д ли кто-либо  мог
принудить его  стать "генеральным опричником"... В ЦК  партии поняли, что он
готов на все.
   Остается понять, казалось бы, непостижимое.
   В  кровавые  сталинские времена  Константин  Федин  не  растерял  славы
порядочного человека. Он и в самом деле никогда не бывал ни штатным оратором
проработочных кампаний, ни  "литературным консультантом" НКВД, -- словом, он
брезгливо отстранился в свое время от когорты фадеевых -- ермиловых.
   Почему  же  в  шестидесятые  годы,  когда не  было уж  ни  Сталина,  ни
Молотова,  а затем и  Хрущева,  почему он,  Константин Александрович  Федин,
бывший  "серапион",  пустился  во все  тяжкие? Чем объяснить  этот  страшный
распад личности?
   Конечно,  прежде  всего,   оскудением  и  утратой  таланта.   Последний
многословный  фединский роман  "Костер" можно дочитать до конца, по  меткому
замечанию московского критика  Л.,  только  по приговору военного трибунала.
Деликатный  читатель "Нового мира" старался  догорающий  фединский  "Костер"
просто не замечать.
   Утрата таланта -- причина главная, типовая. Не случайно  той же горькой
дорогой, вниз ступень  за ступенью, прошли и Леонид Леонов, о котором Максим
Горький некогда неосмотрительно сказал, что "Леонов талантлив на всю жизнь",
и  Леонид Соболев, автор "Капитального ремонта", ч.  1, а второй части так и
не создавший.
   Генеральные   каратели,  как  показал  опыт,  из   бывших   талантов  и
рекрутируются...
   Однако есть ведь и обратные примеры.
   Не  стал  коллаборационистом  старейший  прозаик  Федор  Гладков,  друг
Горького.  Ему старость  тоже таланта не  прибавила.  Он  так  и остался,  в
школьных  учебниках,  автором давнего романа "Цемент",  а  не  поздних своих
повестей. Тем  не  менее Федор Гладков не пожелал играть  с  палачами  в  их
кровавые игры. До конца дней своих.
   По-видимому, кроме типового, нужен еще и индивидуальный толчок в спину,
который низвергает в омут.
   Исследователи  современной литературы в СССР,  как правило, не касаются
внутрисемейных  писательских конфликтов,  с их  мотивациями,  порой зыбкими,
субъективными и спорными.
   Однако кому не известно, как  много значат в жизни писателя  его  тылы.
Скажем, против  чего  возражает или  на чем  настаивает любимый им  человек.
Удерживает от бесчестных поступков: "Ты не  сделаешь  этого!" или, напротив,
подталкивает к ним: "Что завтра твои дети будут есть?!"
   Нравственному   крушению   бесхарактерного,   недоброго,   самолюбивого
Константина Федина в большой степени способствовала смерть его первой  жены,
Д., прямой,  честной женщины. Об этом говорили  мне и писатели,  и  их дети,
жившие с Фединым десятки лет бок о бок.
   Первая  жена Федина,  утверждали они, не простила  б ему  подлости. Она
была   человеком   не   просто  честным,   а   человеком  редкой  храбрости:
демонстративно, на  людях, заговаривала  со вдовами  и  детьми расстрелянных
писателей, помогала им.
   "Я  никак  не могла понять  в свои восемь лет, почему мама  так подолгу
простаивает  с Д.,  --  рассказывала  мне  внучка  убитого Сталиным писателя
Бергельсона. -- Д. окликала нас, мы задерживались иногда посреди двора. Мела
поземка.  Я коченела  от  холода. А мама,  не давая мне удрать,  говорила  и
говорила с Д. О пустяках. Ни о чем.
   Только  позднее   я  осознала   героизм  Д.   Ведь  здесь,  в   колодце
писательского  дома на Лаврушинском, нас  видели изо всех окон... И  те, кто
шарахались от нас, как от чумы. И дворники-стукачи".
   ...Со  смертью Д. Константин  Федин перестал стыдиться своих поступков.
Одно осталось: "Дайте умереть спокойно!"?
   Тогда-то и пристало к нему это прозвище -- "Чучело орла".
   И  в  этот раз,  в мой последний приход в Союз  писателей, оно проплыло
мимо  меня  -- безжизненное, с остекленевшими,  светлыми до пустоты глазами.
Высохшее,  словно  мумифицированное лицо Константина Федина,  с  его некогда
гордым профилем и хищновато-тонким носом, и в самом деле напоминало не орла,
а чучело орла из школьного кабинета биологии.
