ку, вышла старуха в холстинных
штанах. Желтые волосы облегали дыры ее щек, рубаха  висела,  как  саван,  на
плоском ее теле. Старуха ступила в снег мохнатыми чулками.
   -- Кат, -- отнимая топор, сказала она  сыну, -- ты отца вспомнил?..  Ты
братов, каторжников, вспомнил?..
   Во  двор  набрались  соседи.  Мужики  стояли полукругом  и  смотрели  в
сторону. Чужая баба рванулась и завизжала.
   -- Примись, стерво, --  сказал ей  муж. Иван стоял,  опершись в  стену.
Дыхание его, гремя, разносилось по двору...
   -- Я человек, -- сказал вдруг Иван окружившим  его, --  я есть человек,
селянин... Неужто вы человека не бачили?.."
   ...Такова  вторая  часть повествования. Топор.  Крушение  дома,  семьи,
мира. Самоистребление. Чем вам, лучше никому.
   Разрушению   машины   посвящены  полторы   строчки.  А   на  лошадь  --
полстраницы.
   Бабель -- не садист. Почему так много о мучениях лошади?
   Дело-то  не только в лошади, хотя лошадь  -- опора в  хозяйстве. Лошадь
здесь не хозяйственная сила, а живое, родное, неотделимое. Пока ее  убивают,
в ней ворочается жеребенок. "Помиримось, -- говорит ей Иван, протягивая руку
к лошади. -- Помиримось, дочка".
   Неслыханной мукой  лошади отмерена мука  Ивана Колывушки. "Дыхание его,
гремя,  разносилось  по  двору". До него  доходит  ужас  свершенного:  дочку
убил...
   Рушится семья патриархальная; правда, мать  еще имеет власть. Да  что в
том?  Бабель  уже обнажил и глубинный смысл  происшедшего: бунт Колывушки --
бунт безумный,  устрашивший еще Пушкина: "Не  дай  Бог увидеть русский бунт,
бессмысленный и беспощадный!"
   Из ворот колывушкинского дома выплыли к вечеру сани. "Женщины сидели на
тюках, как окоченевшие птицы... Воз проехал краем  села и  утонул в  плоской
снежной пустыне. Ветер мял снизу  и  стонал в этой пустыне, рассыпая голубые
валы. Жестяное небо стояло за ними. Алмазная сеть, блестя, оплетала небо..."
Жестяное небо над деревней.

   Гениальная проза. Гениальная и потому истребленная. Глубина "Колывушки"
-- новая высота даже для Бабеля, автора "Конармии" и "Одесских рассказов".
   ...Предсмертное окоченение  крестьянского мира и  посмертное окоченение
мира кормильцев  -- так выстроил Бабель главу. Женщины, хоронящие себя почти
по-монашески -- смиренно и торжественно. Колывушка хоронит себя с  топором в
руке. И говорит, казалось бы, несвойственное ему совершенно:
   "Я человек, -- вдруг сказал Иван..."
   Это не философ сказал, не Сатин из пьесы  Горького. Это произнес мужик,
который  о таких  материях, казалось бы, и  не задумывается.  Человек  дочку
убил, больше ничего у него не осталось, и тогда лишь сказал.
   Как  стон это:  "Я  есть  человек,  селянин...  неужто  вы человека  не
бачили?"
   Мужики сострадают  Колывушке. Смотрят в  сторону ... Какие нравственные
глубины  раскрывает  эта  простая  фраза  о  мужиках,  которые  "смотрели  в
сторону". А когда завизжала, рванулась чужая  баба,  тут же  унял  ее мужик:
"Примись, стерво".
