росили: "Кто?" Я назвал себя, дверь открыли, и я, войдя в рабочий  кабинет
Копелева,  заставленный  книгами  от  пола  до  потолка,  увидел  Александра
Исаевича. Он сидел в углу, что-то отмечая в блокноте.
   Говорили, если не  ошибаюсь, о Генрихе Белле, о его предстоящем приезде
в Москву.  Я  кивнул  в  сторону  окна,  Лев  Копелев  сказал благодушно,  с
усмешкой:  "Мы  старые зэки..." И тут же  оживленно и громче: "Хотите свежий
анекдот?.. Одна прелестница..."
   Хохотал я один. Как нанятый. Поглядывая в направлении  окна, словно это
было не огромное окно в писательском доме, а тюремный глазок,  к которому  с
другой стороны припал надзиратель. Александр Исаевич чуть улыбнулся,  одними
губами, скорее басовитой старательности Льва Копелева, чем анекдоту, и снова
поджал их в непримиримо-жесткой солженицынской складке.
   Таких  встреч, случайных, у Льва Копелева или на Аэропортовской  улице,
возле  писательских  домов,  было  несколько. Я  попытался вспомнить,  о чем
говорили. И  вдруг  с  неожиданной  предметной  отчетливостью  вспомнил:  он
никогда не рассказывал.
   Я  не  был  с  ним  настолько  близок,  чтобы  задавать   ему  вопросы.
Расспрашивал он. Особенно запечатлелась мне  встреча возле  метро. Наверное,
Солженицын  опять  шел к  Копелеву. В то утро  меня исключили  из  партии, в
которую я  вступил на войне.  Окончательно.  На самом  "верху", в  Комитете,
которым ведал член Политбюро ЦК КПСС А.  Пельше, сухонький  белолицый латыш,
сохранивший свою жизнь в  годы сталинщины ценой  утраты всего человеческого.
Он  походил  на  тугоухoro  старичка,  который  слышит, лишь  вставив в  ухо
слуховой аппаратик. Хочет внимать  говорящему -- вставит аппаратик, не хочет
--  вынет. Меня исключали  из партии  и издевались надо мной все  утро, всем
Комитетом, за  выступление в Союзе писателей,  в котором,  среди прочего,  я
высказался одобрительно о Солженицыне.  Когда я говорил о Солженицыне как  о
великом писателе, властительный старичок  слушал меня,  словно бы вынув свой
аппаратик. Светлые  прозрачно-голубые глаза  отрешенно скользили по огромным
окнам кабинета. Остальные члены Комитета вытянулись, напряглись, как гончие,
рвущие поводки. О Солженицыне  была дана твердая установка.  Двух мнений тут
не могло быть. Коли  член  партии пренебрегает даже этим... Моя участь  была
решена.  Впрочем, она была  решена  заранее. Человек, которого  исключали из
партии до меня, но в последний момент простили, прошелестел в  коридоре мимо
меня, прошептав белыми губами: "Тебя сейчас будут убивать!"
   ...Солженицын  выслушал  меня  внимательно,  задал  несколько вопросов,
связанных   с   моей   судьбой;   он   не  был   сентиментален,   как   иные
старики-писатели,  обнимавшие  меня и слушавшие  со  слезами  на глазах.  Он
коснулся моего плеча, сказав несколько слов, смысл которых был: "Держись!" Я
отчетливо  помню и  его лицо,  и  свои  чувства, и свои мысли в эту  минуту.
Александр  Исаевич держался  прямо,  как строевой  офицер, словно никогда не
было у него сутулости  сельского учителя или, скорее,  бухгалтера. Наперекор
всем  ветрам он выпрямился и расправил плечи. Была  поздняя осень 1968 года.
Мы только что оплакали "социализм с человеческим лицом".
   На Солженицыне было новое пальто  с меховым  воротником.  Мех показался
мне дорогам.  Пальто -- барским. Я,  помню, сказал себе мысленно: "Барин..."
Слово это было для меня отчуждающим. Но  в чувствах  не было осуждения. Была
радость. Как его сейчас травят, поносят! Во всех газетах. На всех собраниях.
