Ну и что она такое придумала? - спросил он, потягивая  виски, готовый
слушать все что угодно.
     - Аппендицит! Аппендицит! Именно тогда, когда я уже совсем  согласился,
у  нее  начался  приступ, да еще  с  перитонитом в  придачу. Мне  даже спать
пришлось в  клинике.  Но  как  только  на работу  приняли другого  - хоп!  -
выздоровела в мгновение ока.
     Тогда  я очень боялся, что Лоранс умрет. И я  загодя страшно  переживал
саму возможность этого. Помню, как тяжело было от одной мысли о ее смерти, и
все-таки...  Тогда она не хотела, чтобы я работал;  теперь мне пеняет, что я
никуда не устроился... Ну что тут скажешь!
     - А если все-таки где-нибудь устроится? - спросил я у честной компании.
     Кориолан с  отсутствующим видом  тщательно рассматривал  свои  руки.  Я
потряс его за плечо:
     - Ну так как?
     - Знаешь, сейчас так много безработных, - пробурчал он. - Без протекции
нет никаких шансов что-нибудь подыскать.
     - Но попробовать все-таки можно!
     Ничего неразумного в этом не было. Да и что бы могла возразить  Лоранс,
если бы утром я встал  и  отправился на целый день на службу? Правда, чем бы
она занималась с утра  до  вечера без своей живой игрушки? С другой стороны,
эта самая  игрушка  по  имени Венсан  всегда с таким трудом  поднималась  по
утрам, и этой деталью пренебрегать не стоило.
     - Послушай, - сказал Кориолан, - вернемся  к плохой новости. Я сходил к
Ни-гроша с контрактом импресарио, который  ты мне составил. Он посмеялся мне
в  глаза.  Двадцать  пять процентов - это  противозаконно. Кажется,  так и в
тюрьму можно загреметь.  Теперь он  наложил лапу  на первую бумагу,  и  я не
получу от него и десяти процентов. Заметь, что Ни-гроша поклялся все-таки не
преследовать меня по суду.
     - Пусть будет так. Кстати, знаешь, я сегодня врезал ему хорошенько!
     При  этих словах посетители, которые потихоньку  расползлись  по  кафе,
снова подтянулись к нам; и я им описал во  всех  деталях  более-менее точно,
как  я  врезал  несчастному  директору  "Дельта   Блюз",   а   закончил   на
сентиментальной ноте:
     - Потом я отправился к Жанин, чтобы окончить день красиво!
     Я совсем забыл, насколько увлекательна уличная жизнь Парижа. Семь лет я
был  лишен всего этого лишь потому,  что Лоранс  с трудом переносила,  когда
меня не  было дома, потому что страшно скучала без своей большой игрушки. (С
пьяну  это выражение показалось мне смешным.)  Зато от провала Кориолана моя
свобода  и  богатство уже никак  не  зависели; в  теперешнем  положении  что
двадцать пять процентов от прибыли, что десять погоды не делали.
     - Это надо спрыснуть! - заявил я. - Месье, угощаю всех.
     Я забыл, что  последние деньги отдал Жанин.  Да, жить своим умом хоть и
весело, но недешево. Слава Богу, Кориолан  стоял начеку: на всякий случай он
попридержал от вчерашнего пять тысяч франков. Я потирал руки:
     - Так у нас еще остается почти сто тысяч.
     - Ну да!
     - Старик, мы их промотаем! Завтра едем в Эври!
     - В Лоншан! - сказал Кориолан сурово. -  Завтра понедельник, и скачки в
Лоншане. - В глазах его зажглись огоньки.
     - Что будут пить месье? - напомнил я, и мы навсегда отказались от наших
недолгих карьер композитора и импресарио.
     Домой я вернулся  пьяным.  В тишине и  сумраке  квартиры  я добрался до
студии, почти  не натыкаясь на мебель, только  уже  у себя  стукнулся  о бок
гигантского новенького "Стейнвея", от которого сразу же пришел в восторг, но
тут  же почувствовал, как  во мне разливается  желчь.  Красавец  инструмент!
Только я к нему даже не присяду, лишь пальцами проведу по клавишам. А завтра
с утра  войду без стука в спальню и объясню Лоранс разницу между вожделенным
фортепиано и дозволенным.
