еленном возрасте запах старших становится
чужим, даже враждебным?
   То же и с босыми ногами. В одежде отец вызывал у меня чувство восторга, и
действительно это был  один  из  самых  привлекательных  мужчин,  которых  я
когда-либо знал. Ему было всего двадцать пять лет, когда я родился, так  что
впервые он предстал мне молодым. Но почему это чувство пропадало, как только
мне случалось  заставать  его  полуодетым?  Особенно  помню  его  ноги,  они
казались мне отвратительно уродливыми -  выпирающие  мослы,  пучки  волос  у
основания больших пальцев -  их  вид  вызывал  у  меня  чувство,  близкое  к
отчаянию.  Мне  смутно  чудилось  в  них  что-то  постыдное,  вроде  тайного
позорного недуга.
   Не смейся, но я долгое время старался, чтобы ты не увидел меня босым!
   Каким  же  казался  он  тебе  -  ты-то  ведь  видел  этого  человека  уже
состарившимся, ничего  не  ждущим  от  жизни,  доживавшим,  как  он  однажды
выразился, свой дополнительный срок?
   Не вызывала ли у тебя протеста мысль,  что  ты  связан  с  этим  стариком
родственными узами, что он родоначальник твоей семьи?
   Когда-то (ты этого не помнишь, тебе не было и  десяти  лет)  он  работал;
твоя  бабушка  еще  потихоньку  бродила  по  дому,   хоть   с   трудом,   но
передвигалась.
   Боюсь спросить, какой осталась в твоей памяти бабушка, которую  ты  узнал
уже  толстой,  расплывшейся,  с  нездоровым,  одутловатым,  желтым,   словно
восковым, лицом, с  раздутыми  водянкой  ногами,  с  бессмысленным,  как  бы
остановившимся взглядом. Она не пришла взглянуть на тебя, когда ты  родился,
потому что уже не выходила из дома, и увидела  тебя  лишь  несколько  недель
спустя, когда мы приехали показать ей внука.
   Может быть,  ты  поверил,  что  она  была  сумасшедшей?  Твой  дядя  Ваше
постоянно намекает на это, только это не правда, я постараюсь потом все тебе
объяснить.
   Но ваша первая встреча тем не менее была тягостной. Ты родился в марте, и
был уже конец апреля, когда солнечным  воскресным  утром  мы  отправились  с
тобой в Везине. Уже цвела сирень за заборами и низкими кирпичными стенами. И
в саду виллы "Магали" тоже цвела сирень.
   Никогда я не мог понять, почему в этом доме всегда темно. Казалось,  окна
задуманы так,  чтобы  пропускать  как  можно  меньше  света.  Длинная  узкая
комната, служившая моим родителям  чем-то  вроде  гостиной,  была  низкой  и
сырой; в тот день в камине горело несколько поленьев, и от них шел дым.
   Мы трое - твоя мама, я и ты - приехали поездом, после Парижа даже  вокзал
в Везине показался нам веселым, но, очутившись в этой сумрачной комнате,  мы
вдруг почувствовали себя как бы совсем в другом мире, словно отрезанными  от
жизни.
   - Позволь представить тебе твоего внука Жан Поля, - сказал отец.
   Моя мать, как обычно, сидела в кресле. Она уставила на  тебя  неподвижные
зрачки, но даже тень улыбки не осветила ее лица. Она только протянула к тебе
руки, и тогда твоя мама, не зная, что ей делать,  бросила  на  меня  взгляд,
полный отчаяния...
   Я тоже испугался, как бы эта старая женщина не  уронила  тебя,  ведь  она
тоже стала такой неловкой. Но я знаю, твоей мамой владело еще одно  чувство,
и я тоже, хотя и в  меньшей  степени,  испытывал  его.  Ты  был  весь  такой
"новенький". Ты был  воплощением  жизни.  Не  хочу  говорить  громких  слов.
Когда-нибудь сам поймешь, сколько чистоты и  надежд  заключено  в  маленьком
ребенке.
   И видеть тебя на руках старой женщины, стоявшей как бы на противоположном
краю жизни и отмеченной печатью упадка, нам обоим казалось кощунством.
   Наверное, мне не следовало говорить тебе это, но,  когда  я  увидел,  как
лицо этой женщины, когда-то носившей меня в своем чреве, баюкавшей, когда  я
был маленьким, приближается к твоему  розовому  гладкому  личику,  к  твоему
нежному, чистому ротику, у меня сжалось сердце, словно  от  ее  дыхания  они
могли потускнеть.
   Позднее, когда ты стал ходить и по воскресеньям иногда играл  в  заросшем
бурьяном саду, она уже не проявляла к тебе никакого интереса и только  резко
вздрагивала от каждого твоего крика: всякий шум был ей мучителен.