За одно слово в его поддержку выгоняют с работы, лишают куска хлеба. У  меня
болели суставы, словно  меня вздергивали на дыбе. Только за то, что я сказал
сановным  негодяям: "Мы все  умрем,  и я,  и вы, сгинем  бесследно, а  он --
останется. Как Россия.." Не только  его пытаются умертвить, все вокруг  него
пытаются превратить в мертвую зону, а он -- прекрасно выглядит.  Свеж. Почти
выхолен.  Борода густа  и аккуратно  подстрижена.  Белое  лицо  над  дорогим
воротником кажется барственно властным...  Наперекор  всему!.. Я простился с
ним  по-прежнему разбитый,  у меня болели даже мышцы, словно меня и в  самом
деле  только  что исхлестали, а на  душе было удовлетворение, тихая радость:
"Не  одолеть им его, не сломать". Как всегда, я не задавал вопросов. Столько
вокруг    Солженицына    кружилось    народа,   порой    достойного,   порой
подозрительного, что  он, думаю,  был  откровенен и словоохотлив  только  со
своими старыми тюремными друзьями.
   Запомнился мне  также сбивчивый  рассказ  жены.  Она  однажды вернулась
домой взволнованная. Видела в метро Солженицына  и Копелева.  Они говорили о
чем-то тихо и одушевленно. Она огляделась: не подслушивает ли кто? Нет,  они
оторвались  от  "слухачей".  Никого  вокруг  не было.  Оба они не  могли  не
обратить на себя внимания. Оба высокие, плечистые, распрямленные, бородатые,
как патриархи.
   ...Как  известно,  Лев Копелев  был прототипом  Льва  Рубина  в  "Круге
первом". Бывший зэк Копелев умел работать в шуме и в гомоне. Склонившись над
рукописью, он включал  приемник, стоявший у  окна. "Музыка отрезает  от меня
грохот самосвалов", -- объяснял он.
   Живая память об этом недюжинном человеке позволила мне, возможно, иметь
суждение  о  соотношении  документализма  и  вымысла  в  прозе  Солженицына.
Характер,   направленность   вымысла   или,   в   данном   случае,   домысла
свидетельствует  о  личности   автора,  намой   взгляд,   объемнее,   полнее
биографических данных или воспоминаний современников.
   Чтобы   постичь  человека,   столь   противоречиво-сложного,   как   А.
Солженицын,  я  попытаюсь рассказать не только об "озвенелом зэке" с дорогим
воротником, который чувствовал себя  в часы  оголтелой  травли, как  моряк в
шторм.  Всех вокруг  тошнит.  Многие на грани обморока. А моряк только встал
устойчивее...  Но, более всего--  о принципах типизации, воплотивших  в себе
особенности личности писателя.
   Эта тема огромна. Думаю, она будет исследована  заново --  после выхода
биографических  книг  Л. Копелева  "Хранить  вечно"  и  Д.  Панина  "Записки
Сологдина",  которые   дали  возможность  скрупулезно,  с  научным   тщанием
проследить,  насколько вымысел  соответствует правде. Биографии  вымышленных
героев  -- биографиям  прототипов.  Приближал  ли  вымысел  правдоподобие  к
правде? Или уводил от нее?
   Сологдин, к  примеру,  далеко не  тот реальный Дмитрий Панин, католик и
одержимый реформатор, с которым тоже свела меня судьба.
   Солженицын  безоглядно  трансформирует жизнь  в соответствии  со  своим
нравственным  и  религиозным мироощущением.  Никогда  не  остается  в  плену
правдоподобия. Если надо, он "лепит" своего героя из трех-- пяти  окружавших
его прототипов.  Так  был создан, скажем, Руська Доронин,  который  пошел  в
"стукачи",  чтобы выяснить,  кто в "шарашке" "стучит..."  И выяснил, как  вы
помните, -- в день,  когда выдавали деньги и всем  "стукачам"  переводили по
147  рублей... В образе Доронина объединены, по рассказу самого Руськи -- П.
Герценберга,  три человека, три  узника. Внешний  облик  Доронина напоминает
зэка по фамилии Гусев. Любовные истории героя пережил зэк Витковский. Однако
характер Доронина, его поступки и приключения, собственно Руську Солженицына
"взял" у Переца Герценберга,  который сидел вместе с  Солженицыным с 1948 по
1951 год.
   Жена Переца Таня, бывший доцент  Рижского университета, вспоминает, что
Солженицын советовал им эмигрировать в Израиль: "Был  бы я евреем, я стал бы
сионистом", -- сказал он ей.
   Этот  разговор  происходил  в  мае  1966  года.  Он  крайне  важен для,
понимания  мироощущения  Александра  Солженицына,  когда  оно  еще  не  было
отчетливо  выражено: уже  тогда он националистам сочувствовал, националистов
одобрял...
   Знаменательный разговор!
