,  прикрыв  рукой книгу и отчеркнув
ногтем еретическое место.
   Несчастный Барух  Спиноза! Вначале его изгнали раввины, теперь он  стал
еретиком в эпоху, уничтожавшую раввинов...
   Спиноза чередовался с запретным Волошиным и "непонятным" Пастернаком.
   Сновали, сновали  под студенческими  столами  листочки --  "безымянные"
стихи. Самиздат, как говорят теперь.
   В те годы, когда и Солженицын, и Евгения Гинзбург, и Варлам Шаламов еще
изнывали в каторжных лагерях, к  нам пришли  на помощь  Гумилев и  Цветаева,
Волошин и Пастернак...

   Самиздат,  зародившийся  в страшные  годы  террора, сразу обрел  высоту
классики. И это определило его значение и непреходящее влияние...
   "ЦВЕТЕТ В ТБИЛИСИ АЛЫЧА"

1. РЕАНИМАЦИЯ ОБЩЕСТВЕННОЙ МЫСЛИ. ВСПОЛОХИ 1953 ГОДА

   Жизнь  в  России, особенно  в последние годы  сталинщины,  была  как бы
жизнью в глубоком колодце. Народ опустили в колодец,  и он существовал там в
кромешной тьме,  лишенный  всякой  информации,  кроме  отфильтрованной,  или
"идейно-напряженной", как говорят на Руси специалисты по оболваниванию.
   Помню ужас соседа,  работавшего  в каком-то  учреждении,  на  нищенской
зарплате.  Он  прибежал с  расширенными  от  испуга  глазами, бормоча:  "Что
стряслось?!  Что   будет?!   Приказано  портреты  Берия  снимать!  Лаврентия
Павловича! Самого!.."
   А улица, полупьяная по выходным, была равнодушна и цинична. Горланила и
пьяными, и трезвыми голосами:




   Цветет в Тбилиси алыча
   Не для Лаврентий Палыча.
   А для Климент Ефремыча
   И Вячеслав Михайлыча...

   Вячеслав Михайлович Скрябин, партийная кличка Молотов, еще был  в силе.
Частушки  о его крушении загорланили через  четыре года. С тем же цинизмом и
по-олнейшим равнодушием...
   В  страшном испуге находились  лишь бывшие  "проработчики",  доносчики,
заплечных дел мастера.
   Особенно суетилась "Литературная газета", трусливая, как все хулиганы.
   Только  что,   к  примеру,   она  смешивала   с   грязью,   затаптывала
ленинградского писателя Юрия Германа. До  того докричалась, что повесть Юрия
Германа  "Подполковник  медицинской  службы",  о  враче  по  фамилии  Левин,
опубликованная в журнале "Звезда"  наполовину, была  спешно изъята, а  набор
рассыпан..
   И вдруг в той же самой "Литературке" появился "трехколонник славы" -- в
честь  крупнейшего  писателя  Юрия Германа.  Его  величали,  как Шекспира  в
юбилейный год, конечно, даже не вспомнив о том, как затаптывали вчера.
   Василия Гроссмана,  правда, еще не подымали:  пока только Юрия Германа,
Сталиным не  меченного.  Однако  было  совершенно  ясно,  что  в  безотказно
действующем государственном механизме полетели какие-то шестерни.
   Владимир  Ермилов  главный редактор  "Литературки",  травивший  десятки
писателей  "от  Маяковского  до   Твардовского",  как   говаривали  в  Союзе
писателей, стал вдруг восславлять  Твардовского и ругать собственных друзей,
писателей из МГБ типа Василия Ардаматского...
   Василий Ардаматский  вряд ли, впрочем,  заслуживал  упоминания, если бы
позднее не стал,  наряду со Львом Никулиным, "ведущим антиписателем";  такие
литераторы с  вывернутой наизнанку моралью, восхваляющие  ложь, вероломство,
убийства, если  они,  конечно,  "во славу  революции",  заслуживают  особого
рассмотрения, и к ним мы вернемся.
   Но   тут   произошло    неожиданное.   Массовый   читатель    не   умел
"перестраиваться"  столь  стремительно;  он   помнил  тональность  вчерашних
газетных  разносов и -- недоумевал.  Он не был прожженным  циником, массовый
читатель, и требовал объяснений...
   Литература --  это "должное", а не "сущее" -- напоминали  "Литературке"
чаще всего отставные полковники, или, в просторечии газетчиков, "чайники".
