з револьвера расстрелявшего сотни партизан
и евреев.
   Открылось ддя  всех  вдруг поразительное единство указаний гитлеровских
жандармов и хрущевских идейных установок.


12. ВОСКРЕШЕННЫЙ БАБЕЛЬ

   В дни правительственного шельмования книг, вдохновленных антисталинским
годом, в  "Литературной  газете"  появилась необъяснимая, на  первый взгляд,
статья. "Литературке" было приказано вторично похоронить Бабеля.
   Как  известно,   Бабель   погиб  в  сталинских  лагерях.  Только-только
официально реабилитирован, переиздан  и  вдруг  --  снова окрещен  черным по
белому... предателем. Лютова  из "Конармии",  прототипа  автора,  сравнили с
Мечиком,  погубившим партизанский отряд. Хула эта  позднее  перекочевала  из
газет   в   "серьезные  исследования".   (В.   Перцов.   Писатель  и   новая
действительность, изд. 2, дополн., Москва, 1961 стр. 102.)
   Почему? В  чем дело? Правая рука не ведала, что делает левая? Ведала...
Оказалось,  сталинская   машина   совершила   грубейший   просчет.  Каратели
шельмовали  новую литературу: Дудинцева, Гранина, Александра Яшина и других.
Возродили политику "выжженной земли".
   И тут... заработала советская классика, в свое время вместе с  авторами
затоптанная, но вновь в годы развенчания Сталина воскресшая. Переизданная.
   В 1957  году,  после бесчисленных проволочек вышел в свет Исаак Бабель.
Почти одновременно  с ним --  Андрей  Платонов.  Позднее  других  --  Михаил
Булгаков.  "Крамолу"  вытолкали  в  дверь,  а  она  --  в  окно.   Хватились
литературные  каратели,  да поздно...  Джинн,  выпущенный из бутылки,  помог
духовно окрепнуть новьм поколениям.
   Воскрешенный Бабель  вышел с предисловием  Эренбурга... "В эпоху, когда
рождались  романы-реки,  -- писал  Эренбург, --  в эпоху  инфляции  слов  он
(Бабель) более  всего  боялся многословия.  Он был реалистом в  самом точном
смысле слова. Новелла  "Гедали" родилась из  дневниковой  записи: "Маленький
еврей-философ. Невообразимая лавка --  Диккенс, метлы  и  золотые туфли. Его
философия: все говорят, что они воюют за правду, и все -- грабят..."
   Предисловие  Эренбурга  в  66-м  году,  при втором  посмертном  издании
Бабеля, вырывали из готового  тиража  как контрреволюцию. Сжигали по акту  в
присутствии официальных лиц.
   Появилось новое предисловие Лидии Поляк, профессора МГУ. С  чего начала
она свое предисловие  -- маленькая, болезненная,  запуганная Лидия Поляк?  С
фразы: "Писать  о Бабеле  трудно!" Еще  бы!  "Главный вопрос Бабеля, главная
тема, --  мужественно признала  все же  в  конце статьи Поляк, --  имеет  ли
человек право на насилие во имя революции, имеет ли право на бесчеловечность
во имя правды и человечности?"
   Она  приводит даже дневниковую  запись  20-го  года: "Буденновцы  несут
коммунизм, бабка плачет".
   Рассказ "Гедали" -- главный духовный нерв творчества Бабеля. Позднее те
же  вопросы поставит  и  Пастернак  в  "Докторе  Живаго"  --  оправданна  ли
революция,  если она оставляет за  собой  миллионы трупов,  слезы и отчаяние
десятков миллионов? Если  нескончаемая резня  уносит цвет нации,  а к власти
прорывается, по обыкновению, подлейший, по локти в крови...
   Не будем развивать этой темы, достаточно очевидной; остановимся на том,
что   с  предельной  отчетливостью,  возможно,  не  осознавал  даже  Бабель,
мудрейший   Бабель.   Ибо   существуют   исторические   горизонты,   которые
ограничивают взгляд современников.
   "Летопись будничных злодеяний теснит меня неутомимо, как порок сердца",
-- пишет Бабель в  рассказе  "Путь в  Броды", где буденновцы  саблями  рубят
сопл, чужие соты, чтобы пограбить.
   Жесток и злобен эскадронный Трунов, который стреляет  в своего солдата.
В "Письме", одном  из рассказов, которым  открывается  сборник, крестьянский
паренек-буденновец  Курдюков,   оставивший  дома  любимого  коня,  просит  с
деревенской учтивостью свою мать, чтобы коню мыла "беспременно передние ноги
с мылом".