   Мой отец был на четыре года моложе ее,  но  в  твои  годы  -  особенно  в
шестнадцать лет - кажется, что несколько  лет  разницы  между  стариками  не
играют роли.
   Все пытаюсь представить, какие воспоминания сохранились у тебя о  Везине,
какие образы - из тех, что неизвестно почему остаются с нами на всю жизнь, -
запечатлелись в твоей памяти? Конечно, тебе запомнилась бабушка,  сидящая  у
камина, ведь ты почти всегда видел ее там, и  тебе,  должно  быть,  казалось
странным, что она никогда ничего не делает - не  шьет,  не  вяжет,  как  все
другие старушки. Она и не читала, и даже радио в доме не  было.  С  утра  до
вечера сидела она у камина, не двигаясь, глядя прямо перед собой;  зимой  ни
разу не нагнулась к  огню,  чтобы  подкинуть  полено  или  поправить  дрова.
Однажды в отсутствие г-жи Перрен, которая вела их хозяйство, отец  ненадолго
отлучился, и когда вернулся, пол уже занимался (горящая головня выскочила из
камина), а бабушка равнодушно смотрела на это.
   Тебя раздражала эта старая  женщина?  Досадно  было,  что  у  тебя  такая
бабушка, правда?
   А ведь когда-то в этом самом саду, заросшем бурьяном, в котором ты иногда
играл  по  воскресеньям,  она  девочкой,  приезжая  на  каникулы,  играла  с
подругами в крокет. Ты сам невольно напомнил мне об этом,  притащив  однажды
найденные заржавевшие крокетные воротники, чтобы спросить, что это такое.
   Как весело, должно быть, было тогда на этой вилле! Во всяком случае,  она
была совсем новой. Ее построили родители твоей бабушки в те  времена,  когда
Везине был еще модным дачным местом.
   Тебе приходилось слышать, что  у  меня  пять  теток,  пять  сестер  твоей
бабушки, но видел ты на похоронах только одну из них - тетю Софи; она вдова,
в Париже  живет  неподалеку  от  нас,  однако  мы  никогда  не  встречаемся.
Остальные сестры умерли, большую часть своей жизни они провели далеко - одна
в Марокко,  другая  в  Соединенных  Штатах,  третья  жила  всюду  понемногу,
поскольку муж ее был дипломатом. Была еще одна сестра, но о  ней  ничего  не
известно. У них есть дети и внуки, я с ними не знаком, и ты тоже никогда  их
не узнаешь.
   В сущности, твоя бабушка задолго до того, как ты родился,  покинула  нас.
Она жила в ином времени, нежели мы, она вернулась назад, к тем  девочкам,  с
которыми играла в крокет.
   Мой отец это понимал и не пытался пробудить ее от этого сна  с  открытыми
глазами; он только заботился о ней. Стал сиделкой, отказался  от  всего,  от
самого себя.
   У него осталось одно занятие - следить за постепенным угасанием ее жизни.
   Может быть, и в самом деле от этого он стал  немного  не  в  себе.  Жизнь
вдвоем, с глазу на глаз, нарушаемая только присутствием  г-жи  Перрен,  была
подчинена строгому, раз и  навсегда  установленному  порядку,  определенному
режиму, который нередко служит людям формой самозащиты.
   Последние  годы  отец  мог  во  время  разговора  вдруг  вскочить,  чтобы
поставить на место какую-нибудь  безделушку,  нечаянно  сдвинутую  во  время
уборки.
   Когда два года назад умер г-н Ланж, пенсионер, занимавший домик напротив,
и там поселились какие-то молодожены, отец всерьез собрался  подать  на  них
жалобу за то, что они при открытых окнах включают радио.
   Соседские мальчишки, облюбовавшие их улочку для своих игр, потому что она
одна из самых тихих, сами того не  подозревая,  стали  для  отца  с  матерью
настоящими мучителями. При всяком их крике - а уж кричали  они  дай  боже  -
отец видел, как судорожно вздрагивает моя мать: так же  вздрагивала  она  по
воскресеньям, когда случалось шуметь тебе. Некоторое время он  молча  терпел
ее  страдания,  наконец  в  один  прекрасный  день   пошел   объясняться   с
предводителем банды мальчишек. Не знаю, что он там ему говорил, но, судя  по
всему, взялся он за дело не слишком искусно: с  того  дня  старики  с  виллы
"Магали" стали для мальчишек всего квартала предметом самой лютой ненависти.
Откуда было им знать, что старики эти хотят спокойно прожить последние дни?
