лся бунчук...  многозначительные и тяжелые
вещи".
   Это дает полнейшее представление о чувствах, которые хотел бы вызвать у
подчиненных этот маленький человек.
   Он   вовсе  не  так  уж  прост,  этот  Дроздов.  Он  отнюдь  не  только
иронически-великолепен.  Он  умеет  снискать себе  уважение  в городе. Более
того, заставить  говорить о себе с восхищением. Он точно  знает, кого  народ
ненавидит, и  охотно издевается над ненавистным  чиновником.  Изобретательно
издевается. К примеру, Бабашкин, начальник склада, заставлял всех идти к его
конторе через огромную лужу, разлившуюся на дороге.
   Дроздов заметил, как  посетители брели к  Бабашкину по колено в воде. И
Дроздов  приказал шоферу  въехать в  лужу и, открыв дверцу  "газика", весело
крикнул начальника склада Бабашкина. "Бабашкин потоптался  поодаль и, нечего
делать, подошел,  как был,  в  своих  желтых полуботиночках и стоял  в  луже
полчаса,  выслушивая неторопливые  указания Дроздова  об учете  топлива.  На
следующий день, естественно, у  Бабашкина  на  складе был  построен  высокий
деревянный тротуар..."
   Весь  город  смеялся  над  Бабашкиным...  Дроздов  знал пути  к  сердцу
простого человека, издревле живущего в  надежде:  "вот приедет барин,  барин
нас рассудит". Действительно, прикатил барин, рассудил...
   "Страна рабов, страна господ"...
   Как  было,  так и  осталось. Владимир  Дудинцев показывает  это  зримо,
достоверно.
   Жена Дроздова была  намного моложе мужа, ей он внушал  уважение  к себе
убедительно-тяжелыми   разглагольствованиями,   на   которые   трудно   было
возразить.
   "Я принадлежу  к  числу производителей материальных  ценностей. Главная
духовная ценность в  наше  время --  умение  хорошо  работать, создавать как
можно больше нужных вещей. Мы работаем на базис", -- горделиво объяснял он.
   Уважение окружающих помогало ему самоутвердиться.
   Но автор все чаще и чаще заводит нас в дом Дроздова, за дымовую  завесу
дешевой популярности,  и мы  снова ощущаем, сколь античеловечны его  главные
привычки   и   принципы.  Например,  теория  (опять  теория,   не   меньше!)
самоизоляции.  Дудинцев  не  щадит своего  героя,  считающего,  скажем,  что
простых людей  в дом звать нельзя. Вещи,  заслуженно  заработанные  им вещи,
вызовут у них чувство зависти...
   А что ж ему, директору, от вознаграждения отказываться?!
   Только после Дудинцева мы узнали: новый класс не только переродился, но
и подвел под свое  перерождение особую теорию "самоизоляции", нужную-де ради
пользы дела.
   Это  уж  был не Листопад,  радостно  вспоминающий  сенокос, деревенскую
родню...
   Впрочем, Дроздов  -- человек  неглупый, он  в  глубине души знает  себе
цену,   и  когда  жена  упрекает  его  в  тщеславной   рисовке,  он  говорит
полушутливо-полусерьезно: "В коммунизм мне, конечно, нет хода. Я весь оброс.
На  мне  чешуя,  ракушки. Но как строитель  коммунизма  я приемлем,  я -- на
высоте".
   Хлебников сказал, что человечество  делится на мир  изобретателей и мир
приобретателей.
   Чтобы Россия  не стала  исключением,  изобретателей,  как известно, тут
расстреливали.  Даже   гениальные  конструкторы  Королев  и  Туполев  выжили
случайно, и всю  жизнь  помнили,  что в  один прекрасный день, как говаривал
Королев, возьмут их да и "хлопнут без некролога".
   Если Листопад Веры Пановой  был неким странным исключением (Вера Панова
не протягивала  от  него нитей, и без  того ее едва не  убили),  то Владимир
Дудинцев идет дальше,  он ничего не боится,  во всяком  случае, так  кажется
вначале. Ведь не террор 37-го года  в  Москве, а 56-й  год, время  "позднего
реабилитанса",   как   горьковато  шутили   москвичи.   И  автор  бесстрашно
прослеживает  все  нити, все связи  и  опосредствования,  которые  позволяют
Дроздову широко шагать по служебной лестнице...
   Рядом  с  ним,  в  столице,  куда  он,  Дроздов,  пришагал,  существует
невидимый град Китеж и китежане -- высокодипломированные научные дармоеды  и
убийцы во главе со своим шефом Авдиевым, руководителем института.