   А затем с тем  же  лаконизмом сообщает, как они "кончали папашу", т. е.
его, Курдюкова, родного отца, служившего у белых. А вообще, -- философствует
боец Красной армии  Курдюков, -- мы увидели, что "тыл  никак  не сочувствует
фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме..."
   В  рассказе  "Берестечко"  заподозрили  в измене старика, и  вот  казак
"Кудря  правой  рукой  вытащил  кинжал  и   осторожно  зарезал  старика,  не
забрызгавшись".
   Буденновец Матвей Павличенко охотно рассказывает о том, как он потоптал
барина  Никитинского:  "Стрельбой,  -- я так выскажу,  -- от человека только
отделаться можно: стрельба -- это ему помилование... Но  я,  бывает, себя не
жалею, я,  бывает,  врага  час топчу или более  часу,  мне  желательно жизнь
узнать,  какая   она  у  нас  есть..."  ("Жизнеописание   Павличенки  Матвея
Родионыча")...
   Но,  может   быть,   это  стихийная   жестокость   очерствелых  солдат,
озверелость голытьбы? Увы, эти будничные злодеяния насаждаются революционным
руководством, прославленными деятелями эпохи  Буденный в  рассказе  "Комбриг
два"  говорит  заслуженному  комбригу Колесникову,  чтоб  выбил  поляков  из
городишка. "А побежишь -- расстреляю, -- сказал командарм, улыбнулся и отвел
глаза в сторону начальника особого отдела.
   Слушаю, -- сказал начальник особого отдела".
   Это  вот  буденновское  "расстреляю"  да  "улыбнулся"  пострашнее  даже
садизма одичалого буденновца.
   Предвещают  они России новое и неслыханное взаимоистребление; явственно
проглядывает  это и  в  той легкости, с  которой  произносит  Буденный  свое
"расстреляю",  и  в  спокойном   "слушаю"  неулыбчивого  начальника  особого
отдела...
   Комбриг Колесников уничтожил поляков. Он едет далее, впереди бригады, и
вот как пишет об этом Бабель: "...В тот вечер в посадке Колесникова я увидел
властительное равнодушие татарского хана..."
   Авторы предисловий и исследований  о  Бабеле пишут о  контрастах быта и
что сближение контрастов -- один  из  главных творческих приемов Бабеля. Да,
конечно!  Но  в  этом  только  средство  впечатляюще-ударно сказать  о боли,
которая теснит сердце.
   Зрелище  набирающих  силу татарских ханов страшит  Бабеля. Новоявленные
ханы глумятся уж не только над врагом,  но и над своими отцами и братьями --
деревенскими мужиками.
   Вот пришли, скажем, мужики (в рассказе "Начальник конзапаса", в котором
автор не изменил даже подлинной фамилии героя), пришли жаловаться на судьбу.
Отбирают у них  коней, пахать не на чем.  На крыльцо вышел начальник  штаба.
"Прикрыв  воспаленные веки,  --  пишет  Бабель,  -- он  с  видимым вниманием
слушает  мужичьи жалобы.  Но внимание  его не более  как прием.  Как  всякий
вышколенный   и  переутомившийся   работник,  он  умеет   в   пустые  минуты
существования полностью прекратить  мозговую  работу. В  эти немногие минуты
блаженного  бессмыслия   начальник   нашего  штаба  встряхивает   изношенную
машину..."
   Так и на этот раз с мужиками...
   В  рассказе  появляется  Дьяков из  "Дневника":  "Коммунист...  хитрец,
враль, живописнейшая  фигура", --  записал  о  нем  в дневнике  Бабель. Этот
Дьяков и не вздумал вникать в смысл крестьянских жалоб: "...взметнув оперным
плащом, исчез в здании штаба".
   Новоявленные татарские  ханы недолюбливают  интеллигентов  и  не мешают
бойцам  презирать  их  и  расправляться  с ними.  "Какой  паршивенький!"  --
восклицает Савицкий, начдив шесть из рассказа "Мой  первый гусь". "Шлют вас,
не спросясь, -- говорит он автору, -- а тут режут за очки..."
   Афонька  Бида,   застреливший  своего  смертельно  раненного  товарища,
обращается  к автору,  который  не  смог застрелить человека:  "Жалеете  вы,
очкастые, нашего брата, как кошка мышку..." (Смерть Долгушева")
   "Ты  без  врагов  жить  норовишь,  --   уличает  интеллигента  командир
эскадрона Баулин. -- Ты к этому все ладишь, без врагов?.."
