остойным   быть   распорядителем   средств   для
политзаключенных и их семей, поступающих из-за рубежа.
   В  условиях тоталитаризма  всякий мыслящий  опасен:  в  потенции  он --
инакомыслящий. Всякий честный, не идущий  на  сделку с совестью,  --  опасен
вдвойне. А кристально честный -- уж просто заклятый враг.
   "Народная власть" расправились прежде всего с ними.
   Остальным  все тот  же Николай  Грибачев  объяснил в  передовой  статье
"Литературной газеты": "Что это значит быть революционером в наше время?"
   Он  кричал  с трибун, что  в каждом потоке  есть пена, и что смутьяны и
есть пена, грязная пена.  На университетском собрании  я его  слышал сам. Он
обличал  студентов,  просивших  их   избавить  от  бездарных  преподавателей
марксизма.
   "...Вы -- пена! Грязная пена!"
   Остальным писателям этой темы запрещалось даже касаться.
   ...А что же тогда писателям разрешалось?
   Публицистам   позволяли   --   недолго  --  спасать  озеро  Байкал   от
загрязнения. (В. Чивилихин, "Октябрь", IV, 1963 г.; О. Волков, "Литературная
газета" от 6/II 65 г.)
   Сатирикам -- писать о прачечных (Лиходеев, 3/III, там же).
   Прозаикам -- о вреде алкоголя (Н. Атаров, 11/I, там же).
   Разрешенный властью максимум -- это  убеждать  коллег не здороваться  с
подлецами (Нат. Ильина. "А если не подать руки", 5/XI-67 г., там же).
   С 1965  года по 1970-й, за пять лет, состоялось пятьдесят процессов над
инакомыслящими, о которых Россия, за редким исключением, не знала.
   Произошла  удивительная  метаморфоза,  невозможная более нигде в  мире.
Власть  не смела возражать  публично. Инакомыслие осуждалось  ею только  при
закрытых дверях. Фигурально выражаясь, власть ушла в подполье.
   Граф  С. Ю. Витте в  "Записке", представленной им государю 9/22 октября
1905  года, в дни  уличных боев, писал:  "Не  год назад, конечно, зародилось
нынешнее  освободительное движение.  Его  корни --  в  глубине  веков  --  в
Новгороде и Пскове, в Запорожском казачестве, в низовой вольнице Поволжья, в
церковном   расколе,  в   протесте   против   реформ  Петра  с   призывом  к
идеализированной   самобытной   старине,  в   бунте  декабристов,   в   деле
Петрашевского, в великом акте 19-го  февраля 1861  года, и, говоря вообще, в
природе всякого человека. Человек всегда стремился к свободе".
   Идеологи советского государства  не делали  даже попыток понять истину,
осмысленную  министрами Николая II. Когда Эдуард Кузнецов только заикнулся в
следственной  камере  о правах человека и  законах, "руководящие"  тюремщики
отвечали ему с усмешкой: "Говорите о правах, словно вы первый год замужем...
Вы же умный человек. Пора понять..."

