку через толпу несчастных, смотревших на
нас  с  завистливым  презрением,  которое   испытывают  серьезные  игроки  к
везунчикам-дилетантам.
     - Ах да, я ведь тебе, кажется, сказал, что ставлю на нее?
     Кориолан хохотнул.
     - Старик, сегодня я повторял все твои ставки! Я решил, что после всего,
что с тобой случилось, ты уже  просто не можешь вдобавок  еще и проиграть, -
подытожил он с убежденным видом, деликатно посмеиваясь.
     Но  плевать  я хотел на деликатность. Теперь  Сансеверина  уже  шла  из
расчета  37  к одному -  значит,  я выиграл семьдесят четыре тысячи франков,
чего  со мной никогда не случалось, и недаром! Я пригласил выпить всю толпу,
целый мир вдруг воскрес для меня.
     В Париж мы вернулись  опьяненные успехом. На красном светофоре Кориолан
повернулся ко мне:
     -  Для  простака,  которого вчера  накололи в  банке на семь  миллионов
франков, у тебя вид скорее довольный.
     Но никто  лучше  него  не мог понять, почему  выиграть семьдесят четыре
тысячи на бегах упоительнее, чем иметь семь миллионов в банке.

7

     Домой я вернулся триумфатором, оставив, правда,  выигрыш у Кориолана.
По горькому опыту я уже не решался держать свои финансы "у Лоранс". Конечно,
к деньгам, выигранным на скачках, она должна питать особое  отвращение, но я
уже поплатился за то, чтобы узнать, насколько ее отвращение прожорливо.
     Вот уже два  дня,  как я произносил "у Лоранс" с  такой же легкостью, с
какой раньше мне трудно было говорить "у нас" после полугода семейной жизни,
причем  пять месяцев мы провели в свадебном путешествии и месяц в гостинице.
У нас  ведь  было долгое,  очень долгое  свадебное  путешествие  - в Италию,
конечно. И даже еще лучше -  на  Капри. Когда-то Лоранс  ни в коем случае не
хотела ехать  на Капри. "Может быть, это и глупо, - призналась она, - но чем
больше  мне расхваливали это  место, тем  тверже становилась  моя  решимость
отправиться  туда  лишь с человеком, которого  по-настоящему полюблю. Ты  не
будешь  надо  мной  смеяться?" "Нет-нет,  что ты, -  ответил я,  улыбаясь. -
Наоборот..."
     Я тоже никогда не бывал на Капри, но совсем по  другим причинам. Должен
признаться,  тогда  меня  забавляли  все  эти красочные  обстоятельства.  Я,
Венсан,  молодожен,  совершаю  со  своей  уважаемой,  прекрасной  и  богатой
супругой свадебное путешествие.
     Голубой грот,  Фаральони, вилла Акселя  Мунта и так далее.  Почему бы и
нет?  Почему бы и не углубить свое знание прописных истин и  не посмотреть в
натуре  на виды с почтовых  открыток? Это  не менее забавно,  чем все  время
воротить от  них  нос, как делают снобы.  Тем  более что единственный  раз я
побывал в  Италии с бандой  каких-то итальянских  то  ли  художников,  то ли
экологов, с  которыми  познакомился в Париже, ну а  в дороге они повели себя
как настоящие подонки: мне даже пришлось отбиваться  от  них после того, как
на моих глазах они грабанули заправочную станцию, подрулив к ней на разбитых
мотоциклах под проливным  дождем! Да, шел  дождь, в том году  Италию  просто
затопило  дождями.  Вот  потому-то все свадебное  путешествие  я наслаждался
таким благодатным и  снисходительным  к  сентиментальным  и богатым туристам
солнцем.
     Взявшись  за  руки,  мы шагали по улочкам  Капри. В  лавке на крохотной
площади Лоранс  купила единственную драгоценность,  представляющую настоящий
интерес: черный жемчуг в изумительной оправе из старинной платины. К тому же
за бесценок: Лоранс, как и все ее окружение,  обожала выгодные сделки; и  по
их примеру она  бы спокойно купила у слепого антиквара  картину Ван Гога  за
сто франков,  не предупредив о ее ценности, уж не говоря о том,  чтобы с ним
поделиться... Быть может,  я так  долго продержался у нее лишь  потому,  что
дешево ей обходился.  Да еще  и  полностью покрыл все издержки,  чего вообще
никто  не ожидал. Я мог  уйти на совершенно  законных основаниях.  А как  же
супружеские обязанности? Мои супружеские обязанности - могут сказать мне. Да
разве  можно  про это говорить как  про  обязанности? С такой  прекрасной  и
преданной  женой?  Назвать это  обязанностями было  бы  просто  хамством.  И
все-таки,  все-таки  не из-за  одного лишь  опасения жить  в  бедности я  не
решался уйти из дома -  меня угнетало,  что  я обворован. Не деньги  у  меня
украли, нет - другое...