   Автору  невмоготу.  Вернувшись  в редакцию "Красного  кавалериста",  он
сидит, тоскует. "Смутными поэтическими мозгами переваривал я борьбу классов,
когда  ко мне  подошел  Галин  (один из  работников редакции. --  Г.  С.)  в
блистающих бельмах.
   -- Галин, -- сказал я, пораженный  жалостью и одиночеством, -- я болен,
мне, видно, конец пришел, и я устал жить в нашей Конармии" ("Вечер").
   Максим  Горький  защитил  Бабеля,  на которого кинулся с шашкой  наголо
Семен Буденный. "Исаак  Бабель, --  сказал  Горький, -- украсил своих героев
"лучше, правдивее, чем Гоголь запорожцев". А писателю Всеволоду Вишневскому,
бывшему буденновцу,  не  принявшему "Конармии" Бабеля, Горький  отрезал так,
что тому  запечатлелось на всю жизнь, возможно, повернуло  его жизнь: "Такие
вещи, как  Ваша  "Первая конная" и "Конармия" Бабеля,  нельзя критиковать  с
высоты коня".
   Бабель,  однако, не считал, что он "украсил своих героев", "что я видел
у  Буденного,  то  и  дал,  --  демонстративно  заявил  он.  --  Я  не  умею
придумывать... На моем щите вырезан девиз -- подлинность".
   Но  в таком  случае  является  ли  это  социалистическим реализмом?  Не
отцеженная, порой дико-звериная -- "несбалансированная" подлинность.
   И  как  в  таком  случае   растолковать   народу  позицию  Горького  --
родоначальника  социалистического  реализма?..  Критика  была  поставлена  в
трудное положение и объяснила это так:  "Горьковские слова о том, что Бабель
внутренне украсил бойцов, романтически идеализировал их, -- остаются в силе.
Эта романтическая идеализация выражается  в  том,  что  конармейцы при  всех
пороках  выступают   в   ореоле   борцов   за  всечеловеческую   абстрактную
справедливость, за некую неосмысленную правду жизни".
   Прошло  время.  "Неосмысленная  правда  жизни"  осмыслилась  вполне.  С
горечью заметила Евгения Гинзбург в "Крутом  маршруте", оглядывая в тюремной
камере  своих бывших  "идейных противниц", теперь таких  же зэчек, как  она:
"Как  относительны  все  человеческие  системы  взглядов  и  как,  наоборот,
абсолютны те страшные муки, на которые люди обрекают друг друга".
   ...После  "Конармии"  Бабель  опубликовал  "Одесские  рассказы",  пьесу
"Закат" и другие произведения. Когда читаешь все  рассказы подряд,  поражает
нравственная общность многих героев конармии и одесских налетчиков.
   Главарь одесских бандитов Фроим Грач сидит  под дверью публичного дома,
ждет  будущего  зятя  (рассказ  "Отец").  "Почтение,  Грач, --  сказал  Иван
Пятирубель,  --  какая-то  женщина   колотится   до   твоего   помещения..."
"Колотилась"  дочь Фроима Грача -- Баська. Ее надо было выдать замуж.  Жених
оказался в публичном доме. Хозяйка публичного  дома "придвинула стул Фроиму,
и  он погрузился  в  безмерное  ожидание. Он ждал  терпеливо,  как  мужик  в
канцелярии. За стеной  стонала Катюша и заливалась смехом".  Фроим Грач ждал
до  часу  ночи, а  потом  пошел договариваться  с Беней  Криком --  завидным
женихом.
   А вот, казалось  бы,  совсем  другой  эпизод.  Из  "Конармии".  Рассказ
"Вдова". Умирает полковой командир Шевелев, рядом  его жена Саша.  И  Левка,
кучер  начдива. Он  сидел рядом  с умирающим,  жевал мясо. "Кончив мясо,  --
пишет Бабель, --  Левка облизал  губы  и потащил Сашку в  ложбинку: "Саш! --
сказал он,  дрожа... все одно  в грехах,  как  в  репьях. Поддайся,  Саш, --
отслужу хучь кровью...  Век его прошел, Саш..."  А рядом  слушает это еще не
умерший командир.
   Есть ли какая-либо разница в нравственном  обличье буденновца и главаря
одесских бандитов?
   Одесские  бандиты, надо сказать, не трогали голытьбу и грабили одесских
богачей. "Подкладка у краденых кошельков из слез", -- говаривали они.
   А буденновцы?