   Начинается  третья  страница,  завершение. Нарастает тема  окоченелости
крестьянского   мира.  Уж  не  только  дом  Колывушки  --  народ  показан  в
окоченении. Президиум собрания,  которым прикрывается Ивашко  из РИКа,  даже
этот  колхозный  президиум, "актив",  как  его именуют в райкомах, --  образ
вековечного  молчания.   Батрачка   по  фамилии  Мовчан,   голова   Евдоким,
нерешительно заступавшийся  за Колывушку: "В этом господарстве не может быть
того,  чтоб  не сдано...", безвольный Андриан Моринец. Вот она, крестьянская
тройка.  Сталинское  особое  совещание.  И  в городе,  и  в  селе  --  всюду
образовано это, "от имени народа", прикрытие расправ.
   Деревне  нанесен  удар,  от  которого  она  не  подымется.  Как  лошадь
Колывушки.  Сотни  тысяч крестьян  растерзаны  в  те  дни  на  месте. Восемь
миллионов погружены в эшелоны с пулеметами на вагонных площадках и выброшены
в тайгу -- на смерть и муки. Позднее так поступят с целыми народами.
   Деревня приняла  удар  обреченно, -- с  какой  горечью  пишет  об  этом
Бабель!
   "Прибой накатывался и плескал в Великую Старицу. По разломившейся улице
повалила толпа. Безногие катились  впереди нее.  Невидимая хоругвь реяла над
толпой".
   Это конец света. Апокалипсис.
   "Добежав  до  сельрады,  --  люди  сменили  ногу  и  построились.  Круг
обнажился  среди них, круг вздыбленного снега, пустое  место,  как оставляют
для попа во время  крестного хода. В кругу стоял Колывушка в рубахе навыпуск
под  жилеткой, с белой  головой.  Ночь  посеребрила  цыганскую  его  корону,
черного  волоса  не осталось  в ней.  Хлопья  снега,  слабые птицы, уносимые
ветром, пронеслись под потеплевшим небом".
   "Скажи,  Иване, -- поднимая руки, произнес старик, -- скажи народу, что
ты маешь на душе..."
   И шепот Колывушки, поседевшего за ночь:
   "Куда вы гоните меня, мир... Я рожденный среди вас, мир..."
   Ворчание проползло в  рядах... О чем оно, это ворчание? Моринец выразил
его, хотя "вопль не мог вырваться из могучего его тела, низкий голос дрожал:
"Нехай робит... Чью долю он заест?"
   Бабель  подчеркивает  физические усилия, с которыми произнесены  слова.
Это последнее слово мужика. В нем -- основа  основ. Приговор государственной
политике.  Приговор  самого мужика,  во имя  которого  развернулось  по всей
стране неслыханное в истории злодеяние.
   Молчит мужик, шепчет Колывушка  -- жизнь безмолвствует, зато пространно
разглагольствует за нее нежить -- горбатый  Житняк,  председатель только что
образовавшегося колхоза,  возникшего, в  данном  случае,  велением Ивашки из
РИКа.  Всего три абзаца посвящены словоблудию Житняка и  выкрикам  Ивашки, а
кажутся  они бесконечными. Их невозможно читать, не проникаясь ненавистью  к
пустословам. Напыщенное  резонерство -- более  ничего нет за душой. Газетные
стереотипы, звучащие сарказмом: "Вся наша держава ненасытная".
   Сталинское ханжество  схвачено житняками и ивашками  на лету... Не они,
ивашки,  ненасытны и  жестоки, а,  по  их  представлению,  вся держава, весь
народ, защитниками которого они себя объявили.
   ...Завершая чтение, мы уже не только разумом -- всеми чувствами ощущаем
поэтический смысл главы "Колывушка":  гибнет живое и торжествует нежить! Это
призма, через которую преломляется все.
   Перед глазами  Бабеля, завершавшего "Великую  Криницу", висел  отрывной
календарь. Напечатано на нем сверху -- 1930 год.
   В "победном"  тридцатом Бабель  угадал  все  нараставший  страх палачей
перед своими жертвами. Ненависть палачей к своим жертвам. Весь торжествующий
сталинский комплекс аморализма.