     Я бы так и поступил,  но, когда я проснулся, она уже ушла. Вернувшись в
студию,  я  два  часа   провел  за  фортепиано.  Все  темы  звучали  на  нем
возвышеннее,    деликатнее,    становились    какими-то    особенными;   они
разворачивались, струились из-под моих пальцев -  бетховенские я мог сделать
обрывистыми,   Фэтса  Уоллера24[]  -  тягучими,  но   все  словно
обновленные и ослепительные. Через  два часа я снова стал человеком, юношей,
безумно влюбленным в музыку; я снова  превратился в милого Венсана и наконец
начал  жить  в согласии  с  самим  собой.  Хуже того,  я  почувствовал  себя
счастливым вопреки... собственному желанию.
     Впервые я  почувствовал, что счастлив  или, во  всяком  случае, получаю
удовольствие  от этой моей безалаберной жизни. За семь лет я  утратил тягу к
риску, зато выучился ходить на поводке; растерял свою  врожденную веселость,
доверчивость, жизнелюбие (но это же все было  во  сне, было!), их  вытеснили
сдержанность,  ирония  и  безразличие.  Три  добродетели,  которые  если  на
что-нибудь  и  годятся,  так лишь на  то,  чтобы  расстроить  планы  Лоранс,
вооруженной    тщеславием,   эгоизмом   и   недоброжелательностыо,   которые
удесятеряла ее чудовищная, яростная жажда обладания, к несчастью, совершенно
не свойственная  мне. Я хотел только одного -  не поддаваться. Но  как?.. Во
всяком  случае, силы наши  не равны:  горько видеть слабость и бесполезность
добрых  сил,  а к помощи злых я прибегать не собирался; к тому же бой не мог
идти на равных, когда  один из противников  ранит себя своим же  собственным
оружием.
     Вдруг радостный перестук пишущей машинки в соседней комнате спугнул мои
сумрачные мысли: Одиль, энергичная и словно наэлектризованная, принялась  за
свою почту, вернее, за мою. Я зашел к ней.
     - Здравствуйте!  - сказал весело.  - А  вы знаете,  дорогая  Одиль, что
теперь я  уже не вправе требовать от вас ни уважения, ни секретарских услуг?
Я передал  все мое  имущество и  все права Лоранс. Все, что  касается  моего
бывшего состояния, вы теперь должны обсуждать с ней.
     - Что? Что вы говорите?
     Для ушей  человека, который  вчера напился, голос Одиль  звучал слушком
четко, звонко, даже резко. Я поднес руку ко лбу, пока Одиль причитала:
     -  Как  же  это  можно? Вы  шутите!  Она  выглядела подавленной.  Я  же
торжественно изрек:
     - Это  самое  меньшее, что я  мог сделать...  Одиль, подумайте, в какую
сумму я обошелся своей жене за семь лет.
     Одиль покраснела; потом,  помахивая  передо мной карандашом, заговорила
менторским тоном, чего я никак от нее не ожидал:
     - Уж  не знаю, чем вы  обязаны Лоранс  в  личном плане, но что касается
чисто денежных вопросов, если вы и вправду  заработали миллион долларов, как
она мне сказала...
     - Вправду, - подтвердил я грустно. - Да, миллион долларов!
     - Что  ж, это значит, что вы  возвращаете  ей из расчета приблизительно
семьдесят  тысяч  франков  за  месяц. Ну  так вот, вы никогда  не обходились
Лоранс так дорого.
     - Как это?
     Никогда Одиль не выглядела такой уверенной и знающей:
     -  Давайте  прикинем.  Если  доллар равен  шести  франкам,  ваш миллион
долларов составляет шесть миллионов новых франков. Делим  эту сумму на семь,
то  есть  на семь  лет, -  выходит чуть  больше  восьмисот пятидесяти  тысяч
франков  в  год; теперь  их делим  на двенадцать -  получаем  приблизительно
семьдесят  тысяч франков в  месяц! Ну не думаю,  чтобы  вы или Лоранс на вас
тратили столько. Нет, гораздо меньше!
     Я рассмеялся: всего что угодно мог ожидать, но только не этого.
     - Я об этом не думал, но, наверно, так оно и есть. Ну и сколько же я на
самом деле стоил Лоранс ежемесячно, конечно примерно?
     -  Гораздо меньше! Ну гораздо  меньше!  - разволновалась посерьезневшая
Одиль. - Давайте посчитаем?..
     И она уже схватилась за счетную машинку, но я остановил ее:
     - Да  нет же!  Я пошутил...  Действительно  пошутил! Во всяком  случае,
Одиль, я  бесконечно рад. Значит,  у Лоранс не просто счастливый брак,  но и
выгодная  сделка!  Что  ж, тем  лучше! Раз уж  я  представляю собой выгодное
капиталовложение...
     Одиль понурила голову - то ли от смущения, то ли от испуга.
     - Я вам сказала это, Венсан, по дружбе...