   Вот самое точное  и авторитетное  свидетельство,  которое только  может
существовать. Высшая власть --  Г. Орджоникидзе и М. Тухачевский -- сообщает
В. И. Ленину и главкому С. С. Каменеву: "Начиная с Воронежа, Конная армия не
получала  жалованья  и  не  имела  надлежащего  продовольственного аппарата.
Почему  и  приходилось заниматься самоснабжением, что  при  условии  обычной
скученности  Конной  армии,  конечно,  не  могло  пройти  безболезненно  для
населения".
   Вдумаемся в эти  осторожные штабные фразы:  "...приходилось  заниматься
самоснабжением..." и "...не могло пройти безболезненно для населения..."
   Сколько за ними неизбежных, как сказали бы теперь, запрограммированных,
"будничных злодеяний": зверски порубленных стариков,  поджогов,  насилий над
русским и  украинским селянством, над  обездоленными  еврейскими местечками,
вырезанными и белыми поляками, и красными казаками...
   Основа заложена, а дальше уж как камень с горы...
   Зверское самоуправство "ханов", привыкших,  как  мы  видели,  самолично
казнить и миловать. И пример конникам, и стимул.
   Невидимый штандарт, реявший над  войсками,  --  призыв к "экспроприации
экспроприаторов", непонятные слова которого политработники переводили точно:
"Грабь награбленное!"
   К конармейцам, как известно, то и дело  присоединялась "вольница" Махно
и других  атаманов. Бандиты и полубандиты то примыкали к красным, то уходили
от  них  с  легкостью:  расхождения  были  политические,  атаманские,  а  не
нравственные...  Что касается  нравственности, то,  как  сказал Афонька Бида
после того как на Волыни порубили ульи, как людей:  "Нехай пчела перетерпит.
И для нее, небось, ковыряемся..."
   "Неистребима людская жестокость",  -- жаловался И. Бабель 66. Долго еще
в   искусстве,  и   даже   в  кино,  контролируемом  государством  с  особой
тщательностью, сочилась крестьянская тоска: "Белые пришли -- грабят, красные
пришли -- тоже, понимаешь... Куда бедному крестьянину податься?..*
   ...Нельзя не  заметить  и известного сходства-различия  между  красными
конниками Буденного и одесскими ворами, описанными Бабелем.

   Одесские налетчики смелы. Смелы  и конармейцы:  но одесские налетчики к
тому  же талантливы, блестяще изобретательны.  Вспомните  свадьбу в рассказе
"Король". Налетчики  гуляют  на  свадьбе,  а новый  пристав  -- новая метла,
которая, как известно, чисто метет, -- решил устроить облаву и поймать сразу
всех одесских воров.
   Полицейские, направившиеся ловить сподвижников Бени Крика, отошли шагов
на пятнадцать от своего участка, и тут участок загорелся. Так задумал Беня.
   "Городовые, тряся задами, бегали  по задымленным лестницам и выкидывали
из окон сундучки. (...) Пожарные были исполнены рвения, но в ближайшем кране
не оказалось воды. Пристав --  та самая метла, что  чисто метет, -- стоял на
противоположном  тротуаре  и  покусывал  усы, лезшие  ему в рот. Новая метла
стояла без движения.
   Беня, проходя мимо пристава, отдал ему честь по-военному.
   --   Доброго   здоровьичка,   ваше   высокоблагородие,  --   сказал  он
сочувственно. --  Что вы  скажете на это несчастье? Это  же кошмар...  -- Он
уставился   на   горящее  здание,  покачал  головой  и   почмокал  губами.--
Ай-ай-ай..."
   Картинные  налетчики  Бабеля,  между тем, просто старомодны, наивны  со
своим "воровским  кодексом", "воровской честью" или, скажем, непримиримостью
к доносчикам, на которых они не жалели пули.
   Одноглазый Фроим Грач, истинный  глава сорока тысяч одесских воров,  не
мог и представить себе, что его застрелят просто так,  без суда и следствия,
когда он придет в ЧК для переговоров.
   Усадят уважительно, угостят коньяком, чтоб  был  разговорчивее, а потом
отведут  на черный двор... Что  мотив убийства  может быть  таков: "...Мы --
государственная власть... Зачем нужен этот человек в будущем обществе?"
   Смущен  и герой Бабеля одессит Боровой, чекист, знавший, что Фроим Грач
--  это  "эпопея,  второго  такого  нет..."  Смущен,  видно, как и  автор...
Понадобилось полвека --  лишь у следующих  поколений  узников ЧК-- КГБ могло
созреть четкое  представление о  подлинных мотивах  превентивного  убийства:
"Оказывается, при  фашистах мафия прекратила существование. Впрочем, так оно
и   должно    быть...   Личная   то   ли   диктатура,   диктатура    ли   то
административно-партийной олигархии, она считает организованную преступность
своей прерогативой и не терпит конкуренции".