   ..."Ты к стенке нас ставить пришел, -- сказал горбун Колывушке, услыхав
волю мовчунов: "Пускай робит!.." --  Ты  тиранить  нас пришел -- белой своей
головой, мучить нас -- только мы не станем мучиться..."
   Горбун,  конечно  же,  -- провокатор. Это  в  крови  сталинизма. Ивашко
кричит,  что  Колывушка  за  обрезом   пошел.  Почему  вдруг   он   вскричал
всполошенно? Чтоб выстрелить самим.  Безнаказанно. --  "Тебя убить надо... Я
за пистолью пойду, униСтожу тебя", -- шепчет горбун.
   Нет в  нем, горбуне,  ни силы, ни правды, не  возник  бы он, рассыпался
пылью, не дуй ему в спину ураганный ветер сталинщины...
   (В  "Котловане"  Платонова  коллективизацию,  как   известно,  проводит
медведь; только ребенок  осмеливается сказать ему,  что думает: "Дядя, отдай
какашку!")
   И  у  Бабеля  есть  этот  гротеск  в изображении чудовищного. Иначе  не
изобразить  непостижимости  государственного  разбоя  в  стране  победившего
социализма.
   Этот  гротеск  не  выходит  за  пределы реалистической  манеры:  Бабель
дозирует его с предельным мастерством.
   ...Напечатанная в  кемеровском альманахе "Гапа Гужва", другая глава  из
книги Бабеля "Великая  Криница", не менее  глубока, хотя в ней, казалось бы,
нет  столь  обстоятельно  и выпукло  написанных сцен  искоренения мужика  --
кормильца России. Рядом с главой "Колывушка" она звучит зловеще...
   Ивашка, проводивший коллективизацию, оказался недостаточно  лют.  Автор
сообщает, что  его  "замели",  -- появился в те годы этакий бытовой эвфемизм
глагола  "арестовали".  В  годы  массового  террора  на людей  хлынул  поток
циничного бытового жаргона, заменившего слова ответственные и полновесные. С
гражданской  войны   --  об  этом  прекрасно  сказал  Максимилиан  Волошин--
появились  десятки  жаргонных  синонимов  слова  "расстрелять".  Обыденность
убийства  немедля выразилась  в  обыденности,  небрежности  жаргонных  слов,
скрадывавших страшную,  преступную  суть  времени. "Разменять", "отправить к
Духонину", "шлепнуть", "кокнуть", "пустить налево"...
   Ивашку "замели", вместо него  назначили "вороньковского судью"; о судье
сказано, что он  "девять господарей забрал в холодную... Наутро их доля была
итти  на Сахалин". А утром все они качаются  под балками  на своих опоясках.
Повесились  господари... Зато вороньковский  судья  "в одни сутки произвел в
Воронькове колгосп".
   Только  неугомонная бесстрашная  Гапа  Гужва  смеет  еще  смеяться  над
вороньковским судьей. "Разве  то баба, -- уважительно говорят о ней в  селе.
-- То черт, вдова наша..."
   Страшному вороньковскому судье она дерзит. Спрашивает, правда ли, что в
колтоспе весь  народ под одним  одеялом спать будет.  "Глаза ее  смеялись на
неподвижном лице. -- Я этому противница, гуртом спать, мы по двох  любим,  и
горилку, батькови нашему черт, любим!"
   Она  вваливается к  судье  домой,  интересуется, как  будет  при полном
коммунизме:
   "Судья, -- сказала Гапа, -- что с блядьми будет?" -- "Выведутся...". --
"Житье  будет блядям или нет?" "Будет, -- сказал  судья. --  Только  другое,
лучшее".
   Баба  невидящими  глазами уставилась в угол.  Она  тронула  монисто  на
груди.  "Спасибо на вашем  слове". И вот  конец "Гапы Гужвы": "Просветляясь,
низко  неслись облака.  Безмолвие распростерлось над  Великой  Криницей, над
плоской, могильной, обледенелой пустыней деревенской ночи..."