   4  июля 1969  года  никому  не  известный  до  той поры Андрей Амальрик
передал за границу свою  главную  работу -- "Просуществует ли Советский Союз
до 1984 года?". В декабре 1969 года об этой работе заговорил весь мир.
   А. Амальрик родился в  год массового  террора -- в 1938  году. Миновала
его и война с ее  страхами, кровью,  солдафонством, которое калечит человека
пострашнее снарядного разрыва. Он вырос свободным. Точнее, в  убеждении, что
он свободен.
   Первый  арест  (за непошедшие, обнаруженные при обыске пьесы)  и ссылка
все  поставили на  место.  Амальрика долго таскали по врачам, не могли сразу
выслать: сердце у  него оказалось больным. Довольный таким оборотом дела, он
как бы вскользь замечает: "Может показаться противоестественным, что человек
радуется  тому,   что  у  него   больное  сердце,   но   противоестественны,
по-видимому, условия, в которых мы  живем". Шаламовская это мысль, лагерная.
Новое поколение схватывало мудрость лагерников на лету.
   Однако это не  ослабило потрясения  от  первого ареста.  Когда "люди  с
протокольными  мордами" заперли  Андрея в  пропахшей мочой  камере отделения
милиции,  вспомнился ему разлив рек под Смоленском; он несколько  километров
"шел босиком по залитым  водой лугам и, вспомнив это, -- пишет А. Амальрик в
своей книге "Нежеланное путешествие в Сибирь",  -- очень остро,  как никогда
потом, ощутил свою несвободу".
   В ссылке его спасает неприхотливость и  чувство юмора, нередкое и в его
книге о  ссылке. Заставили его пасти коров на  кобыле Егорихе,  о которой он
вспоминает   с  ужасом.  Все  коровы  топали  дисциплинированно,   а   одна,
строптивая, все время  норовила свернуть в  поле. "Так  я понял, --  заметил
Андрей, -- насколько вождям ненавистен индивидуализм, даже не  сопряженный с
активным  протестом...  Все время держала меня  в  напряжении эта корова, не
желавшая идти в стаде..."
   Андрея Амальрика, передавшего после ссылки за границу свое исследование
о годах советского режима, долго не судили, -- это дало основание нескольким
газетам на Западе ("Вашингтон Стар" от 26/XI 69 г. и др.), журналу "Шпигель"
(от 16/3-70 г.) утверждать, что Амальрик -- подсадная утка, агент КГБ.
   Думаю, что  это была  хорошо продуманная и часто повторяющаяся операция
КГБ  --  опорочить  человека,  книги  которого получили  на  Западе  широкую
известность.
   Очень раздражала КГБ эта книга! И не без оснований.
   Андрей  Амальрик первый и по сути единственный в СССР профессионально и
убедительно обозревает различные  оппозиционные  направления в России. Он не
преувеличивает своего значения, заявляя  не без  юмора, что его статья (свое
исследование он скромно называет статьей) представляет "во всяком случае для
западный советологов уже тот интерес, который для ихтиологов представляла бы
вдруг заговорившая рыба".
   Андрей  также  первым  публично   заявил  о  существовании  "культурной
оппозиции",  как он ее называет.  Об эволюции  самиздата  от  художественной
литературы к документу. К бесспорно точному документу, который на этом этапе
деградации официальной идеологии может сказать неизмеримо больше,  чем любой
художественный вымысел.
   Именно  самиздат,  совместно с "культурной оппозицией",  и  подготовили
почву для появления демократического движения.
   Начало исследования А. Амальрика безошибочно.
   Много  ли  людей участвует в демократическом  движении?  Исследователь,
проанализировавший  рукописи  самиздата,  подписи  под  письмами  протеста и
прочие документы, полагает, что более тысячи человек. Всего только...
   Даже если  иметь в  виду, что автор не смог учесть  еще несколько тысяч
диссидентов,  разбросанных по  России,  то  и  тогда  ясно:  демократическое
движение --  это  движение городской  интеллигенции, лишенное пока  что,  за
редким исключением, всякой опоры в народной толще.
   Уж  как искала власть  --  после расстрела рабочих  в  Новочеркасске --
"заводил"  среди интеллигенции  или  студенчества!  Не  нашла.  Пришлось  --
впервые  за  многие годы  --  судить  и  расстреливать как  "заводил"  самих
рабочих, говоривших  обличительные речи, которые, увы,  так и  не  попали на
Запад190.
   "Экономические"  волнения,  подавляемые   с   жестокостью,  с   которой
подавляются  разве  что  восстания  в  лагерях,  увы,  никакого отношения  к
политическим протестам демократического движения не имели.
   Потому его  и  разгромили быстро,  упрятав в лагеря  одних, выкинув  за
границу других.
   Какие идеи были противопоставлены инакомыслию?
   Андрей Амальрик точен в самом важном своем утверждении, которое, как  я
убедился, почему-то трудно  и неохотно осознается левым движением  Запада, в
своей основе искренним: на стороне СССР, на стороне террора нет идеологии.
   Подумать только: распространяя влияние  на все части света, от Кореи до
Кубы, партийная элита СССР не может выработать никакой идеологии.
   Партийная  элита,  справедливо  замечает  Амальрик,   захватив  власть,
превосходно умеет удерживать ее в своих руках, но -- ради какой цели?

