волка ни корми... Тут был случай...
   Республики  осознали "волчье" отношение. Ненависть  к чужим клокотала и
там, где ее никогда не было.
   Никто   не  сомневался  в  чистоте  помыслов  авторов  "Континента"  --
диссидента.  Одного хотелось бы: чтоб додумывали  они  свои мысли до  конца.
Бесстрашно. Не позволяли "национальной боли превзойти сознание..." Не роняли
бы вдруг фразы, которые подхватывает ненависть во всех углах земли.
   Особенно  фразы   Александра   Солженицына  --  на   воле,  в   Цюрихе,
утверждавшего,  что  великий народ привели к революции "инородцы",  а  также
всякие полукровки и "четвертушки".
   "Они!  Они!..--  саркастически  замечал  в  подобных  "диспутах" Степан
Злобин.  -- Во  все  века -- от  рюриковичей  до  кагановичей,  а  сами  мы,
народ-богоборец, за свою судьбу не в ответе, словно псих со справкой..."
   Будто  не  Солженицыным,  а Шолоховым  написана  "Справка", завершающая
книгу "Ленин в Цюрихе". Как и Михаил Шолохов  в свое время требовал во гневе
раскрыть  псевдонимы -- в помянутой  ранее  погромной статье  "Под опущенным
забралом", -- в солженицинской "Справке" скрупулезно раскрываются псевдонимы
врагов   отечества,  в  данном  случае  "революционеров  и   смежных   лиц":
"...Зиновьев  (Апфельбаум)... Каменев  (Розенфельд)...";  а ежели псевдонима
нет,  непременно  добавляется:  "поляк",  "поляк  из  России",  "эстонец  из
Таллина", "дочь генерала (украинца) и  финской крестьянки"; и т. д. и  т. п.
Инородцы... Полукровки... "Четвертушки"...
   "Не  он?" Видно,  каждый из  нас  создал  в  своем  воображении  своего
Солженицына, рыцаря без страха и упрека.
   Куда  бы  ни завели  Александра  Солженицына националистические  тропы,
Солженицын бессмертный отомстил за другого, смертного Солженицына, сторицей.
Вбил советскому режиму в могилу осиновый кол.

   Он останется с Россией, куда бы ни завели его отчаяние, бессилие, боль,
которые нетрудно понять.
   Жаль,  бесконечно  жаль   ту  молодежь  в  России,  стремление  которой
противостоять  произволу  привело ее  к государственным "неославянофильским"
приманкам.
   "Национализм так же разлагает нацию, как эгоизм -- личность", -- как же
не сумели мы внушить ей хотя бы этого давнего прозрения Владимира Соловьева,
крупнейшего философа России?
   И "Молодая  гвардия", и  АПН, и тюремщики  внесли  свою лепту.  Кого не
смогли  устрашить или купить, попытались, как видим, обмануть,  подсунув под
видом  гуманного,  уважающего-де  все  народы "неославянофильства"  звериный
государственный шовинизм "нового класса"*.

   11. НОВОЕ ПОКОЛЕНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ
   СОПРОТИВЛЕНИЯ. ДЕТИ САМИЗДАТА


   ОКОНЧАНИЕ


   Пока  советские  кадровики и Клуб "Родина" разделяли  жителей России, в
том числе  молодых диссидентов, на  истинно русских, полукровок и инородцев,
они, вовсе не думая об  этих расистских игрищах, совершили подвиг, потрясший
граждан  социалистического государства. Вышли на Красную  площадь,  в защиту
распятой Чехословакии. Спасли честь русской интеллигенции.
   Это  была   первая  в  России  --  после  1927   года  --  политическая
демонстрация протеста.  За  сорок  лет первая, не  запланированная райкомами
КПСС.
   Большая часть молодежи не попала в капкан национализма.
   Судебный процесс над Павлом Литвиновым  и его друзьями,  поднявшими  25
августа 1968 года лозунги "За нашу и вашу свободу", "Свободу Чехословакии" и
пр., широко известен.  Поэтесса Наталья Горбаневская, прикатившая на "лобное
место"  своего  ребенка  в  коляске  --  акт  в  России безумно храбрый,  --
подготовила  и  передала  на  Запад  книгу  "Полдень"  -- стенограмму нового
террористического процесса над инакомыслием.