   И снова сноска: "1930 год". Могильная ночь деревни.
   Удивительно ли, что "Великая Криница" превратилась в статье, написанной
судебно-протокольным языком, в "Великую конницу"?
   Беляевы все еще пытаются обмануть историю.
   ...Более четверти века отделяют гениальную прозу Бабеля о разоре России
от повести Сергея Залыгина "На Иртыше", впервые вернувшейся к кровавой  теме
разгрома крестьянства.

   2. СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН. "НА ИРТЫШЕ"
   Преемственность героев, мотивов ситуаций, наблюдений настолько сближает
"крестьянские"   книги  Бабеля  и  С.  Залыгина,  что   становятся  видимыми
нравственные глуби катастрофы, замутненные антилитературой.

   Степан Чаузов, главный герой повести  С. Залыгина "На Иртыше", -- мужик
крепкий  и  сметливый.  Уважает его  деревня.  Когда ехали  на переправу,  к
опасному спуску, "один дорогу ему уступил и другой, поглядел Степан -- а уже
впереди всех едет. Ну, ладно, коли так..."
   Легко понять, почему  Сергей Залыгин  поставил Степана  Чаузова в центр
своего  повествования.  Он  --  совесть  и  сметка  деревни.  Его  прочит  в
председатели колхоза  Павел  Печура,  единственный в  деревне член партии. И
даже присланный из города молодой следователь, ведущий дело о поджоге зерна,
сразу постигает, с кем имеет дело. К тому же, оказывается, Степан Чаузов и с
Колчаком воевал.
   Прибывший верит Чаузову, и справедливо верит, а Чаузов ему -- не очень.
Глубоко,  от отцов-дедов,  у него недоверие к городским, особенно к властям,
следователям. А этот следователь не простой, сказывали, Ю-рист.
   Издавна не любила Сибирь чужих глаз.
   Хоть и пытался старик Ударцев убить Степана,  когда горящее ударцевское
зерно выгребали, но Степан показаний на него не дает. Юрист для него опаснее
старика Ударцева. Потому что -- непонятен, чужой.
   Село -- переворошенный  муравейник. В  колхоз сгоняют крестьян. "Сейчас
злоба по углам сидит, --  говорит Клашка,  тоненькая жена  Степана... -- А в
колхозе?  Человек  злой, страсть жадный  -- в колхозе  это до всех касается,
будет всем беда".
   Не может успокоиться и мудрый Нечай: "Я с вечера обмечтал, как запрягу,
да как мимо кузни проеду,  возьму у кузнеца по путе необходимый гвоздок... А
тут?  Ты,  значит, будешь думать, а я --  сполнять... А  через годок-то тебе
командовать шибко поглянется...
   Вот я и еще гляжу -- не заботится ли кто в моем деле об себе".
   Сидят рядышком  в правлении мудрецы. Наблюдения мужицкие точны,  не без
юмора: "А войны-то,  мужики...  не должно случиться... Покуда меня в газетке
мелким буржуем величают -- войны не жди. Перед войной мужика завсегда героем
представлят!"
   А то вдруг с философской  глубиной: "Это как день  запросто -- матерого
кулака выселить за болото, за город  Тобольск,  либо в  Турухан... А  на ком
кончать будем?  Ты скажи мне, Фофан, -- спросил Нечай, -- кто ее, эту  самую
точку, приметил?.."
   Звучит  главная  тема, к которой то и  дело возвращаются самые глубокие
произведения  советской литературы.  В пьесе Михаила  Шатрова  "Большевики",
интересной  своей   документальностью,  беседуют  руководители  Октябрьского
переворота;  беседуют у  дверей, за которыми  лежит Ленин,  раненный эсеркой
Каплан.   И   вдруг  они...   переходят  на   немецкий,   чтобы  не   поняла
стенографистка, фиксирующая их разговор.