   "По-видимому,  мы уже достигли  мертвой точки,  --  заключает Амальрик,
когда понятие власти не связывается ни с доктриной, ни с личностью вождя, ни
с традицией, а только с властью как таковой..."
   Безыдейность  режима беспокоила и сам  режим.  Необходимость в какой-то
идейной базе  и  привела к  упрочению  идеологии  великорусского  шовинизма,
поднятой еще Сталиным как знамя.
   Идеология эта нашла отзвук и в народе: народу всегда были  понятны идея
силы и  идея  справедливости.  Однако идея  силы гипертрофировалась, приняла
формы  уродливые,  чванливые;  идея справедливости  всегда носила  в  России
характер  своеобразный: в  России нет  и  не  было  традиций  уважения  прав
человеческой личности. "Понимание... что личность человека (сама  по себе, а
не только ум, образование и пр.) представляет какую-то ценность, -- это дико
для  народного  сознания",  --  пишет  Амальрик,  перекликаясь  с  записками
Валентина  Мороза   почти  буквально.  Он  объясняет  причины  этой  вековой
"дикости",  --  его  наблюдения  подтверждены  и  трагическими  событиями  в
Чехословакии, воспринятыми большей  частью советского народа как  нечто само
собой разумеющееся.
   Объяснения А. Амальрика известны. Я отсылаю читателя к его книге.

   Остановлюсь  лишь  на взглядах историка,  которые привели его к выводам
крайне опасным.
   Режим  дряхлеет,  утверждает  Амальрик. Это  его утверждение  основано,
казалось  бы, на верной посылке: "...всякое внутреннее дряхление соединяется
с крайней внешнеполитической амбициозностью".
   Однако,   как    легко   понять,    внешнеполитическая   амбициозность,
агрессивность,  авантюризм  не обязательно имеют своими  истоками дряхление.
Дряхлеют  несменяемые вожди, что ж, придет  пора, они уйдут, их места займут
другие "железные шурики". Если  можно говорить о дряхлении и обветшании, так
только лишь марксистской идеологии, которая давно  стала в России лозунговым
тряпьем.
   Амальрик  ошибся  самым  роковым  образом,  приписав  дряхлению  режима
"происходящий  процесс  увеличения степеней свободы, на  котором  и покоятся
иллюзии гуманизации..." Просто  оскорбил  Амальрик режим, заподозрив, что он
"стареет и уже не может подавлять все и вся с прежней силой и задором".
   И  судьба   Солженицына,   и  судьба  Галича,  и  судьбы  тысяч  других
инакомыслящих, арестованных или высланных,  как  и судьба  самого Амальрика,
опровергают его гипотезу об отсутствии у режима полицейского задора.
   Напротив, никогда полицейский корпус подавления, корпус МВД, не был так
мобилен и технически оснащен, никогда еще устрашение, дезинформация общества
и  подавление  его не  были  так разработаны, с применением  всех достижений
науки, в том числе такой науки, как психология.
   Одни подавлены, разобщены, другие -- продались. Стали опорой режима. "В
нашей  стране,  --  пишет   Амальрик,  --  поскольку   мы  все  работаем  на
государство,  у всех психология чиновников -- у писателей, состоящих членами
Союза  писателей, ученых, работающих в государственном институте,  рабочих и
колхозников в такой же степени, как у чиновников КГБ или МВД".
   Обскуранты,  по Амальрику, --  скорее жертвы,  чем  палачи. Сознание их
"очиновлено".
   Пятнадцать  лет  назад   Всеволод  Кочетов,  главный  редактор  журнала
"Октябрь",  отвергая рукопись одного писателя, прямо сказал ему, что надежды
на возвращение к  "ленинским идеям" -- ребячьи химеры,  ибо никаких идей там
нет, -- и он показал рукой на потолок...
   Осознав это, Всеволод Кочетков так верно служил власти, лишенной  идей,
что даже прослыл идейным.
   Плутоватые "качели" Е. Евтушенко и лениниана А. Вознесенского --  та же
самая открытая продажность.
   Общественное  мнение страны в последние годы особенно чутко  ко  всяким
дымовым завесам,  "перестройкам", раскаяниям  и  прочим "ужимкам и прыжкам",
которые Амальрик пытается поставить  в "идейный ряд". А идейность эта, как в
писательской частушке:



   У мого у милого
   Характер Ермилова:
   Ночку всю целуется,
   Утром отмежуется... Начав книгу с точных наблюдений, Андрей Амальрик --
во  второй части  -- совершил  свою  основную ошибку,  вызвавшую недоумение,
тревогу, а затем активный протест.
   Он утверждает, что предстоящий тотальный конфликт -- это истребительная
война между СССР и Китаем, неважно, кто ее начнет первым, -- Китай или СССР.
   Действительно, в головах некоторых  военных  деятелей  СССР  была такая
идея лет  пятнадцать назад, в зените хрущевского могущества: "прошить" Китай
танковыми корпусами, пока китайцы не обладают ядерной мощью.
   Но  и  тогда  эта  авантюра  встречала  возражения  самих  же  военных:
"прошить-то прошьем", а  потом что? При дезорганизации китайского хозяйства,
саботаже  и  партизанском  движении,  когда  миллионов  сто  возьмет  в руки
винтовки, подброшенные Китаю со всех сторон? 850 миллионов китайцев -- их же
придется кормить!..
   Идея эта увяла быстро: Китай стал ядерной державой...
   Убеждение в неотвратимости русско-китайского конфликта успокоит  Европу
и деморализует ее -- вот чего боялись советские инакомыслящие.