     -  Очень  мило,  славная  моя  Одиль,   и  я  вам  страшно  благодарен.
Разумеется, я  слова не  скажу  Лоранс.  В худшем случае, если уж  придется,
навру, что сам все посчитал.
     Мы помолчали; наконец Одиль решилась:
     - Венсан, хотела  вам сказать... Лоранс, как все женщины, счету в банке
предпочла  бы от вас подарок, счет - это как-то  бездушно! Не  сомневайтесь,
тут все жены похожи друг на друга.
     - Но только не  моя! Не  Лоранс!  Я женился  на  редкостном существе, -
отчеканил я, как альтруист,  надеясь, что  большинство жен-кормилиц все-таки
холят и лелеют своих мужей, а не скручивают их дома в бараний рог.
     - А  почему у вас нет  детей?  - спросила Одиль, когда я уже выходил из
комнаты.
     Я  не ответил.  Еще  вчера  я, может быть, сказал  бы  ей: "Мы об  этом
думаем", - но это  неправда.  Мы  об этом  никогда  не думали.  Или, скорее,
Лоранс сама все обдумала  и решила,  что ей не нужна еще одна игрушка, пусть
маленькая, - хватит с нее и большой.
     Может   быть,   она   испугалась,  что   маленькая   игрушка  получится
очаровательной и станет отвлекать на себя внимание большой. Ну  а потом в ее
семье от бедняков детей не заводили; всему свои границы, даже "мезальянсу. В
некоторых случаях можно обойтись и без детей.
     Мещанские,  но,  в общем-то, верные расчеты Одиль никак  не выходили  у
меня  из головы:  да, Лоранс,  пожалуй,  заключила выгодную сделку, и только
лишь  на  первый  взгляд  рискованную.  Если уж все  взвесить,  ел  я  мало,
притязаний у  меня  никаких, худющий, нетребовательный в одежде.  Случались,
конечно, и дорогие покупки, например  машина, золотые запонки  (целых четыре
пары!),  даже фотоаппарат, теперь,  правда, уже не модной марки, но работает
отлично.  Вот,  кажется,  и все... ну на самом  деле,  не перевесят  же в ее
пользу  мои карманные деньги...  "Какой ужас! - подумал я. -  Какой ужас все
эти подсчеты, даже если делать их в шутку! Какой дурной вкус!  Ну  зачем..."
Пусть она и виновата, пусть  Лоранс в ответе за все это, я так мелочиться не
должен.  Хватит с меня  этой квартиры-западни, комнатки,  где  я  так  часто
задыхался  от  ее...  любви,  хватит   с  меня  всего  этого  заколдованного
пространства,  где вокруг сплошь  закрытые  ставни, замкнутые  лица. В конце
концов,  как  же  мне  было здесь  одиноко все  эти  годы! Одиноко... Некому
улыбнуться,  не с  кем  поделиться мыслью. Вместе мы  издавали только  крики
животного  удовольствия,  да и  то  ни разу  одновременно... Я  отвернулся к
стене,  чтобы наказать  себя,  чтобы заткнулся  этот  резкий гнусный  голос,
который  все время  звучит  во мне, размышляет, -  слушать  его нельзя, но и
невозможно отвязаться...
     Я проснулся довольно поздно, уже в полдень, и припомнил, что не включил
в  список  дорогих подарков часы (а ведь  она  их мне купила  на  Вандомской
площади - вот  неблагодарный!). Значит, полдень. Я отправлюсь на бега к трем
часам, вернусь к семи. И  снова "некий  час  настал". Часы  походили друг на
друга  с тех пор, как семь лет тому назад я потерял  чувство времени. Долгая
нерасчленимая временная протяженность, внутри которой мы пребывали с Лоранс,
вдруг  стала  обретать форму, члениться на отрезки, и мой интерес к стрелкам
часов  мне показался знаком возрождения.  Время или сама жизнь  тянулись эти
семь лет почти сплошным кошмарным сном.
     По радио из комнаты Одиль в очередной раз звучала музыка "Ливней"; но я
вспомнил,  что  это  не  мое  сочинение,  а  Ксавье  Бонна, а я  всего  лишь
исковеркал тему и поставил под этим свою подпись... Ну уж Ксавье,  дорогуша!