   "Литературка" взялась срочно переучивать читателя, заведенного ею самой
в   дебри   бесчисленных   фальшивых   теорий:   бесконфликтности,   примата
положительного героя и пр.; это была светлая минута в жизни "Литературки" --
люцидум интервалпум, как шутили старые писатели, окончившие еще классические
гимназии, т.е. светлый промежуток у сумасшедшего...
   В  этот  светлый   промежуток  "Литературка"   пыталась  устыдить  даже
советских  издателей,  опубликовав  нашумевшую  в  свое время  статью "Найти
собакина" (т.е. разбойника-рецензента,  готового  угробить любую  нежеланную
издательству рукопись).

   Люцидум интерваллум продолжался, как и полагается, считанное  время. На
даче Ермилова висела железная табличка с надписью: "Осторожно: злая собака".
Кто-то приписал на ней гвоздем: "и беспринципная". Пришлось табличку  срочно
отрывать.
   Но  на том  перестройка  и  кончилась.  Сталинские методы фальсификации
общественной мысли, вошедшие в  плоть  и кровь, снова  высыпали наружу,  как
сыпь при скарлатине.
   В те дни обсуждался,  скажем,  чудовищно плохой  роман Федора Панферова
"Волга-матушка  река".  "Литературная  газета"   опубликовала   обзор  писем
читателей.  Было процитировано  13 положительных отзывов и  чуть поменьше --
отрицательных. Словом, книга как книга. Никакого скандала!
   Каков  же  был конфуз, когда  выяснилось, что  редакция  получила более
тысячи  негодующих  писем  и только...  13,  одобряющих  роман.  Негодование
читателей  скрыли,  а 13 положительных увидели свет  как "мнение народа". Но
все скрыть было уже невозможно.
   Люди  стали во весь голос критиковать  антилитературу и, прежде  всего,
Бабаевского  с  его  "Кавалером Золотой Звезды".  Фальшь  таких  книг  стала
вопиющей после сентябрьского  пленума ЦК партии 1953 года, когда выяснилось,
что коров ныне в СССР меньше, чем при Николае II.
   Подобные  открытия -- позднее все более редкие -- привели  не  только к
краху  "деревенской"  антилитературы, трубившей о полном  изобилии  в годину
голода, но и  к трагедии таких даровитых писателей, как  Сергей Антонов. Его
бесспорно талантливые рассказы о деревне,  частушечно-фольклорной, напоенной
запахами  трав,  написаны  скорее   глазами  дачника,  отпускника.  Они   не
претендовали на обобщения. Но все равно талантливый писатель не мог простить
себе  того,  что  в  годы  разора  и  голода  он  отделывался  "частушечными
рассказами", и надолго замолчал...
   Напротив, подняли голос писатели-националы.
   Крупный  дагестанский  поэт  Расул  Гамзатов  серьезно  заинтересовался
трагедией  Шамиля,  преданного Россией, требовал поставить ему  памятник;  а
позднее, на съезде  писателей, выступил с поздравлением, от которого, помню,
председательствовавший Сергей Михалков вскочил, точно на гвоздь сел.
   --  Я  па-аздравляю,  --  гулко,  в  съездовские   микрофоны,  нарочито
замедленно начал Расул Гамзатов. -- Па-аздравляю русских писателей -- первых
среди  равных  -- от  имени  дагестанского народа  --  предпоследнего  среди
равных...
   Эммануил Казакевич, побывавший  в Венгрии, привез оттуда анекдот, также
свидетельствующий о том, что советское великодержавие для многих народов  --
кость в горле. Он неизменно добавлял, что услышал его в Будапештском райкоме
партии.  "Заключен-де  пакт  между  СССР  и  Венгрией,  --  шутили секретари
Будапештского  горкома,  --  о свободе плавания по Дунаю.  Русским --  вдоль
реки, а венграм -- поперек..."
   Увы!  Политические  анекдоты   безвременья,   затопившие  Россию,   так
анекдотами  и остались: словотворчеством  в  те времена  оторопи и прозрения
временно не интересовалась даже припугнутая госбезопасность.
   Сразу  после  смерти  Сталина  --  почти  на  другой день --  усилилось
шуршание листов самиздата. То, что  лежало  в тайниках, уцелело после чисток
37-го года, стало множиться и расползаться по стране.
   Любопытно, что же стало самиздатом после  марта 1953 года, кроме стихов
Гумилева и Цветаевой, имевших распространение лишь в университетском кругу?
   Каков был новый самиздат?