   "Железная поступь"  Советского Союза  во Вьетнаме,  Анголе,  Мозамбике,
Эфиопии и т. д., видимо, пробудила успокоенных.
   В России на этот счет никогда не заблуждались. О том, что думали там по
поводу второй части исследования Амальрика,  дает представление сатирический
обзор, который гулял в самиздате. Назывался  он "Обзор  прессы за 1984 год",
т. е. за  тот год,  когда,  по  Амальрику,  Советского Союза  уже  не будет.
Приведу его в кратких выдержках:
   "Монд", 22 июня 1984 года, Париж.
   Указ   Президиума   Верховного   Совета   Социалистической   республики
Франции...
   За   заслуги   в  развитии   французской  литературы   и   в  связи   с
восьмидесятилетием  наградить  писателя  Жана-Поля  Шартреза  орденом Мориса
Тореза III степени.
   Председатель Президиума Верховного Совета СРФ -- Жюль Пороше.
   Секретарь Президиума Верховного Совета СРФ -- М. Георгадзе.

   Версаль, 21 июня 1984 года".

ИОАНН XXIV: ПОЧЕМУ Я ОТРЕКСЯ ОТ РЕЛИГИИ.
   "Унита",  13  июля.  Ватикан (по телефону). Товарищ Пинетти, в  прошлом
видный  деятель католической церкви Иоанн, а ныне лектор  общества "Знание",
выступил  с  публичным докладом в концертном  зале "Грасиа".  "Под  знаменем
марксизма-ленинизма  к  коммунизму  вперед  и  вперед!"  --  этими  словами,
потонувшими  в  буре   оваций,  тов.  Иоанн  Пинетти  закончил  свой  яркий,
насыщенный интересными фактами доклад".


ОТПИСАЛИСЬ...
   "Таймс",  5  января, Лондон.  Труженики  Шотландского  района собрали в
прошлом  году невиданный урожай огурцов.  А на  прилавках лондонских овощных
магазинов огурцов не густо. В чем причина?
   --  Тары  нет,  --  отвечает  председатель колхоза  "Онест  уэй"  Герой
Социалистического Труда Петти Бридж".
   И т.д. и т.п. и пр. в том же духе.
   Вероятно все же, что прав не Андрей Амальрик, а Орвелл, который в своей
провидческой   книге   "1984",  описывая   победивший  социализм  в  Англии,
предугадал   основные  элементы  духовного  перерождения.  В  СССР  они  уже
наступили. К примеру, существование двух партий  в одной партии,  внутренней
--  всевластной и внешней  -- безгласной; контроль властителя над мыслями  и
жестокое преследование  инакомыслия.  Постоянная слежка за каждым при помощи
телекрина и пр.
   Именно Орвеллом  навеян  этот мрачный  юмор  самиздата.  Орвеллом  и --
доподлинным  знанием  советской  действительности,  во  многом,  и   правда,
орвелловской.
   Во  второй  книге  Андрея  Амальрика  собраны  письма, посланные  им  в
различные инстанции. Из них, на мой взгляд, наиболее  интересно его открытое
письмо  Анатолию  Кузнецову, в  котором он  пишет  о  свободе  внутренней  и
внешней.
   Кроме   этих  документов,   важным  было  письмо,  которое   называется
"Иностранные корреспонденты в Москве". В этом письме Андрей Амальрик сообщил
миру о том, что в Москве знали  почти  все инакомыслящие,  которые  пытались
хоть раз установить связи с иностранной прессой. Лишь  незначительная  часть
иностранных корреспондентов решается вступить в контакт с инакомыслящими.
   Андрей  Амальрик  --   поистине  дитя  самиздата.  Жизненный   опыт  он
выстрадал,  что  называется,  своими  боками,  а писал  о  нем  уже  в русле
установившейся традиции самиздата; традиции Паустовского-- Бека-- Шаламова--
Евгении Гинзбург, наконец, Александра Солженицына, рукописи которого к  1969
году гуляли по Москве и другим крупным городам.
   Новое  поколение  шагнуло  в  самиздат,  как  в  родную  стихию.  Порой
по-юношески демонстрируя свою свободу, оно, как Андрей Амальрик, отдавало на
Запад свои рукописи открыто, безбоязненно. Оно само помогало, в этом случае,
палачам  скрутить  ему  руки.  Однако,  с  другой  стороны, подавало  пример
гражданского неповиновения, как воздух необходимый замордованной России.