   ...  Сломленный,  почти  всегда  нетрезвый  и  остроумный  поэт  Михаил
Светлов,  кормившийся   переводами  с  языков  народов  СССР,  однажды   был
остановлен в Клубе писателей бесталанным толстяком-туркменом,  который начал
упрекать Михаила  Светлова  в  том, что тот "перевел  его стих совсем-совсем
неправильный".
   -- Будешь шуметь,  -- весело сказал подвыпивший Светлов, -- я  переведу
тебя обратно.
   Сколько  их появилось в литературе,  таких  новоявленных  "литературных
баев", созданных талантливыми русскими поэтами-переводчиками.
   Когда-то  была нужда  в  акынах,  славящих  Сталина;  поэты-переводчики
"создали"  Джамбула и Сулеймана Стальского... От  современных джамбулов реже
требуют славословия, чаще -- участия в травле талантов.
   Богатейшие,  в своих республиках, домовладельцы  и хозяева бесчисленных
отар, эти безымянные  литературные  баи в  Москве,  на писательских съездах,
стали опорой любого мракобесия...
   Тот   же   Михаил   Светлов,   имея   в   виду   и   эту   "странность"
культурно-национальной политики, придумал такую игру. Открывается, на  любой
странице, "Справочник Союза  писателей", в котором перечислено около  восьми
тысяч  фамилий. Играющий должен проглядеть фамилии писателей  на странице  и
сказать, что эти писатели создали... Назовет -- выиграл  десятку. Не назовет
-- покупает Михаилу Светлову сто граммов.
   Михаил Светлов от такой игры никогда не трезвел.
   И немудрено!  Вместе с Фединым и  под его  началом травили Солженицына,
загнали в  опалу, а затем  в  эмиграцию, а Твардовского довели  до смерти...
Абдумомунов, Шарипов, Мусрепов, Яшен, Кербабаев  и т.  д.  и  т. п. Что дали
миру  они, вознесенные  в секретари, парторги,  редакторы? Чем  знамениты? В
библиографических  справочниках иногда можно  отыскать  тусклые названия  их
книжек, давно канувших в Лету.
   Чудную игру придумал веселый циник Михаил Светлов. Беспроигрышную.
   Даже если кто-либо из опричников вдруг прошумит книгой-однодневкой, как
Корнейчук  или  Вадим  Кожевников, все  равно,  как  точно  заметил Вениамин
Каверин, "писатель, накидывающий петлю  на шею другого  писателя, -- фигура,
которая  останется  в истории  литературы, независимо от того,  что  написал
первый, в полной зависимости от того, что написал второй"...

   ПРОЗА КРЕСТЬЯНСКОЙ БЕДЫ
   1. "ВЕЛИКАЯ КРИНИЦА" И. БАБЕЛЯ
   Крестьянство несло на себе  все беды России -- в окопах и тюрьмах, дома
и  на высылке.  Но  его постигла особая беда -- коллективизация,  от которой
Россия до сих пор не может оправиться.
   Крестьянская  беда  породила свою литературу и свою  антилитературу, от
Шолохова  и Бабаевского до позднейших "дымзавесчиков" типа Михаила Алексеева
или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой. "Поднятая целина"
или  "Кавалер Золотой Звезды" выходили астрономическими тиражами;  во многих
советских   библиотеках  книги   Шолохова   и  Бабаевского   "учитывают"  не
экземплярами,  а  метрами.  "У нас  восемь  метров Шолохова  и полтора метра
Бабаевского", -- сказали мне в одной районной читальне.
   У литературы крестьянской беды  --  судьба деревни. Ее уничтожали всеми
способами. Она была развеяна по ветру.
   Исчезло  вдруг  даже  напечатанное,  широко  известное.  В послевоенных
изданиях  И.   Бабеля   опущены   рассказы   "У  батьки  нашего   Махно"   и
"Иван-да-Марья"
   "Иван-да-Марья"  более  всего   убеждает  в   целенаправленности   этих
изъятий...  В  рассказе  повествуется  о том, как  с  одобрения Ленина  была
организована  экспедиция в Поволжье.  Прибыл пароход менять товары  на хлеб.
"Торговля шла ходко. Со всех краев  степи к берегу тянулись медленные потоки
телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце".
   Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он включает в
этот  рассказ даже  не  свойственную его  стилю  журналистскую  фразу.  Чтоб
никаких неясностей  не оставалось:  "По вычислениям  ученых,  этот уезд, при
правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю Московскую область".
   Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель  наблюдал  в
1918 году. Ровно через три года -- в 1921 году -- начался  страшный  голод в
Поволжье...
   Изъятый рассказ стал дополнительной уликой,  объясняющей,  почему проза
Бабеля последних лет не увидела света.
   ...Казалось, в подвалах НКВД пропало все. И  вдруг лет пятнадцать назад
были  обнаружены  и,  как  это  ни  странно,  напечатаны  страницы,  которые
позволяют теперь понять, какова была литература крестьянской беды.
   Даже простой читатель, рассеянно и изредка листающий советские издания,
мог бы  обратить внимание на странную суету вокруг  имени  Бабеля.  Четверть
века его замалчивали, затем дважды издали в Москве -- воистину  со скрежетом
зубовным -- и вдруг засуетились, давая "отпор" Максу Истмену, Глебу Струве и
другим  западным  литературоведам,  заметившим многолетнее  молчание  Исаака
Бабеля...  "Наш  Бабель,  наш!  --  всполошились  советские журналы.  -- Это
злодеи-советологи  придумали, что  Бабель,  "разочаровавшись, якобы перестал
писать и замолчал".
   О, это протокольно-полицейское "якобы!"
   Задержимся здесь. Казалось  бы, прав Беляев,  борец за  Исаака  Бабеля!
Совершенно закономерно приводит  он выдержку из книги Федора Левина, друга и
исследователя  И. Бабеля: "Может сложиться впечатление, что  он (Бабель.  --
Г.С.)  мало  работал,  мало  писал.  Однако  это  не  так.  Бабель  трудился
необычайно много и  упорно, в письмах он не раз упоминал, что доработался до
крайней  усталости,  до  головных  болей.  Но он не  все начатое заканчивал,
оконченным работам давал "отлежаться".
   Далее  А.  Беляев,  борец за  Исаака  Бабеля,  обстоятельно перечисляет
произведения Бабеля последнего  периода. "В 1927 г. Бабель заканчивает пьесу
"Закат",  по его  сценариям  в том  же 1927 г. поставлены  фильмы "Китайская
мельница"  и "Беня  Крик", в  30-е годы он работает  над романом о чекистах,
пишет повесть "Великая конница"..."

   Осведомленный, как  видим,  человек товарищ А. Беляев.  Знает не только
то,  что  появилось  в печати,  но и  то,  что  могло  бы появиться,  но  не
появилось.
   Почему  же все-таки не появилось? До  ареста Бабеля  еще  далеко, более
десяти лет. Успел бы напечатать и о чекистах, и о "Великой коннице"...
   "Бабель  беспощаден  к  себе  и  своему  творчеству,  --  установил  А.
Беляев... -- В письме к Полонскому признавался: "...я не сдам рукописи ранее
того  дня, когда сочту,  что  она  готова".  --  Эти слова, --  с  гордостью
заключает А. Беляев, -- как  нельзя лучше характеризуют  саму суть трудности
судьбы   Бабеля,   художника  самобытного,   творчество  которого  оказалось
ограниченным одной или, точнее, двумя  темами (здесь и ранее выделено  мною.
--  Г.С.).  Исчерпав  их  до  конца  в  новеллах  о  Конармии и  в "Одесских
рассказах", Бабель пережил острый творческий кризис..."
   Но  дело-то в том, что  Исаак  Бабель никогда не писал повести "Великая
конница". Я бы посчитал слова эти типографской опечаткой, если бы  А. Беляев
не  обосновал  на  этой  "опечатке"  своей  концепции  о  творчестве Бабеля,
"ограниченной" одной или двумя темами".
   Кровавая то опечатка! Была и  третья тема,  главная в творчестве Бабеля
тридцатых родов. За нее писателя и убили, конфисковав при аресте его архив.
   Она  разработана  в романе Бабеля "Великая Криница", которую А.  Беляев
перекрестил в "Великую конницу". Чтоб и следов не осталось. Тема эта -- тема
надругательства государства над деревней.
   Выяснилось вдруг, что отдельные главки из книги "Великая  Криница"  или
"Великая  Старица",  машинописные копии которых Исаак Бабель,  видимо, давал
читать друзьям, уцелели.
   Об  этом мы узнали лишь через двадцать семь лет после ареста Бабеля.  В
"Избранном" Бабеля, выпущенном в 1966 году с предисловием  Ильи  Эренбурга в
городе Кемерове, глава из книги Бабеля "Великая Криница" под названием "Гапа
Гужва"  увидела  свет.  Изъятый НКВД,  "залежавшийся"  Бабель "прорывался" к
читателю  теми  же  путями,  что  и опальные  братья  Стругацкие,  и  другие
писатели,  пытавшиеся   спастись   от  ока  государева  в  журналах  Сибири,
Забайкалья, Кузбасса. Где подальше...