   Как это ни парадоксально, новым самиздатом  стал...  Ленин. Помнится, в
тот год  я впервые  прочитал,  на тетрадном  листочке, копию письма Ленина к
народному комиссару юстиции Д. Курскому, в котором призывалось "обосновать и
узаконить" террор...  "без фальши и прикрас...", "... формулировать надо как
можно шире..."
   Оказалось, это письмо было напечатано и ранее, но -- наше поколение все
открывало заново. С несравненно большим вниманием мы читали и то, что от нас
скрывали  всегда.  Помню, как поразили меня слова Веры Засулич, напечатанные
26 ноября 1917 года  в  России. Слова народоволки, стрелявшей в губернатора.
Ее считали  героиней  даже в  сталинское время.  Она прочно вошла в  историю
русского освободительного движения.  И вдруг выяснилось --  народная героиня
сказала  вот что: "Защищать свободу  печатного слова от Ленина  с  компанией
можно только  делом.  Ни  урезонивать  их,  ни  запугать невозможно...  Нас,
социалистов, Ленин  пытается запугать  тем,  что  борьба  с его владычеством
является борьбой  "в  рядах буржуазии" --  против рабочих,  солдат  и прочих
масс. Но это такая же ложь, как и все остальное... Борьба идет... не  против
масс, а против лжи, которой их опутывают... Неустанной борьбой русские  люди
докажут  -- самим себе докажут,  а  это очень важно, -- что кроме деспотов и
рабов в России есть  граждане..." ("Протест русских писателей",  26/Х1  1917
года).
   Подобные открытия ошеломляли нас. Выбравшись по скользким заплесневелым
стенкам  из  бездуховного  колодца  сталинщины,  мы  открывали  горизонты, о
существовании которых и не ведали...
   Что же делать? Как быстрее,  серьезней осмыслить происходящее, если все
документы, по-прежнему заперты в "спецхране" Ленинской библиотеки,  заперты,
как и в сталинское время?
   Естественно, мы  потянулись  к Достоевскому, Кафке, Пастернаку.  "Бесы"
Достоевского или  история провокатора Азефа читались и перечитывались: книги
эти перестали быть историей...
   Нас,  тогда молодых писателей,  отбрасывали от редакций,  хотя  кое-что
неожиданно  прорывалось, о  чем скажу  позднее.  Эта  необычайная активность
молодых объяснялась  главным  образом тем, что  мы  знали, твердо знали:  ни
Фадеев, ни Симонов, ни Сурков, ни Катаев не оградят от разбоя.
   Мы трепетно ждали, много лет ждали голоса уважаемых нами тогда маститых
"советских  классиков",  ставших  чем-то  вроде икон  советской  литературы.
Торопливо раскрывали газеты: кто бы мог -- в тот год потрясений -- помешать,
скажем, Л. Леонову, Ф. Гладкову,  К.  Федину,  К. Паустовскому, если  бы они
объединились  против   литературной  нечисти?  Против   каторжной  советской
цензуры.
   Однако неоклассики молчали.
   Разнесся, правда,  слух  о дерзости  писателя  Степана Злобина.  Степан
Злобин  вернулся из гитлеровского плена, где  был руководителем  восстания в
одном из лагерей уничтожения. Злобин  заслуживает особого разговора, особого
места в  истории современной литературы. Приведу только один эпизод  из  его
жизни... Степана Злобина, как писателя-историка, пригласили в Политиздат. На
заседание.  Сюда  прибыли  и  испытанные  ортодоксы  из  института  Маркса--
Энгельса-- Ленина,  которые вычеркивали из издательского плана (а обсуждался
план  будущих  лет)  книги  об  участниках  революции, погубленных Сталиным.
Одного  революционера  вычеркнули  как  уклониста,  двух  --  как  частичных
троцкистов.
   Список  редел. И  вот  поднял  руку  Степан  Злобин,  спросил  главного
ревнителя чистоты:  "Скажите, пожалуйста,  кто был главным  троцкистом?" Тот
смешался:  "То  есть  кто  главный  троцкист?  Троцкий,   конечно".  "Ничего
подобного, -- сказал Степан Злобин. -- Главным троцкистом был Сталин".
   Ревнитель  партийной чистоты покачнулся,  свалился бы со стула,  если б
его не поддержали. Такого Россия не слыхивала уже три поколения.
   Но то было частное мнение. Не увидевшее, конечно, публикации...
   Кто начнет в печати? Кто сумеет прорвать бетонные надолбы цензуры?
   Несколько поколений ждало смельчака в литературе, который первым бросит
камень в  гнилое болото. Вызовет дискуссию, ругань, серьезное переосмысление
жизни! Пусть только начнет!..