   На   Руське-Герценберге  и   кончается  известная  схожесть   героев  и
прототипов,  которую я  мог  наблюдать,  ощутить  вживе.  Однако как  только
правдоподобие  не  соответствует  замыслу  Солженицына,  оно  отметается  им
начисто,  с решительностью  человека,  твердо знающего, зачем  он  взялся за
перо...
   Главный  герой  почти всего творчества Солженицына  -- Иван  Денисович.
Народный характер, несущий на себе все тяготы, определяющий судьбу России. В
лагерях Иванов  Денисовичей  было  -- не  счесть.  Если  Гюстав  Флобер  мог
сказать,  что  его Эмма (из  "Госпожи  Бовари")  плачет в  двадцати  городах
Франции,  то  Александр  Солженицын  имел  бы  право  заявить,  что его Иван
Денисович несет свой  крест в каждом лагере России, даже если этот лагерь не
огорожен пулеметами и просто называется такой-то деревней.
   Однако  откуда  в  "шарашке",  привилегированным  лагере  для  ученых и
инженеров, мог взяться такой Иван Денисович? Тем не менее "В  круге  первом"
появляется мужик Спиридон,  дворник,  пятидесятилетний русский  человек, как
подчеркивает Солженицын, скажем,  в  главе "Князь-предатель".  Когда Рубин и
другие эрудиты нервно-весело судят князя Ольговича Игоря Святославича, мужик
Спиридон "улыбается лукаво..."
   На  самом  деле,  как  сказал  мне  Рубин-Копелев,  не  было   никакого
Спиридона-совести, Спиридона-судьбы. Был дворник, по имени, кажется, Родион.
Стукач и доносчик, как почти все дворники на Руси с давних времен. Но это не
отвечало замыслу Александра Солженицына. И вот появился Спиридон -- народный
характер, вымышленный Солженицыным.  Идеализирует ли  Солженицын  народ?  --
невольно  спрашиваешь себя.  -- Народ, который сейчас страшно пьет, чтобы не
думать о жизни. И голосует на выборах за кого угодно...
   Народ,  который  вот уже  много  веков  бедует  под ураганными  ветрами
всевозможных  нашествий,  которого  нескончаемо  давит  сплошное, фигурально
выражаясь, татаро-монгольское  иго,  и  этот народ в  массе  своей  остается
добрым народом, отзывчивым народом, такой народ не нуждается в идеализации.
   Герой прозы Солженицына --  сам  Солженицын.  Не бросит ли это новый  и
резкий свет на личность автора?
   Александр Солженицын, как справедливо заметил профессор Жекулин, словно
бы  и  Родион  Немов ("Олень и шалашовка"), и Глеб Нержин из "Круга", и Олег
Костоглотов из "Ракового корпуса", и Алекс Кориэл  из "Свечи на ветру". И...
Иван Денисович Шухов... Конечно, умению жить уверенный и  резкий Костоглотов
выучился у простого крестьянина Ивана Денисовича Шухова. Он словно вобрал  в
себя  его качества. Переход от ищущего,  сомневающегося Нержина к куда более
уверенному Костоглогову, "озвенелому зэку", был  возможен лишь тогда,  когда
Иван Денисович стал "вторым я" и писателя Солженицына.
   Наконец,  образ рассказчика  в  "Матренином дворе"  представляет  собой
вместе  с  тем  и  бегло  набросанный  эскиз  Костоглотова в  первые дни его
возврата в  жизнь, когда рассказчика-героя потянуло  в  "кондовую Россию", в
которой Солженицыну поначалу "хотелось затесаться" и "затеряться".
   Не является ли это ответом на многие  наши недоумения, которые вызывали
столь   резкие  возражения  и   большой  западной  прессы,  и   православных
священников, и еврейских  националистов, и еврейских  социал-демократов,  не
говоря уже о деятелях андроповского разлива?..

   Эгоцентричность  прозы  оказалась  лишь одной  из  сторон  мироощущения
Солженицына. Куда бы ни  обратил  он  взор  свой.  Фигурально выражаясь,  он
возвращается к системе Птолемея...
   "Сумеем ли  и  посмеем  ли  описать  всю мерзость,  в  которой  мы жили
(недалекую,  впрочем,  и  от сегодняшней)? И  если мерзость эту не полностью
показывать,  выходит  сразу  ложь. Оттого  и  считаю  я,  что  в  тридцатые,
сороковые и пятидесятые годы литературы у нас не было. Потому что  без  всей
правды -- не литература".