   Вряд ли бы "китежане" долго продержались, если бы их не поддерживал сам
зам.  министра   Шутиков.  А  Шутикова  --  сам   министр...   Для  Шутикова
изобретатель -- это нечто дикое, неестественное.
   Изобретатель, который не  только приносит свои бумаги,  но еще  чего-то
добивается?! Вопреки китежанам?! По крайней мере, без их поддержки?! Шутиков
такого просто не принимает всерьез.
   А  когда изобретателю Лопаткину  случайно  удалось пробиться к министру
(помогла знакомая  секретарша),  Шутиков  разглядывает Лопаткина, как  некое
чудо. "Лосось, -- говорит он,  вызванный министром. --  Видели когда-нибудь,
как лосось прыгает вверх через водопад? Нет?.."
   Шутиков прекрасно  понимает,  что истина на  стороне  Лопаткина, однако
подписывает, дает ход негодному  проекту китежан,  поскольку его  представил
сам Авдиев.
   Само дело  для него значения не имеет,  а лишь то, кто за делом  стоит,
степень  влиятельности тех, кому он поможет  сейчас,  а те, в  свою очередь,
когда-либо поддержат его.
   Естественно, и Дроздов, назначенный в министерство начальником  отдела,
пришелся к месту -- тут же схватывает ситуацию и вместе с остальными  гробит
изобретателя Лопаткина,  как гробил его и  раньше в своем  маленьком городке
Музге, где был воеводой.
   ... У Даниила Гранина угробили Ольховского. Здесь -- очередь Лопаткина.
Разные писатели, никак не связанные  друг с  другом, ни территориально,  ни,
казалось  бы,  жизненным  опытом,  разные  по  манере,  по  взглядам,  вдруг
описывают  явления  не  просто  близкие,  но  выбирают  зорким  писательским
взглядом  почти одних и тех же героев,  схожие  ситауции. Как же  опротивела
всем   эта  псевдосоциалистическая   рутина,   чиновничья  заскорузлость   и
мстительность, близкая по духу кровной поруке мафии!
   Для мафии ведь не важна  чья-то правота и неправота. Она  стреляет ради
выгоды или самосохранения. Она  безжалостна к тем,  кто нарушает  ее законы,
законы мафии.
   Об  этом, по  сути, и  говорит  Владимир Дудинцев, объясняя, почему  не
только в литературе, но даже в технике, где изобретение может  дать  немедля
миллионы прибыли, оно лежит без движения: что мафии до интересов государства
или народного благосостояния! Она -- мафия...
   Дроздов,  как  самый  развитый,  придумывает  даже   теорию  разумности
"убийства  изобретателей": они-де  мешают  плановому развитию... Он жить  не
может без прогрессивных теорий!
   "Если  личность  мешает,  надо  погасить  личность",  --  говорят  ныне
психиатры из института Сербского...
   Есть в  книге и  лирический сюжет.  Он незатейлив. Надя, жена Дроздова,
видя, как ее муж издевается над Лопаткиным, которого она знала еще по школе,
где вместе преподавали, проявляет много мужества, чтобы помочь незадачливому
изобретателю. Становится другом Лопаткина, а  потом и  его женой. Лирический
сюжет здесь -- чтобы вызвать дополнительный читательский интерес.
   Самого автора, как мы уже видели, интересовала не лирика.
   "Культ  личности" не  исчез, напротив, он проник во  все  поры. Во всех
науках, на всех заводах и учреждениях -- свой культ, убивающий мысль...
   Автор  тем самым  дает ответ и на то,  что происходит  в России сейчас.
Почему   любая   мысль,  заранее   не  завизированная  начальством,  немедля
объявляется инакомыслием?
   Да  такова  структура любой  бюрократической  системы!  Бесчеловечность
сталинщины лишь придает ей возможность кровавых расправ.
   Смерть изобретателя Бусько, героя как  бы второстепенного,  еще сильнее
подчеркивает   безнадежность   поединка   человеческой   мысли   и   тупого,
грохочущего, как танк, государства, подминающего все живое...
   Лопаткин упрямее. Что ж!.. Тем  хуже для него. И на него  нашли управу,
достоверность которой ни у кого не вызвала сомнений. Именно так  расправился
академик Лысенко со своими научными противниками: он  их пересажал в тюрьмы,
откуда они уж не вернулись...
   Лопаткина обвинили в нарушении секретности (он  привлек к осуществлению
проекта  Надю,  которая  не проходила  официального  "засекречивания").  Был
арестован и получил восемь лет тюрьмы...