   Как видим,  если  налетчики  Бабеля  по  своему  нравственному облику и
близки казакам-буденновцам, убить  и реквизировать -- дело  буднее для тех и
для  других, --  то уж с государственной властью их и сравнивать нельзя. Тут
они -- просто рыцари чести...
   В сборнике Бабеля издания  1936  года  опубликованы  рассказы "У батьки
нашего  Махно"  и  "Иван-да-Марья", которые в послевоенных изданиях опущены.
Почему?
   У батьки нашего Махно  насилуют  женщину. Шестеро конников.  "Мальчонок
Кикин", державший несчастную женщину за голову, успокаивает ее: шесть -- это
ничего, бывает, что и по двадцать насильничают.
   Все  просил он, "мальчонок", чтоб  и его  допустили: некоторые уже и по
второму  разу  приступили.  А допустили  --  отказался. "Нет, говорю, Матвей
Васильевич, не желаю я опосля Васьки ходить, всю жизнь плакаться".
   Мастерский  и по  выбору рассказчика, наивно-дурашливого "мальчонка", и
по  языковой структуре,  страшный  обыденностью  происшедшего, рассказ  этот
единственный  из  всего  "военного  цикла"  Бабеля  --  забыли,  похоронили,
доподлинно подтверждая тем самым, что описанное в нем происходило не  только
у батьки нашего Махно...
   Одесские  рассказы  пронизаны,  по счастливому  выражению  И.  Смирина,
иронической патетикой. Это -- подходы к правде: вся  проза  Бабеля пронизана
иронической патетикой.
   Это  --  глубокая  правда,  если,   разумеется,  не  упускать  из  виду
сказанного в  начале  главы:  "Конармия" для читателя пятидесятых годов была
иной,  чем,  возможно,  и  для  самого  автора,  которому  импонировала сила
легендарных  конников ("Мы  красная  кавалерия, и про нас Былинники речистые
ведут  рассказ", -- четверть века пела Россия горделиво); ярость разбуженной
стихии  и страшила,  и  влекла  к  себе  писателя, а  исторические горизонты
застилал горький  дым революционных  иллюзий и  узаконенных, во имя светлого
будущего, расправ...
   Иллюзии развеивались,  страх  --  крепчал.  Думаю,  и это, а  не только
преодоление литературных традиций  начала века, традиций Белого и  Ремизова,
было причиной переделок  ранних рассказов. Буденновцы  рубили не саблями,  а
подметными письмами; пришлось, чтоб отсрочить гибель, даже восславить на 1-м
съезде писателей Иосифа Сталина, заклятого врага мудреца Гедали...
   И  тем  не  менее совершенно  очевидно:  Бабель,  как  и  Блок,  принял
революцию, но отшатнулся от нее, когда взглянул в глаза ее.
   Оба  крупнейших  художника  России  не  смогли  вынести  ее  "будничных
злодеяний", и один умер, а другой замолчал на годы.
   Да, у Бабеля  уплотненная, стреляющая фраза, короткие рассказы обладают
ударной силой. Можно поистине часами говорить  о его лексике, его ритмике, о
сленге,  о  языке  бабелевских  героев  --  сплаве  лексических  стереотипов
революции,  канцелярских  или  "исторически-возвышенных",   и  --   народной
деревенской  образности и сочности  речений; но  обратимся к  главному.  Два
великих  и  совершенно   разных  художника,  принявшие  революцию,  в  ужасе
отпрянули от нее, едва ощутили на себе и на окружающих ее дыхание.
   Блок   и  Бабель.  Две   судьбы.  Два  приговора  революции  "будничных
злодеяний... "
   ...И еще одно обстоятельство, упустить которое  значит, на  мой взгляд,
упустить Бабеля, не понять его.
   Пронзительная  жалость  к крестьянину (в  России  простая женщина редко
скажет "я  его  люблю", а -- "я его  жалею"), жалость к мужику, над  которым
глумится  напившаяся  кровью  орда,  жалость к обездоленной интеллигенции, к
вырезанным  наполовину, обворованным польским евреям,  эта  любовь-жалость к
измученному войной  и грабежами  люду  становится  сквозным и  эмоциональным
мотивом всего творчества Бабеля.

   Именно  эта пронзительная любовь-жалость и заставила  его  обратиться к
теме уничтожения крестьянства,  ставшей  роковой для Бабеля: более  четверти
века НКВД-МГБ  ск