   Стало  быть,  не  было  ни  Казакевича, ни  В. Некрасова, ни  Яшина, ни
Тендрякова,   ни   Нилина,  ни  Паустовского,  ни  Бабеля,  ни  Зощенко,  ни
Пастернака, ни Николая Заболоцкого...
   Увы, Солженицына тогда не  было.  Ни как писателя,  ни как  читателя: в
окопах да в ГУЛАГе много не почитаешь.
   Александр Исаевич  вместе с  водой  выплеснул ребенка. Это наложило, не
могло не наложить особого отпечатка  на интереснейшую книгу "Бодался теленок
с  дубом",  созданную  рукой литературного  Птолемея,  вообразившего  себя в
центре мироздания.
   В оправдание Солженицыну нельзя  не сказать, что воды в литературе было
действительно много.
   И все же... начинать литературное летосчисление с 1962  года?! С выхода
"Одного  дня..."?!. И  тогда лишь заметить  краем  глаза, к примеру,  "живые
имена"    печальников    деревни    с    их    творениями    преимущественно
послесолженицынского периода?!
   В  "Теленке...",  как  никогда,  пожалуй,  выкристаллизовалась  главная
особенность творческого лица Солженицына, родная стихия которого -- проза.
   Публицист Солженицын утверждает, прозаик  Солженицын сплошь да рядом --
опровергает. С убедительностью несоизмеримой.
   Клеймит Солженицын, к примеру, последнюю эмиграцию: де, оставили Россию
в беде,  "чужие России  люди". В открытых  письмах,  выступлениях, репликах,
запечатленных репортерами. Публицист неистовствует.
   А  прозаик, со  свойственной  ему бесстрашной открытостью, рассказывает
нам, в данном случае в "Теленке...", как в лефортовской камере, еще не зная,
что на другой день его выбросят из России, он тосковал-сетовал ночью: почему
не уехал в эмиграцию в 70-м году, когда звали  через Стокгольм?.. Зачем  сам
себя привел в тюрьму? Ведь "открыт мне был путь в старосветский писательский
удел,  как  и  мои  предшественники  могли...  Но  всей  той  жизни,  теперь
непроглядываемой, я велел  не состояться, всей главной  работе моей жизни --
не  написаться,  а сам  я еще  три  года побездомничал и пришел  околевать в
тюрьму. И я пожалел. Пожалел, что в 70-м году не поехал".
   Почти  вся интеллектуальная  часть эмиграции семидесятых --  это  люди,
вырвавшиеся  из  тюрьмы  или  от  угрозы  тюрьмы или  "дурдома". От  гнусных
допросов  следователей ГБ  или партследователей,  хрен редьки не  слаще!  От
многолетнего шельмования и дискриминации, от страха за участь детей, которым
мстили  за  инакомыслие  родителей.  От  невозможности высказать,  написать,
сделать главную работу своей жизни.
   Почти каждый  диссидент этой эмиграции уходил из своего Лефортова, куда
более   безнадежного,   чем   лефортовская   ночь   Солженицына:  Александра
Солженицына охранял  мир и -- охранил. Рядовых диссидентов стреляют,  давят,
морят голодом, сводят с ума чаще всего ч полной глухой немоте.
   Благословен бегущий с каторги!
   Благословенна исповедальная проза Солженицына, пусть даже вкрапления ее
в его  мемуарах  и  речах, которые порой, как  бы мимоходом, опровергают или
уточняют Солженицына -- публициста и футуролога.
   Однако и  "тюремная"  проза  Солженицына, как  известно, вызывает  ныне
кривотолки, нападки  -- и Запада, и Востока, -- и наладки,  на первый взгляд
серьезные.
   В  самом  деле, между  жанрами  нет глухих переборок.  Писатель  --  не
подводная  лодка,  разделенная на  отсеки.  Публицист  Солженицын, футуролог
Солженицын (о чем разговор впереди) -- не привел ли он  и свою большую прозу
к националистическому крену, возможно, сам того не замечая?
   Россия  -- страна многонациональная.  Недалек  от  истины  воинствующий
националист  И.  Шафаревич,  сказавший,  что  "в  смутную  эпоху   классовая
ненависть,  вероятно, не сможет больше стать той  спичкой,  которая подожжет
наш дом.  Но национальная  --  вполне может. По подземным  толчкам,  которые
слышатся  сейчас,  можно судить,  какой  разрушительной силой  она  способна
стать, вырвавшись наружу"85.