   Несколько лет назад в Москве  меня попросили взять секретарем  молодого
прозаика, которого власти хотят выслать  как тунеядца. "Владимир Буковский",
--  записал  я  на  календаре неизвестное  мне имя.  Однако  секретарь Союза
писателей генерал В. Ильин, повертев в руках поданную ему на подпись бумагу,
метнул на  меня быстрый взгляд.  "Писатель имеет  право на  секретаря,  если
зарабатывает  более трехсот  рублей в месяц, --  произнес он скороговоркой и
поднялся. -- Представите справку?"
   Я  был уже много  лет опальным  и  такой  справки  представить  не мог.
Генерал Госбезопасности знал это...
   Я набросал дома на листочке фамилии писателей  "состоятельных" и вместе
с тем готовых к риску. Увы, их можно было пересчитать по пальцам.
   Наконец   место   Владимиру  Буковскому  удалось  совместными  усилиями
отыскать.
   Место отыскали, а защитить Володю Буковского не смогли...
   Теперь Владимир Буковский, к  всеобщей радости, на свободе, и он сам, в
своих новых книгах, рассказал, как удалось ему сорвать дьявольский план всех
этих   снежневских--   морозовых--   лунцев,  организаторов   психтюрем  для
инакомыслящих.
   Благодаря Володе  остались  жить  и  Плющ, и  Горбаневская,  а скольких
миновала страшная чаша сия?!
   А.  Краснов-Левитин,  трижды заключенный  за  религиозные  убеждения  в
лагеря,  писал, что  Володя Буковский "отдает  всю  жизнь борьбе за  правду,
помощи  страдающим людям, и в этом смысле он, неверующий, в тысячу раз ближе
к  Христу,  чем  сотни  так  называемых  "христиан",   христианство  которых
заключается лишь в том, что  они обивают церковные  пороги. И я, христианин,
открыто заявляю,  что преклоняюсь  перед неверующим Буковским, перед сияющим
подвигом его жизни".
   Брошюра В. Буковского "Я успел сделать слишком мало",  которая содержит
и его выступление на суде, -- самая дерзкая публицистика сопротивления. Хотя
прокурор  требовал  максимального   наказания,  которое  грозило   Владимиру
Буковскому, заболевшему  в лагерях, -- смерти, он не остановился  перед тем,
чтобы бросить в лицо своим палачам:
   --  ...сколько  бы мне ни пришлось пробыть в  заключении,  я никогда не
откажусь от своих убеждений... Буду бороться за законность и справедливость.
   И сожалею я только о том, что за этот короткий срок -- 1 год 2 месяца и
3 дня,  которые  я пробыл на свободе,  -- я  успел сделать для этого слишком
мало".
   ...Привлечь  внимание  мира к  советским психтюрьмам Володе  Буковскому
помогало несколько человек. Среди них Виктор Файнберг, который передавал ему
из тюремной психбольницы копии медицинских документов.
   Виктор Файнберг  был единственным участником  демонстрации  на  Красной
площади,  которого  не  судили.  Во время  ареста  его  так  избили,  крича:
"Жидовская  морда!", что его нельзя  было  показывать  судьям.  У  него  был
расплющен ударом ноги в  подкованном армейском ботинке нос, вместо бровей --
кровавые раны... Коль нельзя судить, ясное дело: психушка...
   В  психтюрьме  в знак протеста  Виктор  Файнберг голодал сто двенадцать
дней.  Его  связывали  мокрой простыней  и  насильственно  кормили, всовывая
резиновый шланг не в рот, а в ноздрю, чтобы было болезненней.
   Три года продолжалась  битва за его освобождение. Через три года, когда
в  борьбу  за Виктора  Файнберга включился академик Сахаров,  а затем и весь
мир, КГБ решил выпустить Виктора. Если он будет помалкивать,  естественно...
Виктора  доставили  под конвоем  в  институт  Сербского;  врачи, под  белыми
халатами  которых  угадывались  погоны,  перелистывая бумаги  "излеченного",
спросили его с утвердительной интонацией, чтоб  понял, какого ответа от него
ждут: он, конечно, не разделяет своих  прежних заблуждений, ведь  со времени
событий в Чехословакии три года прошло?
   Худенький, невысокий, в чем  душа  держится Виктор  Файнберг понял, что
погиб.  Лгать  он не умел. Совершенно. Ответил,  тяжко  вздохнув,  внутренне
прощаясь  со  свободой:  "Со  времени чешских событий  действительно  прошло
только  три года. А со времени  подавления  венгерского восстания двенадцать
лет. А со дня вторжения Николая I в  Молдавию и Валахию сто двенадцать  лет.