   Лопаткин исчез в  Архипелаге ГУЛАГ,  как и академик Николай Вавилов  --
жертва Лысенко, как тысячи и тысячи ученых и инженеров.
   ... Здесь, в конце третьей части, и завершается  книга. Однако  закончи
ее автор тут, она  никогда  б не увидела свет: книга покушалась бы не только
на  "ушедший"   нравственный  мир   сталинщины,   но  заодно   и  на  теорию
социалистического реализма -- одну из главных теорий, придуманных дроздовыми
от идеологии.
   Издать "Горе от ума" на социалистическом материале цензура не позволила
бы  даже  и  в  1956  году.  Горе от  ума  -- подумать только!  --  в  эпоху
победившего социализма...
   Автор, возможно, по совету  Симонова, пишет еще одну часть,  четвертую,
внешне правдоподобную.
   Внешне правдоподобную  потому,  что  вполне  мог  существовать и  такой
следователь  Бадьин,  который  не  согласился с  приговором,  написал особое
мнение,  а потом -- это уж  более фантастично  -- боролся, еще в  сталинское
время боролся! за отмену приговора Лопаткину.
   Мог  существовать  и  ученый Галицкий из  военного  института,  который
построил машину Лопаткина, пока тот сидел в тюрьме.
   Правда, ученый Галицкий, если и был такой, скорее всего мог вытребовать
зэка  Лопаткина  в  "шарашку",  одну из шарашек,  описанных Солженицыным, но
такой поворот сюжета в 56-м году был еще невозможен.
   И  вот  пришлось автору  сотворять  четвертую лживую часть, после  чего
Константин Симонов,  пока  еще главный  редактор "Нового мира", ошеломленный
откровениями  XX  съезда,  рискнул  издать  Дудинцева.  И  хотя  позднее  он
отмежевался  от  самого  себя,  дело  было  сделано. Каинова  печать на  лбу
советской бюрократии стала видна всем, кто не закрывал глаз...
   На защиту В. Дудинцева поднялись десятки писателей. Не только поборники
свободы,  как  Константин  Паустовский,   рассказавший,  как  он  во   время
путешествия  на пароходе  близко познакомился  с  современными  бюрократами,
этими  "маклаками". Но даже  такие быстро увядшие  "прогрессисты", как  поэт
Сергей  Михалков,  который  сказал  с  трибуны решительно,  хоть  и  страшно
заикаясь от волнения:
   -- Кто  вз-з-зойдет на  эту  трибуну и скажет, что  он против книги  В.
Дудинцева, тот сам Дроз-з-дов. Кто вз-з-зойдет, тот Дроз-з-здов...


КЛАССИКА АНТИСТАЛИНСКОГО ГОДА
   Владимир Тендряков. "Ухабы"

   Придумано  много   способов   сделать   уже   вышедшую  книгу  как   бы
несуществующей; главные на Руси -- изничтожить печатно или замолчать.

   Часть книг, не самых опасных, как правило, шельмовали, "прорабатывали".
Как Дудинцева. Но  самые  опасные -- изымали из  библиотек  или замалчивали;
хвалили в "Литературке"  так, что отбивали у читателя желание  даже раскрыть
книгу, -- утаивая то, ради чего книга написана...
   О таких -- лучших -- книгах  не  ведали порой в  русской глубинке  даже
учителя литературы.
   Подобное  произошло с повестью  Владимира Тендрякова  "Ухабы",  хотя на
Западе ее перевели почти сразу -- в 1957 году.
   Владимир Тендряков -- теперь это, к счастью, многим известно -- один из
самых  талантливых  современных художников  слова; один из  самых стойких  и
честных  писателей  России;  он  был  также  и  членом  редколлегии сборника
"Литературная Москва", не пошедшим ни на какие уступки...
   В  повести  "Ухабы"  Тендрякова  действие  разворачивается  в  городке,
отрезанном затяжными дождями от большой земли; в дождь из магазинов исчезают
соль и керосин, в Доме культуры перестают показывать кино, письма приходят с
опозданием  в два-три  месяца:  до  станции  железной  дороги  50 километров
размытого лесного проселка...
   Шофер  Вася Дергачев едет к  чайной -- наловить  перед дальней поездкой
"лещей". "Наловить  лещей"  -- это взять попутных  пассажиров. В такой глуши
шофер  --  единственный  владыка,  царь  крошечного  государства  --  кузова
автомашины. И каждый, кто попал в кузов, обязан платить дань.