   И молодая женщина в домике напротив, где целыми днями  орало  радио,  та,
что в красном халатике мелькала в открытых окнах, - она ведь тоже об этом не
думала.
   С осторожностью индейцев ребята подкрадывались к дому, резко  дергали  за
колокольчик и с хохотом разбегались в разные стороны. А иногда отец  находил
в почтовом ящике всякий мусор, даже нечистоты.
   Не чудилось ли ему в этой детской жестокости напоминание: пора умирать!
   Пока мать окончательно не впала в прострацию, он, я уже говорил об  этом,
продолжал работать - неподалеку от вокзала в юридической конторе, - ведь  он
был доктором права; это позволяло ему сохранить хотя бы иллюзию причастности
к жизни.
   Он даже нашел себе отдушину - для всякого, кто знал его прежде, это может
показаться невероятным. Каждый вечер, выйдя из своей  конторы,  он  по  пути
домой заходил в "Кафе с колоннами",  старомодное  заведение  с  диванчиками,
обитыми  молескином,  и  зеркалами  во  всю  стену,  где  его   ждали   трое
завсегдатаев, с которыми он играл в бридж.
   Если  партия  затягивалась,  он  бросал  тревожные  взгляды  на   большие
настенные часы, потому что его жизнь была расписана по минутам  и  он  знал,
что ровно в семь, вернется он или нет, г-жа Перрен, накрыв на стол и сдвинув
обед на край плиты, уйдет домой.
   Обед он подавал жене сам и сам мыл посуду. Потом  у  него  еще  оставался
час, чтобы почитать газету.
   Я понимаю, сын, для тебя во всем этом есть что-то отталкивающее.  В  твои
годы тянутся к прекрасному, чистому, великому и инстинктивно презирают  тех,
кого изуродовала, сломила жизнь. Молодежь ненавидит стариков, они кажутся ей
досадным изъяном мироздания.
   Ведь именно это чувство выражали твои глаза? Если и не ненависть, то,  во
всяком случае, презрение и еще как будто обиду, что  этот  жалкий  старик  -
твой дедушка, твой, так сказать, прародитель, что в твоих  жилах  течет  его
кровь, что между тобой и им, хочешь ты этого или нет, есть внешнее сходство.
   Не думай, я пишу это  не  для  того,  чтобы  оправдать  своего  отца  или
восхвалять старость в тот момент, когда она подстерегает меня самого. Ты все
поймешь,  когда  я  дойду  до  трагедии  1928  года,  которая,  в  сущности,
определила все, что было потом, - и то, что ты видел в  Везине,  и  то,  что
видишь у нас, на улице Мак-Магон. И даже то, что  ты  существуешь  на  белом
свете.
   Я всячески стараюсь отдалить рассказ об этом - боюсь,  голые  факты  мало
что тебе скажут.
   Последние пять лет, после того как моя  мать  стала  совсем  невменяемой,
отец перестал ходить на службу и уже никогда не переступал  порога  "Кафе  с
колоннами". По утрам он отправлялся на рынок, после обеда совершал небольшую
прогулку, вот и все.
   Когда мать  умерла,  ему  и  в  голову  не  пришло  вернуться  к  прежним
привычкам. Никто больше  не  видел  его  играющим  в  бридж.  Он  машинально
продолжал жить по тому расписанию, которому следовал последние месяцы  жизни
с женой. Он не болел. Никогда ничем не болел.
   У него не было никаких старческих недугов. Он держался так же прямо,  как
в те времена, когда мне было десять лет, и так же тщательно следил за собой.
   Когда я спросил у местного врача о причине его смерти  -  он  умер  один,
ночью; его нашли лежащим на коврике: очевидно, отец соскользнул с кровати, -
тот некоторое время задумчиво смотрел на меня, затем пожал плечами.
   И я понял. Он остался один. Ему просто не для чего стало жить, вот  он  и
позволил себе умереть. Г-жа Перрен, которая до  последнего  дня  обслуживала
его, выразила это так:
   - Горе его сглодало.
   И, однако, до самого конца он оставался прежним - у него было все  то  же
невозмутимое лицо, которое я помнил с 1928  года,  да,  пожалуй,  и  раньше,
разве что после 1928 года в нем появилось еще и выражение отчужденности.
   Изменился ли он после смерти матери? Не стал ли мягче, отзывчивее?
   Пожалуй, стал, если  вспомнить  о  котенке,  которого  он  однажды  утром
подобрал в саду и даже ходил купить игрушечный рожок, чтобы его выкормить. И
еще: иной раз я заставал отца сидящим около дома и греющимся на солнышке.
   Но все это не объясняет, почему я выдержал бой с Пьером Ваше (твоя  тетка
держала нейтралитет, хотя  и  была  на  его  стороне),  отстаивая  церковные
похороны.