Но от этого все эти вторжения не перестали быть разбоем и оккупацией..."
   Виктора было приказано  упрятать в  самую глухую психушку  и  "погасить
личность"...
   Широко  известен  в  России сей медицинский  термин.  Это  было кровной
заботой социалистического государства -- гасить личность.
   Шигалев  из  "Бесов"  Федора  Достоевского перестал  быть  литературным
вымыслом. Он оказался русской действительностью. Девять  десятых народа,  по
Шигалеву, "должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо...
   Я  за Шигалева!.. Мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному
знаменателю, полное равенство".
   Виктор остался жить только потому, что его полюбила женщина-психиатр, к
которой  его доставили как опасного  и  неизлечимого больного.  Позднее  она
стала женой Виктора.
   Виктор  и   наладил  дополнительный  "транспорт"  документов-экспертиз,
взволновавший весь мир.  Кроме разве  что  Всемирного  конгресса психиатров,
который решил... "не вмешиваться в политику..."
   Я говорю об этом без страха за судьбу молодоженов: и Виктор, и его жена
ныне вне пределов Советского Союза, я был счастлив увидеть Виктора на пороге
своей эмигрантской квартиры.
   Владимир  Буковский и  Виктор Файнберг своим  героизмом,  сердечностью,
обаянием, покорявшими даже конвойных солдат, которые передавали "на волю" их
пакеты   с   медицинскими   "экспертизами",  открыли   собой   целый   поток
документальной  литературы,  --  в   эти  годы  она  окончательно  вытеснила
поблекшую прозу профессиональных литераторов.
   Семидесятые  годы  --  время  документов. Протоколов,  открытых  писем,
стенограмм  -- фактов,  изобличающих  режим,  идущий  под  красным  флагом к
нацизму...
   Думаю, самым  философски глубоким  и  талантливым документом  этих  лет
являются "Дневники" Эдуарда Кузнецова, переброшенные им за колючую проволоку
мордовского лагеря.
   Я приступаю к разговору о нем и его  "Дневниках" с особым чувством:  мы
все обязаны свободой ему и его друзьям, решившимся на безумный шаг. И евреи,
и   русские,   и  немцы  Поволжья.  Почти   миллион  вырвавшихся  из  страны
"победившего социализма..." А уж писатели тем более. И я, и Виктор Некрасов,
и Владимир Максимов, и Александр Галич, и  Андрей Синявский, отпущенный, как
он писал, "под сурдинку", вместе с евреями...  И все, кто приедут после; кто
скажет о  России свое, выстраданное,  то, что в противном случае пропало бы.
Не каждый посмел бы  писать в лагере,  как Эдуард Кузнецов. И -- отдавать  в
печать, находясь в руках мордобийц. В карцере. Порой безвылазно.
   Эдуарда Кузнецова и его друзей судили  за  попытку захвата самолета. За
надежду улететь их СССР.
   Однако надежды этой у него не было.
   Кузнецов знал, что их "повяжут на аэродроме". Для него  лично,  бывшего
зэка, участие в массовом рывке к  границе  -- самоубийство, последний вскрик
затравленного...
   Но где он, другой выход?..
   "Когда   нет   легальных   возможностей   пробиться   к   человеческому
существованию, --  пишет  Э. Кузнецов,  -- узаконенное беззаконие может быть
взорвано только актом самозабвенного безумия... Он всегда взрыв отчаяния".
   Эдуард Кузнецов  заметил слежку, он уж твердо знал,  что будет далее. И
-- не отступил от  "провального" замысла. "Захват самолета --  или одно лишь
покушение на таковое, если оно не останется тайной -- не только великолепный
пинок в  мозолистую совесть  кремлевских демагогов,  публично отрицающих сам
факт эмиграционной проблемы, но и шанс на свободу для многих тысяч людей".
   Так он утверждал в спорах с друзьями. И -- остался верен себе...
   Они кинулись  на колючую проволоку,  эти  ребята,  и -- остались на ней
висеть, как пехотинцы, напоровшиеся на кинжальный огонь пулеметов... Сколько
раз  я видел  на войне такое! Под Москвой, у Старой Руссы. По  спинам павших
прошли остальные.
   Об  этом его книга.  Эпитеты,  вроде  "мозолистая  совесть", "горчичное
зерно  отстраненности..."   (о  позиции  адвоката),   лаконичные  портретные
характеристики,    умение     воспроизводить    все    виды    сленга,    от
казенно-начальственного  пустословия до  "блатной  музыки" ("Откинулся  я от
хозяина,  выпуливаюсь на свободку..."), надеюсь,  дают представление об этой
глубокой, ироничной, афористичной прозе.