   "Лещей" сколько угодно. И  все разные: директор МТС  Княжев, у которого
своя машина сломалась, старушка с корзиной,  младший лейтенант, увозящий  из
родной деревни  молодую жену, наконец, здоровущий  парень, вокруг которого и
начнет потом закручиваться сюжетная спираль.
   Очарование тендряковской прозы охватывает читателя с первых же страниц.
Вот устраивается в кузове баба с корзиной, полной яиц. Толкает  бесцеремонно
соседа:
   -- Эко растопорщился! Сам тощой, а места занял, как баба раскормленная.
Сдвинься-ко, сдвинься, родимушко.
   Лейтенант,  естественно,  пытается  командовать  --  красоваться  перед
молодой женой:
   --  Наташа,  вот  здесь  сядешь.  Ноги  сюда  Протяни.  Эй,  красавицы,
потеснитесь! Нет, нет, давай сядем так... чемоданы поставим на попа".
   Описание  дороги  воспринимается  как  символ  российского  бездорожья,
российской беды.
   "Дорога! Ох, дорога!
   Глубокие  колесные  колеи,  ни  дать  ни  взять   ущелья  среди  грязи,
лужи-озерца   с   коварными   ловушками  под  мутной  водой,   километры  за
километрами,  измятые,   истерзанные   резиновыми   скатами,   --  наглядное
свидетельство бессильной ярости проходивших машин.
   Дорога!  Ох,  дорога!  --   вечное  несчастье  Густобровского   района.
Поколение  за  поколением  машины  раньше  срока  старились на ней, гибли от
колдобин, от засасывающей грязи".
   Чудовищное бездорожье  подкарауливает каждого...  Страница за страницей
посвящены  ужасной дороге,  и  от  этого ощущение  символичности  дороги, по
которой движется Россия, становится уже не проходящим ощущением...
   Дорога -- каждый метр с боя...
   Хотя нигде  описание  не выходит за рамки  реалистического отображения,
однако Тендряков заставляет нас задуматься не только об этой дороге, но и об
исторических дорогах России...
   В одном из пунктов шофер размечтался; он уже видел, как  преодолеет вот
тот камень, вот тот  пригорок.  Это обычный  немудрящий литературный  прием,
сценический  прием  -- розовые  мечты шофера,  уводящие  читателя от мысли о
возможном  несчастье.  А  несчастье  --  вот оно,  на  Тыркиной горе  машину
перевернуло, она завалилась набок;  каждый пассажир, которому автор посвятил
в  самом  начале две-три  фразы, начал мыкать горе в  соответствии  со своим
характером.
   Но как точно наметил их Тендряков, эти характеры, как угадал!
   Лейтенант начинает  кричать:  "Кто  вам  доверил  возить  людей? Вы  не
шоф-фер!  Вас к телеге нельзя допустить, не только к  машине". Он  еще долго
что-то    кричит,   его    пытаются    утихомирить,    и    вдруг    говорит
старушка-крестьянка,   у   которой   тоже    все,   что   везла   с   собой,
перебито-переломано: "А офицерик-то за свои чемоданы обиделся".
   И в это время послышался из-под опрокинутой машины сдавленный стон.
   Старуха  первой расслышала стон и зачастила  скороговоркой: "Святители!
Угодники! Матерь божья! Да ведь  тут парня пришибло! Вот те крест, пришибло!
Детушка ты мой родимый, лежи, голубчик, не  понужай  себя... Люди добрые, да
скореича идите!"
   А  дальше  происходит  то,  что заставило  меня,  когда  я  перечитывал
повесть, вспомнить  "Архипелаг ГУЛАГ"  Солженицына. те страницы,  на которых
Солженицын  описывает, как вышибли у него в  военной школе все человеческое.
"Нарос жир на сердце, как  сало на свинье". За  двадцать лет  до Солженицына
прочитали мы о подобном у Тендрякова.
   Раненого, придавленного  машиной парня хотят нести,  и  снова лейтенант
подает начальственный голос:  "Мы не должны никуда нести... Для  суда важно,
чтобы все оставалось на месте, как есть".
   Как зорко увидел Тендряков это обесчеловечение армейской спесью.
   Понесли  носилки: постоял  обесчещенный  народом  лейтенант,  а  потом,
устыдясь, бросился за остальными, помогать нести.