   Потому  изо всех нынешних претензий и вопросов к Солженицыну-писателю я
выбрал  эту: не  шовинист ли бессмертный Солженицын? Автор  "Одного дня...",
"Ракового  корпуса",  "Круга...",  "Архипелага...".  Не антисемит  ли?  Если
шовинист, то он  бессмертный поджигатель, бессмертный стравливатель, -- мне,
автору   "Заложников",   книги   о   государственном  шовинизме   в  России,
исследователю "дружбы народов"  в советском  государстве, негоже  уходить от
этого вопроса... тем более что мне  и  не дают от него  уйти: не  было еще у
меня ни  одного  публичного выступления или лекции, на которой мне бы его не
задавали...
   Если  большая проза Солженицына -- проза  разобщителя,  проза,  хоть  в
малой степени, стравливателя, то мы все  ошиблись в Солженицыне, тогда уж он
воистину -- "не он!".
   ...Когда  Солженицын был  в России и  его жизни угрожала  опасность,  я
считал своим человеческим и писательским долгом  ограждать  его  от  хулы  и
напраслины, даже  если бы  мне и хотелось  его в чем-либо  упрекнуть.  Когда
человек  стоит на  железнодорожных рельсах  и мчится  поезд, который вот-вот
задавит его, глупо говорить  человеку, что у него, скажем, одна штанина выше
другой или рубашка задралась... Надо стаскивать человека с  рельсов, спасать
его.
   Теперь  Солженицыну, слава Богу, ничто  не угрожает.  Теперь  обо всем,
связанном с ним, можно говорить спокойно.
   ...Есть  такое понятие  в художественном  творчестве, которое  известно
профессионалам и знания которого нельзя требовать от каждого. Понятие это --
впечатляющая сила произведения.
   Впечатляющая сила, скажем, второй части "Архипелага ГУЛАГ" не оставляет
двух мнений. Евреи-палачи написаны  выпукло, с разящей  силой, даже портреты
их представлены  для усиления  впечатления, а  евреи-жертвы,  о которых тоже
сказано,  упомянуты  то  тут, то там,  бухгалтерский  баланс сходится, а вот
впечатляющая сила различна.
   И  вот уже поднялись  во  всех частях земного  шара, и  в России,  и во
Франции  примолкшие  было  голоса  юдофобов   или   просто   обывателей   --
"такальщиков".  "Все,  все от евреев. И  революция,  и  все..." А  с  другой
стороны пополз неостановимый  слух о  злостном антисемитизме Солженицына;  о
Солженицыне -- поистине "советском человеке", который из тюрьмы вырвался, да
только тюрьму  унес в  себе... И закрывать глаза на такие  суждения глупо, а
иной раз -- преступно...
   Никакими       "обеляющими"        анализами        и        подсчетами
положительного-отрицательного    количества    героев    по    национальному
происхождению,  как  это  попытался сделать недавно  в статье  "Кольцо обид"
ученый-кибернетик   Р.   Рутман86,    никакими   литературно-математическими
выкладками клеветы на писателя не развеешь,  ибо подход этот, благородный по
замыслу, не  учитывает  главного  компонента художественного  творчества  --
впечатляющей силы произведения, а он-то все и определяет.
   И  в самом деле, А. Солженицын оставил  без внимания -- словно этого не
было  никогда,  --   следующее.  Октябрьская  революция,   только   сам   ее
кратковременный акт,  унесла  в  могилу 600  тысяч  евреев,  главным образом
коммерсантов,   больших   и   маленьких,   однако   все   равно   подлежащих
экспроприации. 600 тысяч -- это десять процентов еврейского населения России
в то время  (всего  было  около шести миллионов). Затем были умерщвлены  или
заточены  в тюрьмы почти все раввины-хаббатники и раввины прочих религиозных
ответвлений, коих  в  еврейской  религии  всегда  было  немало.  Взяли,  как
известно, даже Любавичевского ребе, и только бурный протест Америки вызволил
его из тюрьмы (в обмен на что-то или кого-то, уже не помню).
   В двадцатые  годы были схвачены все бундовцы,  затем сионисты и  прочие
полуорганизованные   в  профсоюзы  евреи-рабочие  и  ремесленники  --  число
схваченных и умерщвленных, в процентном отношении, огромно.
   Были запрещены  --  постановлением советского правительства  два языка:
старославянский и иврит как языки реакционные, "языки церковников... "
   Священнослужителей, как и народ, били на равных.  Я, к примеру, писал в
армейских анкетах о том, что мой  дед по матери "резал кур и был за то лишен
избирательных прав". Как хохотали командиры эскадрилий и начальники строевых
отдел