   10. "ОСТОРОЖНО, КАПКАНЫ!"

   I. ПОЛИЦЕЙСКАЯ ЛИТЕРАТУРА


   Пожалуй,  ничто  так не  обеспокоило режим,  как  прозрение и  мужество
молодежи. Все было  испробовано: исключение из институтов, ссылка  в Сибирь,
мордовские лагеря.
   А результат  -- почти нулевой!  Власти были на грани паники:  если  уже
первые  секретари  нацкомпартий,  люди  осторожные,   возглашают  с   трибун
партийных   съездов  о  том,  что  произошла  "...ценностная  переориентация
убеждений у части населения, особенно у молодежи", то дело скверное191.
   Осознав, что большинства им не запугать (хотя мысль эта, как увидим, не
отставлена),  власти  торопливо ставят на пути духовного  созревания молодых
новые капканы.
   Заработала  полицейская   литература,   которой  хотели  бы   подменить
подлинную...
   Думается, мы не имеем права оставить без внимания эти книги, выходившие
в СССР  миллионными  тиражами. Они  важны  для нас  и сами по  себе  --  для
исследования  общих  литературно-нравственных   процессов.  Они   тем  более
необходимы,   если   осветят   и   самые   темные  закоулки  государственной
шигалевщины, предсказанной Достоевским.
   В   начале  послевоенного  литературно-полицейского  потока  стоят  два
романа, встреченные  сдержанными, но подозрительно  долгими  рукоплесканиями
прессы.  Так аплодировали  в  сталинское  время  --  каждый  боялся оборвать
рукоплескание первым.
   Авторы их в какой-то мере читателю известны.  Это Василий Ардаматский и
Лев Никулин, из так называемого "этапа следователей в литературу..."
   Они  были разными. Василий Ардаматский -- веселый  демагог, анекдотчик,
любитель    пропустить   рюмку-другую    в   своем   писательском   кругу...
"Душа-человек". Я был свидетелем, скажем, такого его балагурства за столиком
ресторана в Клубе писателей. Рядом  с ним сидел Павел Антокольский, старый и
известный поэт. У старика  было измученное лицо, синие круги под глазами. Он
поднял налитую рюмку, вздохнул:
   -- Напрасно ты, Василий, написал донос на М. М., быть может,  остался б
в живых, если бы не ты...
   Ардаматский деловито плеснул остатки коньяка в  рюмки, ответил с незлой
усмешкой:
   -- Сразу видно, что ты  не христианин. Злопамятен.  -- Поднял рюмку: --
За мир и дружбу!..
   Литераторы выпили и... продолжали говорить о том же,  о душегубстве, но
таким тоном, словно о чем-то незначительном.
   К Ардаматскому прилипла  неумирающая кличка: Пиня  Ардаматский.  В 1949
году он, тертый калач, бывший чекист, сторонился космополитической кампании,
как  сторонятся пожара. Лишь  в конце зимы 1953  года, за считанные  дни  до
смерти Сталина, он выступил в журнале "Крокодил"  с черносотенным фельетоном
"Пиня  из  Жмеринки".   Пресса  уже  отгрохотала.  Ждали  высылки  евреев...
Запоздалый "Пиня" прозвучал, как залп на  погосте. Многое было забыто, а это
запомнили. Стоило Ардаматскому  показаться в дверях московского Дома  актера
или Дома  кино, как кто-либо непременно портил ему аппетит: -- А  вот и  сам
Пиня Ардаматский!
   Василий Ардаматский тут же скрывался.
   ...К   началу   юбилиады  был   приурочен  выход   в  свет  его  романа
"Возмездие"192.  Затем  Ардаматский  издавался  уже   такими  тиражами,  что
библиотекари  стали  отмерять  его  на  метры,  как  ранее  Бабаевского  или
Шолохова.
   Н