Я   ему  точно  врежу,  как  только  мы  пересечемся!  Я   порадовался  этой
перспективе, пока не  понял, что  она как бы предполагает мое  возвращение к
Лоранс...  но разве  можно с ней оставаться после  всего, что она сделала! К
сожалению, все  эти  мои  "разве" да "все-таки" ни  в  малейшей  степени  не
определяют  мои поступки:  "все-таки"  я защитился  на бакалавра, "все-таки"
поступил  в консерваторию, "все-таки" Лоранс вышла за меня замуж. Но все эти
посылы исходили  в  общем-то  от других  -  преподавателей  или  женщин -  и
частенько  были  похожи  на  "вопреки":  "вопреки Венсану!".  Зато уж я  сам
все-таки  напялил на  себя коричневый костюм в  духе  Аль Капоне  и позвонил
Кориолану. Через час мы  катили по направлению к  Лоншану, завернув сперва в
банк, где взяли и поделили часть моего капитала. С пачкой денег в кармане мы
чувствовали себя важными персонами.
     Стояла хорошая погода, и в Лоншане как всегда было чудесно. За семь лет
я лишь трижды побывал здесь: в первый  раз  вместе с  Лоранс - вообще-то она
чувствует себя как рыба в воде на светских развлечениях у Триумфальной арки;
но в Лоншане я на три часа растворился в толпе,  и к бегам моя  жена тут  же
охладела;  во второй  -  я отправился  сюда уже один,  когда  Лоранс все еще
лежала  в постели после тяжелейшего аппендицита; ну и  в  третий - когда она
отправилась в Бретань на похороны дедушки, отца ее отца (покойный не выносил
даже звука  моего имени).  Короче,  за семь  лет,  благодаря этой женщине  и
несмотря на  нее,  я  только четыре  раза видел скачки, а помогли: в  первом
случае  - снобизм;  во втором - болезнь; в третьем -  родня  и в  четвертом,
сегодня,  - лицемерие Лоранс.  Но, в  сущности, мне никого и ничего не  было
нужно, чтобы сломя голову броситься в изумительный, прелестный Лоншан.
     Я, конечно,  встретил массу друзей  и знакомых  по скачкам, они приняли
меня так, будто мы вчера лишь расстались. Часы в Лоншане бегут, не замечаешь
как; ну а  годы  здесь не в счет; за один забег  тут можно  постареть на три
года, зато  потом  ни  одна  морщинка  Может  не  появиться  в течение целых
пятнадцати лет. Во всяком случае, причины морщин здесь - нервное напряжение,
возбуждение, разочарование, восторг,  ликование - конечно, это  не серьезные
морщины, но зато и не позорные, разъедающие лицо, нарисованные скукой жизни.
Кориолан объяснял  это  тем,  что  деньги  становятся  ирреальными  в  таких
заколдованных местах, как ипподром - здесь поиски, обладание,  потеря  денег
зависят лишь от каприза  четвероногого; здесь сто  франков, поставленные  на
последний забег, вызывают больший азарт, чем тысяча на нервом; здесь любезно
разговаривают с  профессиональными  советчиками,  из-за  которых вылетели  в
трубу  уже  целые  состояния,  однако этим  людям улыбаются  и могут даже по
привычке вновь последовать их советам во время ближайшего забега  (на  бирже
такое  просто невозможно представить); здесь мой тесть,  если бы он  играл в
тотализатор, мог  бы  столкнуться нос к  носу  со  своим дворецким и тот  не
оказал бы ему  никаких знаков почтения и,  может быть, даже и запрезирал его
открыто, если бы хозяин имел глупость сделать крупную ставку на лошадь, явно
вышедшую в тираж.
     Короче, я очутился в  толпе беззаботных, свободных и приветливых людей;
и мне почудилось, будто отворились небеса и ангелы играют для меня на трубах
гимн жизни - вновь обретенной, подлинной, нормальной жизни. К моему великому
удивлению и к изумлению Кориолана, слезы навернулись у меня на глаза, я  так
расплакался, что пришлось утереться рукавом, прищурить один глаз и, чтобы уж
совсем не сгореть  от стыда, поворчать на  пылинку,  попавшую  в другой. Мой
запоздалый маневр не совсем  удался, и Кориолан все время, пока мы стояли на
трибунах, тревожно  и даже испуганно поглядывал  на меня, как поглядывают на
лошадь с изъяном.