     Когда  я  вспоминаю  это  путешествие, воодушевление  и...  скромность,
да-да, скромность Лоранс... Она так волновалась, нравится  ли мне. Постоянно
мучилась, не кажется ли мне глупой, повсюду  ей мерещились зловещие признаки
моих  возможных  измен. И естественно, я,  уже  тогда  ненавидевший семейные
отношения,   основанные    на   превосходстве,    и   презиравший    мужчин,
снисходительных к своим  взбалмошным женам, старался успокоить Лоранс, а  ее
оговорки  и  случайные  бестактности  казались  мне   привитыми  ее  обычным
окружением, а  не свойственными  ее натуре, только... каким же  простачком я
тогда был! Я приписал ей две  дюжины добродетелей,  не сообразив,  что  даже
если она  и впрямь обладает  ими, то  ей всего-то не хватает умения проявить
их, умения,  которого не  может дать самое изысканное  воспитание. Например,
Лоранс образованна, но не  умна; расточительна, но  не щедра; красива, но не
очаровательна; преданна, но не добра; подвижна, но не оживленна; завистлива,
но  не  честолюбива. Она  злоречива, но не  злобна; надменна,  но  не горда;
участлива, но не задушевна; ранима, но не уязвима. К тому же инфантильна, но
не наивна;  жалоблива, но  не  беспомощна; хорошо  одета,  но не  элегантна;
злопамятна, но  не  гневлива. А  еще  - непосредственна,  но не  откровенна;
боязлива, но не предусмотрительна; и наконец,  страстна, но на любовь-то как
раз не способна. Я нашел в машине карандаш и свою знаменитую нотную тетрадь,
тщательно  записал  туда  то, что,  наверное, назову "Литании26[]
святой Лоранс"; я повторял на разные лады все эти определения, порой чуть их
подправляя, переставлял прилагательные  местами, но каждый раз находя их еще
более  справедливыми  и  меткими.  В  упоении от  своего  опуса  и  если  не
отомщенный, то успокоенный, я вышел из машины на бульвар Распай  и захлопнул
дверцу медленным  и широким жестом,  как это  делают миролюбивые  до поры до
времени  правдолюбцы  из  американских  сериалов.  Вдруг  я  вспомнил,   как
оторваться  не  мог  от одного космического  телебоевика: из  серии в  серию
космонавты  3000  года  болтались  на  борту  своей  летающей тарелки  между
необитаемыми  небесными светилами и  все  такое прочее (в общем-то, набившее
уже оскомину). В  один  прекрасный вечер Лоранс решила переменить программу.
Ну как  я позволил отнять  космический корабль с  моими остроухими  героями?
Почему, как какой-то  деспот,  она мне навязала  поцелуи  каких-то загорелых
троглодитов из Лос-Анджелеса? Не могу уже припомнить. Короче, вышло так, что
Кориолан в  течение  месяца пересказывал мне очередные серии, пока и  его не
начало от них тошнить. Почему же Лоранс не купила второй телевизор? Почему я
сам его не купил? Ну это я знаю: мой карманный банк сразу бы лопнул. А как и
почему  я не  завел  собаку, ведь я обожаю  собак? И почему я растерял  всех
друзей (мне бы так хотелось приглашать кого-нибудь домой на стаканчик вина)?
Что  же это  вообще  за  дом у  меня  такой, куда  я  никого никогда не  мог
привести,  когда  еще  хоть с  кем-то дружил? Ну  а  почему мне  приходилось
выдумывать  какие-то невероятные  предлоги,  чтобы  просто пойти погулять? И
почему это называлось не выйти из  дома, а покинуть его? Почему я не сказал,
что  ее  друзья  -  спесивые  невежды,  конформисты,  в  позапрошлом веке  с
восторгом приветствовали бы гильотину? Как можно совершенно игнорировать мои
желания, а  к перепадам своего собственного  настроения  относиться словно к
непреложным законам, почти метеорологическим явлениям? Почему?