   Тем не менее ее встретили подчас гримасой неодобрения...
   Еще бы! Для русских расистов Эдуард Кузнецов --  еврей. Для израильских
националистов -- русский. Какие  только усилия  я  не предпринимал, с какими
только  чиновниками  не  разговаривал, спорил,  ругался, его "Дневники",  по
крайней мере до приезда в Израиль Сильвы Залмансон, так и не были переведены
на иврит.
   В русской эмигрантской прессе, в свою  очередь, обличения  Э. Кузнецова
воспринимались как антирусские выпады.
   Нет, националистам он не угодил. Он разделывается с ними походя:
   "Пещерная  боязнь  чужого  и  вражда   к  нему,   как  к  олицетворению
непонятного   и,   следовательно,   потенциально-враждебного?   --  Конечно!
Экстраполяция  на  чужого  всего  в себе  мерзкого?  --  Само  собой!  Самый
доступный способ самоутверждения? -- Да" (выделено мною. -- Г.С.).
   Эдуард  Кузнецов,  как  и  Андрей  Амальрик  и  Валентин  Мороз,  сумел
подняться к вершинам философского осмысления происходящего:
   "...Если  российский пролетариат  венчает, по заверению Ленина, мировую
историю,  то руки без  мозолей и очки под шляпой презираются узаконенно.  Но
главное  --  неприятие личности, не умещающейся ни в общежитии,  ни  даже  в
алюминиевых чертогах будущего..."
   Страшная философская парабола --  от Чернышевского до Эдуарда Кузнецова
и его друзей по беде, -- увы, выверенно точна...
   ...Как  и Амальрик,  Кузнецов свидетельствует о деидеологизации режима.
Он непрерывно  возвращается  к  этой теме, чреватой,  может быть, гибельными
последствиями и  для Востока,  и для Запада. Как футуролог он понимает,  что
Кремлю  "одним  подновлением   старых   идолов   не  обойтись.  Нужен  взрыв
патриотизма, длительный накал страстей..."
   Тут все сгодится: и колониальные войны под  флагом "борьбы  за  мир", и
внутренняя    резня:   "...Погромные    настроения    не   локализованы   ни
пространственно,  ни  во  времени,  можно  говорить  о  затухании  погромной
пандемии и ее вспышках, но не об избавлении от нее".
   Он  пришел  к  выводу  о  полной безыдейности режима,  Эдуард Кузнецов,
своими тюремными путями.  "ЧК теперь далеко не  та, что раньше... В кабинете
следователя  теперь  уже  не  услышишь  о  высоком  счастье  быть  советским
гражданином,  о  светлом  будущем  человечества...  ныне  в  следовательском
кабинете тебя  обрабатывают,  как  на  кухне коммунальной  квартиры: "Плетью
обуха не перешибешь". "Зачем высоко летать? -- живи себе потихоньку..."
   Трезвый,  измученно-язвительный, он не идеализирует и инакомыслящих. Он
замечает,  что  "сторонники всяческих свобод  крайне нетерпимы -- особенно в
своей среде".  Совсем с  другой стороны  подходит  он  к безнадежному выводу
братьев  Стругацких, подсадивших  своего  героя --  инакомыслящего Переца на
"тронное место..." Ему противны "познавшие единственную истину..." Он шире и
мудрее всеведающих проповедников, которые, как  Крепс  из максимовских "Семи
дней творенья",  душевно чистый и неглупый Крепс, клеймят оппозиционеров, не
разделяющих   их  религиозно-мистической  веры:  "Мы  не  писали  подпольных
протестов, не пытались  решать больных вопросов  в легальных журнальчиках на
потребу  интеллигентному нашему  обывателю, а в  Казань все-таки  гонят нас.
Нас,  а  не  титулованных  либеральных  борцов,  состоящих  на  жалованье  у
государства! А ведь мы лишь несем свет и слово Божье!"
   Как    известно,    писательский   талант   нередко   шире   верований,
прокламируемых писателем. Вряд ли хотел  В.  Максимов подчеркнуть стремление
своего героя к самоутверждению. А подчеркнул. Не ушел от жизненной правды.
   Эдуард Кузнецов ненавидит не фрондеров: он, как Сотников Василя Быкова,
познал, что не вправе "требовать от других наравне с собой".