   Первым начал Илья Эренбург.
   Осенью 1953  года  в  журнале "Знамя"  появилась  его статья с невинным
названием  "О работе  писателя.  Этот журнал зачитывался  до дыр,  как и все
еретическое, хотя бы близкое  к  правде. "Каждое общество знает эпоху своего
художественного расцвета, -- писал Эренбург.  --  Такие  периоды  называются
полуднем. Советское общество переживает сейчас раннее утро".
   Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Тридцать лет печать твердила изо дня в
день:  "Под  солнцем сталинской эпохи", "на  солнечной  стороне мира". Целые
поколения были воспитаны на этих словесных штампах и поверили, что живут под
добрым   солнцем,   по  крайней   мере,  сталинской  конституции.  И   вдруг
оказывается, утро забрезжило только сейчас. Значит,  что ж, сталинская эпоха
была мраком?!.
   Далее: "Есть область, в которой писатель обязан разбираться лучше своих
сограждан  и  современников:  это внутренний мир  человека".  Лучше всех все
знало  и  во всем разбиралось ЦК КПСС, оно породило  все постановления ЦК об
искусстве, и  --  вдруг?! "Место  писателя не  в  обозе,  он похож скорее на
разведчика, чем на штабного писаря.  Он  не  переписывает,  не  излагает, он
открывает..."
   Это  был  бунт!   Бунт  против  невежественного  цензурного   контроля!
"Писатель не может  выправлять жизнь своих героев, --  категорически заявлял
Эренбург, -- как корректор выправляет гранки книги".
   Прошло  меньше  года,  и появилась  "Оттепель", повесть 54-го года. Она
была, по сути, продолжением той же еретической статьи. Главный отрицательный
герой  ее -- директор завода  Журавлев, бюрократ, нечто  вроде Листопада  из
"Кружилихи"  Веры Пановой. Новый  Листопад призывает: "Поменьше  смотреть на
теневые стороны,  тогда  и сторон будет меньше". Не дает грузовика роженице:
"Машины не для этого".
   Есть в  книге и  художник Пухов,  циник, растерявший талант.  (Тема эта
давно  описана Гоголем  в  его "Портрете" -- трагедия художника, угождавшего
вкусу заказчика.)
   Есть  и героиня  Лена,  ушедшая  от отрицательного Журавлева  к  серому
положительному  Коротееву --  все  это  в  литературе  было.  Ничего  нового
Эренбург не  открыл. Повесть эта,  на мой  взгляд,  одна из  самых  слабых у
Эренбурга.  Даже стиль  Эренбурга, рубленый, основанный  на контрастах,  так
уместный в его "огнепальной" публицистике, в "Оттепели" -- вял, бесцветен...
   Но  поставим  вопрос  прямо: если герои  "Оттепели" не новы, если сюжет
задан  и элементарен, почему же книга, художественно слабая, стала знамением
времени? Явлением переходных  лет? Почему на  нее обрушились, как на главную
опасность?
   В конце книги завихрилась буря, сбросившая с пьедестала Журавлева, и --
наступила оттепель...
   Это  слово  Илья  Эренбург,  как  известно, вынес в  заголовок, ставший
символом...  "Оттепель",  --  повторяла  Россия,  когда  все  мракобесы,  от
Молотова  до  Шолохова,  утверждали, что  ничего  не  случилось  и  все было
прекрасно, кроме отдельных недостатков.
   Илья  Эренбург  дал  мыслящей  России  точное  и  образное  определение
времени: оттепель...
   Конечно, на него снова набросились все -- от Шолохова до Симонова...
   Эренбург  ответил на  это предисловием  к книге Бабеля, которое  срочно
изъяли, а затем своим  последним  и, на мой взгляд, главным трудом -- "Люди,
годы, жизнь", целые  главы  которого немедля  изымались цензурой и уходили в
самиздат...
   Вклад  Эренбурга в процесс духовного пробуждения послесталинской России
трудно переоценить.
   Однако  самый сильный  удар по  сталинщине нанес не он. Не он поднял на
ноги всю молодежь, посеяв панику в ЦК.
   Героем   1953  года  стал  совсем  другой  писатель,  бывший  иркутский
следователь, выступивший против произвола. Он сделал это  столь талантливо и
ярко, что об Эренбурге, авторе крамольной статьи, почти забыли.