     Как?  Из-за  кого?  Вопреки   чему?  Даже   теперь,  хотя  я  стал  еще
эгоистичнее, трусливее  да  и  безразличнее к собственной  судьбе, плохо это
помню. Но сначала-то, сначала... как я  мог отказаться от своей жизни, своих
взглядов,  безропотно подчиниться судьбе, ни разу  даже не побунтовать,  без
малейшего конфликта? Действовала ли  она медленно, решительно, как настоящий
тактик.,, или,  от природы деспотичная, этакий прирожденный палач, следовала
своей интуиции? При всем при этом я ни разу не крикнул: "Хватит!" - или хотя
бы  пробормотал  уловки  ради  где-нибудь  на лестничной  клетке,  что более
сообразно моему характеру:  "Дорогая, по-моему, с меня уже довольно. Прощай,
дорогая".
     И вправду,  к  своему ужасу, я не мог  припомнить  ни одного настоящего
спора,  ни  одного скандала  с криками,  яростными обвинениями  и ни  одного
разрыва, ну хоть бы  дня на три!  Мне так и не припомнилось ни одной вспышки
ненависти, которые проходят  пунктиром через жизнь счастливых нар. Порой она
о чем-то плакала, я  ее за что-то отчитывал - кажется, еще  на первых порах,
раз  в три месяца. Потом и до недавнего времени - ничего. Ни слез, ни бурь у
Лоранс не наблюдалось, хотя она,  как озеро, неспокойна, скучна, ну а теперь
еще и опасна.  Так, где  же мои литании? "Опасна, но не азартна; беспокойна,
но не порывиста..." Да, неплохие определения... И я их приписал к остальным.
Захлопнул  тетрадку  и  машинально  положил  ее  в  карман:  сработал  давно
приобретенный  рефлекс  -  ничего  не  бросать  на виду. Да  нет же.  Лоранс
непременно должна  на нее наткнуться, прочитать или заставить меня прочитать
вслух. Из скрытного, непослушного паренька я превращусь наконец в мужчину, в
настоящего  мужчину.  Я  усмехнулся:  с  тех  пор  как  я  разразился  этими
вымороченными литаниями,  записал  их, мои  мысли  перемалывались в  готовые
сентенции... Больше я не восклицал про  себя раздраженно и кратко: "О-ля-ля!
Вот мерзавка,  черт возьми!  Мерзавка!"  Вместо  этого  начинал выговаривать
резкий  голос,  прорезавшийся  позавчера:  "Эта  дорогуша  Лоранс  -   тварь
последняя.  Давно с ней пора развязаться, да поскорее,  мой милый". Да-да...
"мой милый"! Так я сам себе и сказал. Кориолан всегда утверждал,  что вместо
того, чтобы сочинять сонаты  или трио, я должен был писать книги...  Дорогой
Кориолан!  Не только  это "вместо того, чтобы", но и все  это высказывание в
целом говорит  лишь  о  дружеском отношении ко  мне  Кориолана  -  слепом  и
необъективном.   Мне,  наверно,   надо   было  жениться   на  очаровательной
блондиночке, легкомысленной,  уживчивой,  пусть  и  без  гроша в  кармане. Я
представлял  себя в двухкомнатной квартирке  с  орущими детьми  и  увядающей
женой - такого ли я себе  хотел?  Но лучше  ли было еще молодому человеку, с
иголочки  одетому,  без единой  морщины  на лбу -  ни забот,  ни  усталости,
которого связала и заточила в ловушке - прекрасных апартаментах - истеричная
и  глупая  женщина?  Выглядел  бы  я  мужественнее,  если бы  надрывался  на
каком-нибудь заводе? Был бы этим более горд?  В  лучшем случае моей гордости
пришлось бы  довольствоваться преподаванием игры  на фортепиано соплякам  из
неразличимо  жутких  кварталов,  а дома - выжатой,  как лимон, женой - и это
все?  Не знаю... не уверен. Мое честолюбие здесь бы не  ужилось - я  бы и не
поселил его там - не  стал бы тратить ни  средств,  ни усилий. Оно на месте,
лишь когда я счастлив, и только!  Легко  сказать, труднее принять. Но и себя
самого я принимал лишь счастливым!
     Сегодня мне грустно, и снова обиды и  унижения  зашевелились  в сердце.