   Отчего   перешли   на   немецкий  интеллигенты-революционеры,   позднее
истребленные  Сталиным? Да поднялись они  в своих размышлениях -- ненадолго,
правда, --  до высоты хромого деда Нечая.  В  тревоге спрашивают друг друга,
готовясь объявить,  в отместку за ранение Ленина, красный  террор: "Можно ли
управлять массовым террором? Не вырвется ли он из рук?"
   Хромой Нечай  вопрос  задал, крестьянин Фофан не ответил. Не ответили и
большевики,  вознесенные  на  вершину  власти.  Вернее, ответили  -- красным
террором. Что произошло потом, знают все...
   Впервые   после  прозы   Бабеля  появляется  книга,  в   которой  мужик
догадывается о бессмысленной жестокости власти.
   Колывушка  убил  свою лошадь,  чтоб  не  досталась  нелюдям.  Александр
Ударцев поджег свое зерно.
   Об Ударцеве у Залыгина  и слова человеческого нет. Только прокурорское,
смертное,  хотя  литература,  по  природе своей,  смертных  приговоров,  без
всестороннего рассмотрения и права апелляции, не выносит.
   Жену  Ударцева с детишками  автор  еще  хочет  как-то выгородить:  мол,
плохо, недружно жила с Ударцевым, отдали ее, беднячку, в богатый дом...
   "Классовый  подход" проявляет  автор, а то и вовсе забьют, "засекут  на
литературной  конюшне". Сергей Залыгин подымает голос  в защиту лишь Степана
Чаузова, причисленного  к  "социально  чуждым"  по навету  и  злобе, "кулака
понарошке". Т. е. в общем-то человека "социально близкого".
   И  вот   это,  может  быть,  яснее  всего  свидетельствует  о  нынешней
нравственности  государства,  которое  истребление  почти  десяти  миллионов
крестьян считает актом  бесповоротно правильным... "Были, конечно, отдельные
недостатки"...
   Сергей Залыгин не спорит прямо с "официальной нравственностью", то есть
узаконенной  безнравственностью.  Однако,  несмотря  на   всю   осторожность
Залыгина, трудно не заметить близости описаний Залыгина и Бабеля.
   У Бабеля власть  отвратительно  суетлива.  И  залыгинский  председатель
Печура  Павел -- "таловый мужичонка"...  "руки --  едва  ли не  по  колено и
туда-сюда болтаются".
   У Бабеля  председатель  говорит газетными  стереотипами. И  у Залыгина:
"Тут бы перешагнуть скорее  через  период  времени...  а  дальше  и пойдем и
пойдем и пойдем -- до самой до счастливой жизни".
   Одно  изменилось  --  автор  поубавил  энтузиазма  власти,  добавил  --
цинизма.  "Что нам говорят в  районе  --  я  то  же  самое, только  громчее,
повторяю. Довольные остаются. Говорят: сознательный председатель..." И опять
поболтал руками Печура. "Руки у него длинные, тонкие, не крестьянские вроде,
руки -- не ухватистые... Не земляной  он человек, Павел, не  на крестьянскую
колодку деланый".
   Он и сам понимает это, потому  и прочит Степана Чаузова в председатели.
Однако не  пожелал Чаузов приспосабливаться -- где смолчать, где поддакнуть.
Отсюда и начались все его беды...
   Не  отдал  он последнего зерна  --  тут же началось заседание тройки по
"довыявлению"  кулачества.  В  тройке Ю-рист  и Корякин, первый председатель
комбеда. Уже не мужик, а начальник.  Требует  он  записать Степана Чаузова в
кулаки.  Юрист  возражает,  Корякин  начинает  угрожать:  "...Вы меня...  со
сталинского курса не свернете!"