   К "Гапе Гужва" мы  еще  вернемся.  А  здесь остановим свое внимание  на
одной   из   глав   "Великой   Криницы",  которая  называется   "Колывушка".
Понадобилось страшное  ташкентское землетрясение, чтобы  пробился к русскому
читателю подлинный, менее усеченный Бабель.
   Произошло  это  так. Сразу после ташкентского землетрясения, когда  вся
Россия  разбирала   осиротевших  детей,  когда  шли  в  Ташкент  подарки   и
пожертвования,  решили  сделать  свой  подарок  и  столичные  писатели.  Они
выпустили в  Ташкенте безгонорарный альманах "Звезда Востока". Для альманаха
собирали лучшее. Не знаю кто, возможно,  тот же Эренбург предложил альманаху
"Колывушку"  Бабеля.  Властям  было  не  до  литературы:  полгорода  жило  в
палатках. Воду развозили в цистернах. Из-под развалин доставали трупы.
   Характер   моей  книги,  книги-отбора,   книги--  розыска   подлинного,
полузабытого,  порой  изруганного,  отчасти   изъятого  --  "залежавшегося",
книги--  исследования  подтекста  и  аллюзий,  --  замысел  такой  книги  не
оставляет места для исчерпывающего анализа каждого отобранного произведения.
В  этом  случае  книга  недопустимо  разрослась  бы,  а круг  ее  читателей,
соответственно, -- сузился.
   Однако в данном случае я не имею права на оглядку. "Великую Криницу" не
просто замалчивают. Как видим, пытаются истребить даже память о ней.
   Ташкентский альманах давно  стал библиографической редкостью.  Широкому
читателю он практически недоступен. Потому в анализе своем я буду цитировать
его щедро,  тем более что "Колывушка" Бабеля, занимающая всего-навсего три с
половиной журнальных страницы, воистину сродни чуду воскресения из  мертвых.
О чем "Колывушка"?
   Чужие  врываются  в  крестьянский двор  и -- сокрушают  его.  По  новой
терминологии -- раскулачивают. Женщин увозят, мужчин пытаются убить.
   "Во  двор  Ивана  Колывушки вступило  четверо  --  уполномоченный  РИКа
Ивашко, Евдоким  Назаренко, голова сельрады  Житняк,  председатель  колхоза,
только образовавшегося, и Андриян Моринец. Андриян двигался так, как если бы
башня  тронулась  с  места  и  пошла.  Прижимая  к   бедру  переламывающийся
холстинный  портфель,  Ивашко  пробежал  мимо сараев и  вскочил в  хату.  На
потемневших прялках,  у  окна,  сучили  нитку жена Ивана  и  две его дочери.
Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами
-- они походили на монашек. Между  полотенцами  и дешевыми зеркалами  висели
фотографии  прапорщиков, учительниц и  горожан  на даче.  Иван  вошел в хату
вслед за гостями и снял шапку.
   -- Сколько податку платит? -- вертясь, спросил Ивашко.
   Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо
прялки...
   --  В этом господарстве,  --  сказал  Евдоким,  -- все  сдано,  товарищ
представник... В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано...
   Беленые стены  низким, теплым куполом сходились  над  гостями. Цветы  в
ламповых стеклах, плоские шкафы, натертые лавки --  все отражало мучительную
чистоту. Ивашко снялся  со своего места и  побежал с вихляющимся портфелем к
выходу.
   --   Товарищ   представник,  --  Колывушка  ступил  вслед  за  ним,  --
распоряжение будет мне или как?..
   Веселый виконавец Тымыш мелькнул у ворот, --  вслед за  Ивашкой.  Тымыш
мерил длинными ногами грязь деревенской улицы... Иван  поманил его и схватил
за  рукав. Виконавец,  веселая  жердь,  перегнулся и  открыл пасть,  набитую
малиновым языком и обсаженную жемчугами.
   ...-- Тебя на высылку ...
   И журавлиными своими ногами Тымыш бросился догонять начальство".
   В крестьянском мире неподвижно все: старинные фотографии, полотенца и
   дешевые  зеркала,  висящие на  стене. Образ беленого  купола  усиливает
неподвижность.