Как и всем,  избегающим  потрясений, как всем  дезертирам чувств,  мне  было
достаточно крохотной ранки, чтобы получить инфекцию. Что бы я там  ни решил,
чего бы ни намудрил в своей жизни, прежде всего и как можно быстрее я должен
промыть эту ранку, и  не  важно - обманами, низостью  или  величием.  Должен
выбросить  из памяти все дурное о недавнем  и даже о сегодняшнем дне,  чтобы
снова обрести ну если не само счастье, то хотя бы тягу к нему, его вкус; без
этого я долго еще не смогу  даже и думать  о нем - моем счастье, не добавляя
тут же: "постыдное".
     Через квартиру я прошел, даже не замедлив шага у дверей гостиной, и все
так же по подсобному коридору  - никогда еще я не пользовался им так часто -
добрался прямо  до студии. До сих пор мои  маршруты автоматически  пролегали
через  гостиную Лоранс, ее  будуар,  спальню,  нервные и  эмоциональные узлы
дома. Раньше мне и в голову никогда не приходило пользоваться этой кишкой со
встроенными  стенными  шкафами,  за  которыми  тянулись  бельевая   комната,
пустынная  кухня;  потом  коридор  выходил  в   крохотный  холл,  прозванный
"кабинетом Одиль", а за ним уже моя студия, бывший чулан. Вообще-то из этого
чулана на  черную лестницу есть еще одна дверь, теперь заколоченная, о чем я
страшно  сожалею,  потому что  мое  заточение  - вопрос лишь времени.  Но  я
испытывал совсем не то ощущение, которого ждал (если я вообще способен ждать
каких-либо  неприятностей, в чем я сильно сомневаюсь), - не неудобство мужа,
избегающего встреч с  женой, сентиментальное  и  мучительное, -  скорее, так
молодой человек увиливает от своей мамаши. Матушка у меня была очень доброй,
может быть, немного церемонной, но ее и  сравнивать зазорно с такой матерью,
как Лоранс: даже  если  жена меня  и  любила, так все  равно  с  помощью  ее
воспитательных мер я мог бы стать лишь садистом и(или) импотентом.
     Кстати, об импотенции, меня тут кое-что  интересовало: Лоранс  не могла
подолгу обходиться  без  знаков  внимания с моей стороны;  может  быть,  она
считала, что  я все это проделываю на манер  гимнастических упражнений? Или,
скорее всего, ей представлялось,  что наша  очередная ссора только распаляет
мои   аппетиты?  Похоже,  она  и  впрямь  закоренела  в  убеждении,   будто,
рассердившись,  я  становлюсь  еще  более  пылким.  Не   знаю,  неужели  она
действительно думала, что если человека только что обчистили, у него на душе
поют соловьи? Но в  конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской
логике  или   в  ее  своеобразной   зыбкой   сентиментальности  -   подобные
оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое
зеркало. Мне  еще повезло,  что она не укоряла  меня: "О  чем это ты?  Ах, о
деньгах? Фи! Только, пожалуйста,  без вульгарностей!" Может быть, это меня и
впечатлило бы  и  я заткнулся... Слава Богу,  в денежных делах Лоранс брала,
так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не
пришло. Счастливая  забывчивость или рассеянность, хотя в общем-то состояния
эти  вполне  нормальные...  Если  ваши  собственные доводы  приходят  на  ум
противнику,  ни  о  каком  сражении  не  может  быть  и  речи.  "И  сражение
прекратилось за отсутствием сражающихся  сторон", - заявил  господин Журден,
разместившийся в  моей  голове, как  только подавленно  смолк  ее постоянный
обитатель, то есть я сам.
     После веселого  столпотворения  на скачках пустая и безмолвная квартира
показалась мне мрачной. Довольно  странно для шести часов вечера,  разве что
Лоранс и Одиль, страшась моего  праведного гнева, забились  под  стол. После
Лоншана  глаза  у меня слипались  и  я  уже засыпал... Случайно на глаза мне
попался конверт, валявшийся  на полу; очевидно,  я  его  стряхнул с постели,
снимая покрывало; конверт был  надписан - "Венсану". Я тут же узнал красивый
почерк Лоранс, правильный  и разборчивый, но перед тем как вскрыть  конверт,
заколебался. А  если она требует  от  меня собирать  манатки и катиться?  На
мгновение меня  охватила паника:  но  я же  пропаду, и она это  знает...  Не
двигаясь, я смотрел на письмо -  да,  гротескное положение... но вдруг  меня
передернуло:  что за омерзительная трусость, и если  бы только, так сказать,
своя, врожденная, а  то и  Лоранс здесь постаралась!  Я не  вскрыл  конверт,
скорее, разодрал  его и прочитал не отставку себе, но  приглашение,  приказ.