   И   точно,   не   свернул   Корякин   со    сталинского   курса.   Чтоб
скомпрометировать  Степана Чаузова,  подсылает к  нему никудышного мужичонку
Егорку  Гилева,  и  тот  шепчет  Степану,  будто   его   Александр  Ударцев,
поджигатель, кличет. Не поддается на провокацию  Чаузов, не выходит из дому,
но и этого достаточно  Корякину. "...Чаузов в избушку к Ударцеву не пошел!..
Что ж из того! Но ведь... не сказал, что Ударцев здесь скрывается?"
   Как  видим,  провокация  задумана  поистине со сталинским  изуверством.
Вымани они  Степана Чаузова из дому -- крышка ему. Не вымани -- тоже крышка.
Не донес.
   Корякин говорит следователю в задушевной беседе: "Вот как весной капель
падает  -- кап-кап! Кап-кап! И ничто-то ее  не  замутит, ни сориночки в  ней
нету! Будто слеза ребячья. -- Погладил следователя по плечу. -- Вот какую мы
нынче создаем идеологию!"
   Даже следователь  не  смог противостоять  Корякину,  что  же сказать  о
Степане!..
   "Ты скажи: кого ж  я вот этим (долотом. -- Г.С.) должен стукнуть, а? --
говорит Степан Егорке Гилеву,  подосланному Корякиным...  --  Кабы советская
власть против меня офицера выслала с кокардой, с эполетами, с пушкой -- я бы
его, -- веришь-не веришь, -- а достал бы каким стежком подлиньше... А теперь
кого я доставать буду? Печуру Павла? Либо  Фофана? Она же, советская власть,
что ни делает -- все мужицкими руками. И никто ее не спалит и не  спихнет. И
я своим детям не враг, когда она им жизнь обещает. Кого же бить-то? А?"
   Не знают мужики, как от беды  схорониться.  Им про "историю объясняют",
они открещиваются: "Туды-т  ее, историю!.. Хочь бы без истории сколь пожить!
А то она все наперед тебя лезет". "...история-то тоже, поди-кось, не кобыла,
чтоб ее туды-сюды дергать".
   "...Жили в Крутых Луках мужики с давних-давних пор, с далеких времен --
чуть что не с самого Ермака, вольные мужики и беглые с уральских Демидовских
заводов, с российских волостей и  губерний, и все они копили и копили думы о
мужицкой своей жизни, от прадедов к правнукам тянулись те мысли и дотянулись
они до этой вот двери..." Двери Степана Чаузова.
   Какая же  одуряющая  сила  обрушилась  на крестьянство Сибири, издревле
вольных мужиков, не боящихся ни Бога, ни черта, если и они поддаются обману,
оказываются, по сути, такими же мовчунами, как селяне Бабеля.
   Хромой Нечай принес Степану Чаузову, предназначенному к высылке, ящик с
гвоздями: пригодятся. Спросил Митю, уполномоченного:
   -- ...правда ли,  будто Чаузов  Степан,  крутолучинский  мужик, кулак и
людям вражина?
   -- Нет, -- сказал Митя, -- Чаузов кулак не настоящий.
   -- А почто же ты его высылаешь по-настоящему?
   --  Переделка  всей  жизни,  товарищ  Нечаев...  --  Лес  рубят,  щепки
летят..."
   Верит Митя,  что слезы  жены Степана -- последние. "...Может  быть, еще
пройдет  лет  пять --  потом классовой борьбы у нас  не  будет,  установится
полная справедливость. И  слез  не  будет  уже. Никогда!" Не пять, все сорок
пять лет прошло с той поры. До предела обнажается безнравственность дней, не
допускавших в "литературе бесклассового общества" и слова человеческого -- о
"классово чуждых!"
   И снова хватает за сердце схожесть с Бабелем! У Бабеля ссыльные женщины
"сидели на тюках, как окоченевшие птицы". И у Сергея Залыгина Ольга Ударцева
"будто морозом за душу прихваченная..."
   Увозят   Чаузовых.  Свои,  деревенские,  у  ворот  стоят.  Баба  взвыла
какая-то,  н