   Неподвижность эта -- предсмертная.  Тональность --  скорбная. Прялка --
потемневшая; женщины -- как монашки. Купол  обретает дополнительное значение
-- монастырского. Жизнь, придавленная куполом затворничества.
   В   этом   контексте   завершающее  определение   воистину   гениально:
"Мучительная  чистота"... "Все  вокруг: цветы, плоские шкафы, натертые лавки
-- все отражало мучительную чистоту..."
   Два огромных усилия крестьянской  жизни сплавились тут воедино:  прежде
всего, исконное  напряжение крестьянского  труда, двужильного, трехжильного.
Тут  напряжение предельное, порядок  извечный. "В этом господарстве не может
быть того, чтобы не сдано..."
   И второе слагаемое  налаженной трудовой крестьянской жизни  -- ощущение
смертного  часа.  Вся  материя  --   шкафы,  лавки  чувствуют  свою  гибель.
Крестьянский мир застыл в мучительной и безысходной окаменелости.
   Другая, начальствующая стихия -- стихия разрушения. Уполномоченный РИКа
Ивашко "побежал с вихляющимся портфелем",  "вскочил  в хату", "ерзал  ногой,
вдавливая  ее  в половицы"...  "прижимал к бедру переламывающийся холстинный
портфель"... Андриян Моринец --  "нечеловечески громадный"... "двигался так,
как если бы башня тронулась с места и пошла".
   Все  в этом стане кривое, нечеловеческое. Неправдоподобно-огромное  или
суетливое.  Ивашка  кричал,  "болтая  руками".  "Тымыш мерил длинными ногами
грязь".
   "Во  двор Колывушки вступило  четверо".  Вступают оккупанты.  Передовые
части вступают.
   Но  вот  что   странно:  вступив,  оккупанты  почему-то  не   чувствуют
уверенности. Хотя, казалось бы, за нимисила. Сила сталинских указаний.
   Наметились  неслыханные  в  советской литературе образы победителей  --
нелюди.  "Курвы-нелюди",  -- через  сорок лет скажет о  них один  из  героев
Галича.
   Еще и  полстраницы  не прочтено,  а  поэтика первых строк  не оставляет
сомнений в позиции автора.
   Начинается вторая страница прозы Бабеля, условно отделенная  мною,  для
исследования структуры "Колывушки", от начальной. Я приведу ее с  небольшими
сокращениями, чтобы у читателя, которому негде познакомиться с "Колывушкой",
могло сложиться собственное отношение, не навязанное.
   "Во дворе Ивана стояла  запряженная  лошадь. Красные вожжи были брошены
на  мешки с  пшеницей.  У  погнувшейся липы  посреди двора стоял пень, в нем
торчал топор. Иван потрогал рукой шапку, сдвинул  ее и сел. Кобыла подтащила
к нему розвальни, высунула язык и сложила его трубочкой. Лошадь была жереба,
живот ее оттягивался  круто. Играя, она  ухватила хозяина  за ватное плечо и
потрепала  его.  Иван смотрел себе  под  ноги. Истоптанный снег рябил вокруг
пня. Сутулясь, Колывушка вытянул топор, подержал его в воздухе, на  весу,  и
ударил  лошадь по лбу. Одно ухо ее отскочило,  другое  прыгнуло и прижалось;
кобыла застонала и понесла. Рузвальни перевернулись, пшеница витыми полосами
разостлалась  по снегу.  Лошадь  прыгала  передними ногами  и  запрокидывала
морду. У сарая  она запуталась в  зубьях  бороны.  Из-под кровавой, льющейся
завесы вышли ее глаза. Жалуясь, она запела. Жеребенок повернулся в ней, жила
вспухла на ее брюхе.
   --  Помиримось, --  протягивая ей руку,  сказал  Иван,  --  помиримось,
дочка...
   ...Ухо лошади повисло,  глаза ее косили, кровавые  кольца сияли  вокруг
них, шея образовала с мордой прямую линию. Верхняя  губа ее  запрокинулась в
отчаянии. Она натянула шлею и двинулась,  таща прыгавшую борону.  Иван отвел
за спину руку с топором. Удар пришелся между  глаз, в рухнувшем животном еще
раз  повернулся  жеребенок. Описав круг  по двору,  Иван подошел  к  сараю и
выкатил на волю веялку.  Он размахивался широко и медленно, разбивая машину,
и поворачивал топор в  тонком  плетении колес  и  барабана. Жена  в  высокой
тальме появилась на крыльце.
   -- Маты, -- услышал Иван далекий голос, -- маты, он все погубляет...

   Дверь открылась; из дому, опираясь на пал