"Венсан, - писала  она, - не забудь, что сегодня мы ужинаем у Балансов. Твой
смокинг висит  в  ванной. Разбуди меня,  пожалуйста, в семь часов. До семи я
должна обязательно отдохнуть".
     Все   это   меня   страшно   разозлило.  Во-первых,   она   подчеркнула
"обязательно", как будто  обычно я мешал ей спать;  потом обед  у  Балансов,
самых зажиточных из ее друзей,  явно был для меня испытанием, особенно после
Лоншана.  Да,  письмо  это  меня страшно  разозлило,  но  я  почувствовал  и
облегчение, что  только  лишь  разозлило: в конце  концов,  я  бы мог  и сам
довольно точно угадать, что она там понаписала.

8

     Быть может, оттого,  что, по его словам, он  принадлежит к старинному
протестантскому роду, а  в  газетах о  нем упоминалось главным образом как о
старейшем представителе  парижской адвокатуры,  метр Поль  Баланс, казалось,
прекрасно сохранился в свои семьдесят два года.  Впрочем,  так же как  и его
супруга Манни, лет на  пятнадцать его моложе.  С  полным на то основанием он
утверждал, что вместе они  уже без малого тридцать лет; а  вообще-то говоря,
один из  них неизменно выражал изумление по поводу  рассказов другого об  их
совместной жизни.
     Например, Баланс рассказывал: "На прошлой неделе в Лондоне мы встречали
двух англичан, которых обвинили в том, что они  сражались на дуэли". "Но это
невозможно!" - восклицали  окружающие, правда  уже вторя  Манни,  удивленной
больше  их всех. Или  же: "Я видела,  как  бедняжечку Жаклин укусил щенок  в
Плаззе",  - заявляла Манни. Но  все встревоженные возгласы перекрывал мощный
голос  ее  супруга: "Как? Укусил?  Жаклин? Но кто?"  Зато уж на старости лет
беседы у них случались куда  как увлекательнее и  неожиданнее,  чем у многих
других; правда, легко  было себе вообразить  и  такую  ситуацию, когда Манни
как-нибудь за обедом, услышав от соседа:  "Бедный Баланс!  Я его видел всего
лишь несколько дней тому назад!  Как  это печально!" -  придет в недоумение:
"Простите? Мой муж умер? Но отчего?"
     Своего  единственного   сына  Филибера,  умственно  отсталого  ребенка,
Балансы никому не показывали лет двадцать пять,  но в конце концов выпустили
его  на божий  свет и  как бы заново усыновили.  "Филибер  сказал... Филибер
сделал..."  - после воссоединения  они  говорили  о нем с таким  чувством  и
запалом,  что  собеседнику  это  могло  показаться ужасным  или  смешным,  в
зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим
скандальным   положением,   я  же   все  воспринимал  не   так   драматично.
Очаровательное,  благословенное   детство   может   стать  уродливым,   даже
чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию
пусть  и рановато,  можешь потом ею пользоваться  как довольно-таки забавной
льготой. Родители стыдятся отсталых  детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее
всего Балансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в
десятилетнем возрасте, с  тех  пор он  так и оставался  "все  еще  незрелым"
подростком,  юношей...  Но  в общем-то, фактически забыв  о  нем,  когда ему
исполнилось двадцать  пять,  они вновь обрели его, тридцатилетнего, "приятно
помолодевшим".  Его  детскость из  феномена  патологического  превратилась в
психологический.  И   Филибер   после  двадцати   пяти  лет,  проведенных  в
одиночестве,  тоске,  одичании, несомненно, наслаждался  своим  триумфальным
возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут
же примостился около меня, поскольку лишь  я разговаривал  с  ним, когда его
родителей не  было  в  комнате.  Манни  подошла  ко мне и еще  любезнее, чем
обычно, пожала руку:
     - А, Венсан! Вы уже  знаете, что Лейтон хочет сделать фотопортрет вашей
жены,  нашей  очаровательной Лоранс? Он  мне  говорил,  что у нее  этрусский
профиль!  Представляете  себе,  Билл  Лейтон  наконец-таки  решился  сделать
портрет!
     - Но он с  ума сошел! Это та