   Сотников  постиг это  в  последние мгновения  жизни.  Что ж,  и  Эдуард
Кузнецов,  сидевший  в  камере смертников  с Рыбаком-Ляпченко,  прошел через
мгновения схожие...
   Он ненавидит не фрондеров, а "играющих во фронду".
   "...суть их в выработанном десятилетиями умении чуять ту черту, перейдя
которую, плюхаешься в дела (за  которые сейчас сажают). Если сегодня смотрят
в некотором смысле сквозь пальцы на самиздат, он -- самиздатчик, если завтра
за  самиздат  начнут  сажать, он  переключится  на  анекдоты,  а послезавтра
ограничится либеральным кукишем в кармане..."
   Начавшие вместе манифестациями на площади Маяковского Эдуард Кузнецов и
Владимир  Осипов  разошлись.  Осипов,  прокламируя  возвращение  к  "русским
истокам", как известно,  приемлет любое государство,  поскольку власть -- от
Бога!.. Кузнецов от  государства не оставляет камня  на камне: "...сама суть
(государства. -- Г.С.) на крови, лжи и бездушии".
   Диктатура -- та же  мафия,  только куда  могущественнее. Потому прежним
мафиям -- каюк. Бабель еще не мог сформулировать, как  помним,  отчего погиб
Фроим  Грач,  главарь  одесских  воров.  Время  не  приспело  для  обобщений
глобальных. Эдуард Кузнецов торопливо записывает в  лагере, прячась от чужих
взглядов,   что   диктатура   "считает  организованную  преступность   своей
прерогативой и не терпит конкуренции".
   Владимир Осипов  апеллирует к национальным  корням. Эдуард Кузнецов  не
видит  в  них  спасения:  "Горстка  мужественно мыслящих  оппозиционеров  --
явление столь  же характерное для  России,  сколь и  чуждое  ее национальным
корням, -- погоды не делает и не сделает, очевидно". "Мы все  из Азии -- кто
вышел, кто остался. Азия -- подсознательное... Толпа -- всегда Азия".
   Они  разошлись  во  всем,  два  мужественных  диссидента  и литератора,
Владимир Осипов и Эдуард Кузнецов. Кто из них более  прав в своих идеалах? В
какой мере прав?
   Споры  продолжаются,  споры останутся. У националистов  свое восприятие
мира -- "пупковое". Глухое к доводам.
   Если  исторически Россия когда-либо сможет уйти от  татаро-монгольского
ига, которому  конца  нет,  то,  вероятно, только укреплением правосознания,
которое  перечеркивает  фетиши:   "первые   среди  равных",  "птица-тройка",
мессианство,  заманчивое  мессианство  Достоевского   с   его  апелляцией  к
народу-богоносцу.  Потому,  наверное, так и укоренилась сталинская  формула,
что паразитировала на "вечных ценностях..."
   Религиозное  покаяние?  Каждый  вправе верить и  не верить!..  Внуки не
виноваты  в  заблуждениях отцов. Можно каяться и не каяться, а  вот отделить
суд от правителей -- непременно. Хватит  и  того, что существует уголовное и
гражданское право. "Телефонное право",  т.е. звонки "сверху", -- это даже не
XVIII век. Пожалуй, XVI, хотя телефона тогда не  было. Прибывали самолично и
таскали неслухов за бороду.
   Думаю, последователи академика Сахарова правы.
   И тем не менее, смеет ли  кто забыть великую правду Александра Герцена,
сказавшего некогда о западниках и славянофилах:
   "...Мы, как Янус или  как  двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в
то время как сердце билось одно".
   Они  были детьми литературы  сопротивления,  и  самиздата,  и тамиздата
писателей и философов, эти молодые диссиденты, и, можно сказать определенно,
переросли своих учителей. И  героизмом,  и последовательностью,  а  порой  и
глубиной и бесстрашием мысли.
   Писатели, сформированные, т.е. разобщенные сталинским временем, никогда
бы  не  решились  на  коллективный   жертвенный   подвиг   "Хроники  текущих
событий..."
   Молодежь -- решалась. Отважная Наталья Горбаневская положила ей начало.
Весной  1968  г.,  "Пражской  весной",  как  окрестили  это  время   надежд.
Горбаневская  организовала издание  "Хроники",  деятельность  ее  во  многом
определила стиль, структуру и принципы "Хроники",  как поистине хроникерским
стилем  обнародовала сама  "Хроника"  после  отъезда Натальи Горбаневской на
Запад.
   Россия перестала быть безъязыкой. Надо