     Обойдя   знакомых,   мы  поднялись   в  ложи,   где   нас  встретили  с
распростертыми объятиями. Два-три забега мы посмотрели оттуда, к сдержанному
удивлению  наших  приятелей,  но  дольше  оставаться  здесь нам было  не  по
карману, потому что касс  для пяти-десятифранковых  ставок на  этой  галерее
попросту  не  существовало.  Правда,  на   этот  раз   благодаря  первому  и
единственному  чеку Ни-гроша  мы могли шикануть.  После  четвертого  забега,
возбужденный  и разгоряченный,  я  спустился  на  первый  этаж,  кое  с  кем
переговорил, но у жокейских  весов увидел белую кобылу но кличке Сансеверина
и тут же пришел  от нее  в восторг, сам не знаю почему.  В списке она шла по
ставке 42 к  одному, дурной знак; и все же в приступе безумия я решил играть
по-крупному. Я проиграл, выиграл, снопа проиграл и через два часа вернулся в
точности  к своему исходному  финансовому состоянию, что  было,  в общем-то,
обидно, гораздо более обидно, чем если бы я в пух и прах проигрался.
     Я совершенно ничего не знал,  что  там творится у Кориолана: об игре мы
никогда не договаривались. И такую линию поведения считали гениальной, когда
другой  проигрывал,  и  дурацкой,  если  он  выигрывал. Зато ни  упреков, ни
сожалений и даже угрызений совести, какие всегда случаются при двойном пари,
мы не знали.
     Однако  сегодня,   столкнувшись  с  Кориоланом  у  окошечка,  к  своему
удивлению, услышал  от него  вопрос,  на  кого я ставлю; и почему-то  он  не
разразился ироническими замечаниями, узнав, что на Сан-северину; только чуть
приподнял брови и назначил  свидание у первых трибун.  Там я его  спокойно и
поджидал, пока собиралась публика и лошадей вели к старту. Был забег на 2100
метров, и сразу  после старта диктор  объявил, что лидирует  Сансеверина. На
этом мои надежды должны были бы, естественно,  лопнуть:  лидировать с начала
до конца  ни  один скакун не в силах. И все-таки я ждал,  как и все;  скоро,
очень скоро я  услышал  гудение,  будто  летел рой  шершней,  гул  от топота
лошадей, мчавшихся к последнему виражу. Ни с чем не сравнимый, он постепенно
становился псе громче, и толпа вторила ему, волнуясь и  шумя,  -  все больше
людей собиралось на лужайке возле финиша. Плотный, монолитный, он звучал все
слитнее,  взлетал  к  верхней  точке,  на  которой  последние  двести метров
держался, казалось,  бесконечно, и в  этот миг вдруг почудилось, будто толпа
обезголосела, а лошади  стоят на  месте. Сразу вслед  за этим движение и гул
вспыхивали  с  новой  силой,  но  расслаивались,  дробились:  тысячи  глоток
выкрикивали  клички  лошадей,  уже  не заглушая  бешеного  топота  копыт,  -
тысячезевый крик дикой орды, варварская, устрашающая атака пробуждали память
о допотопных временах; в этот миг трудно сказать, орет ли толпа от ужаса или
от  восторга.  Я  вытащил  сигареты из  кармана, пока перечисляли лидеров, и
среди  них по-прежнему  была  Сансеверина,  но теперь уже  она шла  ноздря в
ноздрю с фаворитом Пачули. Я меланхолично закурил, но сигарета выпала у меня
из  пальцев,  когда  диктор уточнил:  "Кажется,  Сансеверина  отражает атаку
Пачули!" На мгновение  я закрыл глаза, как-то бестолково помолился и, прежде
чем увидеть, услышал,  как  с чудовищным  шумом, резким позвякиванием шпор и
удил, со скрипом седел и глухой руганью жокеев забег мчится к финишу; открыл
и  увидел уже впереди, словно трепещущий штандарт, вихрь разноцветных курток
над распластанными, сверкающими от пота, мускулистыми, такими голыми  телами
лошадей; и пока весь забег мчался  мимо  меня  со звуком раздираемой  ткани,
пока, вспыхнув, затухал говор толпы у финиша, кто-то  стал уже выкрикивать в
громкоговоритель: "Сансеверина  победила! Сансеверина - фаворит! Сансеверина
первая! Результаты Пачули  и Нумеи - по фотофинишу!" Сигарета  прожигала мой
итальянский мокасин,  а я переживал один  из лучших  моментов в своей жизни,
настолько яркое,  чистое, полное удовольствие, что перед этим чувством можно
только  преклониться. Выиграл! Я выиграл у целого света!  У своего тестя,  у
банкира, издателя, у своего  режиссера, у  жены  и  на  скачках!..  Как  мне
повезло!  Мои соседи  разочарованно бросили  талоны  наземь,  я же,  завидев
Кориолана, кинулся к нему в объятия с воплем: "Я выиграл!"  "Мы выиграли!" -
гаркнул он, хлопая меня по спине, - такого сюрприза я не ожидал!
     - Ты тоже на нее поставил?
     - Ну да! Чего уж там, целых пятьсот франков!