   2. ПОДВИГ ВЛАДИМИРА ПОМЕРАНЦЕВА
   Этот  прорыв   совершил  маленький   тихоголосый  человек,   болезненно
скромный,  неторопливый,  ходивший даже в лютые  морозы  в легкой  шерстяной
куртке. "Я иркутянин,  -- говорил он с застенчивой улыбкой. -- Привык морозу
не поддаваться".
   Имя  этого  человека  -- Владимир  Померанцев. Подвиг, им  совершенный,
назывался прозаично: " Об искренности в литературе", очерк. Опубликован этот
очерк был в 12-м  номере журнала "Новый  мир" за 1953 год. Спустя два месяца
после пристрелочной статьи Ильи Эренбурга в десятом номере "Знамени".
   Едва декабрьский номер появился в продаже, как о  Владимире Померанцеве
заговорила вся думающая Россия.
   Но вначале расскажу  о той стороне его жизни, о которой мало кто знал и
которая была не менее героична, чем его статья, изобличившая ложь эпохи...
   Некогда Владимир Померанцев  изучал юриспруденцию, в молодости  работал
следователем  в сибирской глуши, а затем ушел в журналистику, так как сажать
невинных  было  невмоготу.  Многие  его  однокурсники   стали  за  эти  годы
прокурорами  и  судьями,  и,  изредка общаясь с  ними,  товарищами  детства,
Владимир Померанцев непрерывно освобождал невиновных.
   Он сам,  на  свои  средства, выезжал  в дальние города,  разговаривал с
запуганными свидетелями, и -- выяснял истину.
   Когда я впервые  пришел  к нему домой, на тихую  улочку, неподалеку  от
станции  метро "Сталинская",  у него сидели двое стриженых парней в тюремных
ватниках.  Они  приехали  к  нему прямо  из лагеря. Парни  были музыкантами,
получили в свое время по двенадцать лет лагерей.
   В  одном  из  городов они, устав после концерта, не пожелали  играть на
свадьбе председателя горсовета.
   Гонец от властей настаивал, и один из музыкантов сказал:
   -- Парень, мы играем только на  похоронах. Вот если бы ваш председатель
предстал перед Господом!..
   За музыкантами приехали утром. Нет, им не "шили" политику: времена были
не те. Им  приписали...  групповое  изнасилование, совершенное  в  те дни  в
районе; да еще  добавили, для  крепости, по разным "звонковым" статьям,  как
говорят  юристы; приговоренные по  этим  статьям досрочно не  освобождаются,
сидят "от звонка до звонка".

   Померанцев отыскал все документы, говорящие  о мести городских властей,
и добился смещения прокурора, придумавшего "дело" об изнасиловании.
   Однако борьба за освобождение музыкантов продолжалась пять лет. Один из
музыкантов,  скрипач, отморозил в лагере пальцы, и  их ампутировали;  другой
ослеп.   Их  "комиссовали"  как  инвалидов.  Третий,  не  выдержав  мучений,
повесился  в лагерном бараке.  И  только двое вышли через пять лет за ворота
лагеря. И прежде  всего приехали к Владимиру Михайловичу Померанцеву, своему
освободителю.
   Кого  только не освобождал  Владимир Померанцев за свою  подвижническую
жизнь:  токарей, деревенских мальчишек,  начальников  геологических  партий,
председателей колхозов. Гости  на его день рождения прилетали, случалось, за
10  тысяч  километров,  из  Петропавловска-на-Камчатке  или  Магадана, порой
только на  один день. Подняв рюмки за здоровье именинника, утирали  ладонями
повлажневшие глаза.
   ... В декабре 53-го года Владимир Померанцев как в набат ударил. Передо
мной его очерк-исследование "Об искренности  в литературе", который ныне так
хотели бы вырубить из истории литературы лжецы и фальсификаторы.
   "Неискренность,  -- писал Владимир  Померанцев, --  это не  обязательно
ложь. Неискренность  --  это  и  деланность  вещи... История искусства и азы
психологии вопиют против деланных романов и пьес".
   В  ЦК  сразу поняли, что  он  имеет  в  виду  социалистический реализм,
который  весь  --  от  схемы,  от  заданности, "деланности",  как  выразился
Померанцев.
   Он прослеживает главные приемы лакировки в советской литературе.
   а)  Самый  грубый,  пишет  он,  --  измышление  сплошного  благополучия
(Бабаевский, Сергей Антонов, фильмы Пырьева, вроде "Кубанских казаков").
   б) Прием  потоньше.  Явной лжи  нет.  Заливные поросята и жареные  гуси
убираются из колхозной жизни. Но -- цинично зама