   И  как сразу изменились к нему крестьянки. Они еще ругаются, скорее  по
инерции:  "Проняло  субчика". "Совесть заговорила".  "Девка-то  душевная ему
попалась".  "Этакие хлюсты всегда сливки снимают". Но уж  ведут себя  совсем
иначе.  "Старуха,  со вздохом завязав  пустую корзинку  платком,  поднялась,
подошла к раскрытому чемодану.
   -- О-хо-хо! Добришко-то  у них распотрошило. Собрать надо, родные. Тоже
ведь, чай, на гнездышко свое копили. О-хо-хо!..
   В повести нет ни  одной  лишней  подробности:  в самом  начале  описана
проволока, которой закручен  борт; казалось, к чему  она,  эта  проволока; а
именно за нее и  зацепился сапогом парень, когда хотел выскочить  из машины.
Потому его  и придавило. Лишь несколько строк  посвящено плащу заготовителя,
садящегося  в  машину,  --  оказалось,  плащ-то и  станет самым  необходимым
предметом -- брезентом для носилок, на котором понесут парня.
   Но  вот  нарастает  драматизм,  и  повествование обретает  глубину  все
большую.
   Директор  МТС  Княжев   нес  носилки   вместе  со   всеми,  проявил   и
распорядительность, и мужество,  и человечность, и вдруг  он предстает перед
нами совсем другим человеком...
   Спасти  придавленного парня  может только трактор,  который  потащит  в
больницу по грязи сани с носилками. Люди идут к Княжеву, который уже сидит в
своем кресле  председателя МТС.  Это самые важные страницы повести, напомним
их:
   "Княжев поднялся из-за  стола. Он был в той  же гимнастерке, в  которой
нес больного, мокрый и грязный плащ висел за спиной, на стене...
   Николай Егорович, --  заговорил  Василий,  --  плохо  дело. Надо срочно
отправлять парня в  густобровскую  больницу на операцию. Фельдшерка побежала
звонить хирургу.
   Княжев сожалеюще причмокнул, но ничего не ответил...
   Василий  почувствовал неловкость не  за себя, за Княжева. Тот хмурился,
прятал глаза.
   -- Трактор дайте.  Единственный выход,  --  решительно сказал за спиной
Василия лейтенант.
   -- Трактор? М-да-а... Трактор-то, ребятки,  не  транспортная  машина, а
рабочая.   Никак  не  могу  распоряжаться  государственным  добром   не   по
назначению.
   -- Николай Егорович! -- Василий почувствовал, как кровь бросилась ему в
лицо.  --  Человек же  умирает! Не мне вам это рассказывать. Нужен трактор с
прицепом. Ежели вы его не дадите, ведь умрет же...
   ... -- Николай Егорович! --  Василий вот-вот готов был расплакаться. --
Трактор-то  нужен  не для кирпичей,  не  для лесу. Неужели думаете,  что вас
кто-то упрекнет, что вы дали трактор, чтобы спасти от смерти человека.
   -- ...  Не  могу рисковать.  Сорву  график  работ. Оставлю  колхоз  без
машины. Нет, друзья, за это по головке не погладят...
   Уже в спину Княжев бросил:
   -- Я помог на место доставить, свой гражданский долг выполнил..."
   Итак,  Княжев  как  личность человечен,  надежен, как  директор МТС  --
бездушный  рычаг...  Рычаг  бесчеловечной системы -- в лучших  произведениях
советской литературы эта тема возникает неизменно.
   У  Тендрякова  она  имеет  интереснейшее продолжение. Шофер  Василий  и
лейтенант  решили  жаловаться на бездушие Княжева.  Кому  жаловаться? Прежде
всего, конечно, советской власти. Отыскали председателя сельсовета, чтобы он
усовестил  Княжева  именем  высокой  власти...  Он  жил  при  сельсовете,  в
бревенчатой пристройке, вышел при первом же стуке.
   -- Эх, дорогие  товарищи, -- председатель скорбно  покачал головой.  --
Ну, скажу, а он мне: в районе тоже,  мол, советская власть, и  крупнее тебя,
сельсоветский фитиль, потому не чади  тут... Николай Егорович здесь сила, мы
все у него где-то пониже коленок путаемся..."
   Тогда пошли  искать милицию. Милиция ведь --  это уж точно государство.
Не должно оно позволить Княжеву добить человека.
   Лейтенант горячо объясняет участковому, что Княжев, не  давая трактора,
убивает человека...
   "--  Так! --  обрубил участковый горячую речь  лейтенанта.  -- Объясняю
пункт за пунктом.  Требовать  трактор прав мне не  дано...  Без  письменного
распоряжения мои действия будут