   Пожалуй, все дело в герани. Ты помнишь, конечно, эту герань, мы иногда за
столом вспоминаем о ней. На нашей улице, этой  мрачной  улице  Мак-Магон,  с
серыми каменными зданиями, в мансарде дома напротив живет старушка. Мы ровно
ничего о ней не знаем, так же как и о более близких наших соседях. От  нашей
горничной Эмили нам известно лишь, что старушку зовут м-ль Огюстина.
   Неважно, кто она такая, откуда и почему очутилась под самой крышей  этого
огромного дома, в котором живут крупные буржуа.
   Иногда зимой, когда мы сидим за столом, кто-нибудь вдруг замечает:
   - Смотрите-ка, мадмуазель Огюстина выставила свою герань.
   Ее прямоугольное окошко под самой шиферной крышей - единственное окно  на
нашей улице, где стоит цветок.
   Летом горшок с геранью все время на окне, но с первыми же холодами его на
ночь убирают в комнату, а потом он появляется только в те часы, когда светит
солнце.
   Так вот, эта герань стала для меня в конце  концов  не  просто  комнатным
растением - при виде ее я невольно вспоминаю о котенке моего отца.
   Каждому необходимо за что-то цепляться. Мать последние годы цеплялась  за
религию. Полуосвещенная церковь во время ее похорон, блеск скамей и кафедры,
горящие свечи, запах  ладана,  маленькие  певчие  в  белом,  наконец,  слова
заупокойной  молитвы,  звучавшие  высоко  под  сводами,  произвели  на  меня
впечатление...  Мне  совестно   признаться   тебе,   но   грубая   наивность
раскрашенных гипсовых статуй почему-то подействовала на меня успокаивающе.
   Котенок, герань, звуки органа,  запах  ладана,  святая  вода,  в  которую
окунаешь пальцы, - все это постепенно смешалось в моем сознании.
   И еще выражение отцовских глаз в последние недели  его  жизни,  когда  он
смотрел  вокруг  себя,  -  сквозь  их  привычную  невозмутимость   временами
пробивалась мучительная тревога, будто он искал ответа, вглядываясь в то,  с
чем ему предстояло расстаться.
   Отпевание,  орган,  "Мир  праху   его",   ритуальный   жест   священника,
поднимающего кропило, вероятно, были  для  меня  чем-то  вроде  герани  м-ль
Огюстины.

Глава 2

   Не так давно я где-то прочел фразу, которая поразила меня. Я уверен,  что
это был какой-то роман, не могу только вспомнить  какой,  хотя  я  не  очень
часто их читаю. Я долго рылся в памяти и даже  на  книжных  полках,  в  этом
"кавардаке",  по  выражению  твоей  мамы,  которую  раздражает  царящий  там
беспорядок. Жаль, что я не могу привести  эту  цитату  дословно,  она  яснее
выразила бы мысль, которую  я  попытаюсь  передать  своими  словами:  "Самый
значительный день в жизни мужчины - это день смерти отца".
   Ручаюсь - это написал человек моих лет, постарше,  потому  что  некоторые
мысли присущи определенному возрасту, и по ним сверстники узнают друг друга.
Я долго раздумывал над этой фразой, мне она кажется очень верной. И еще  мне
кажется, я понял, почему такое значение  имеет  смерть  отца:  с  этого  дня
переходишь из одного поколения в  другое  и,  в  свою  очередь,  становишься
старшим.
   Минуту назад, когда я дописывал эту строчку, ты заглянул в  мой  кабинет.
Лицо твое  выразило  удивление  -  ты  не  ожидал  увидеть  меня  здесь,  за
письменным столом, да еще в смокинге,  в  то  время  как  у  нас  гости.  Ты
остановился в дверях и рассеянно скользнул взглядом по этим страничкам:
   - Прости. Я не знал, что ты работаешь. И я ответил, словно играя с огнем:
   - Я не работаю.
   - Я пришел посмотреть, нет ли здесь сигарет. У тебя  тоже  был  гость,  я
знал это, потому что часом раньше видел его в твоей комнате. Очень  смуглый,
с очень густой шевелюрой и темными ласковыми глазами. Вы сидели рядышком над
открытой тетрадью. Когда я вошел, он стремительно вскочил.
   - Мой друг Жорж Запо, - представил ты его. Я спросил:
   - Вы что, тоже учитесь в лицее Карно?
   - Да, я тоже готовлюсь к экзаменам на бакалавра,  -  ответил  он  странно
певучим голосом и добавил с улыбкой:
   - Только, к сожалению, я не такой блестящий ученик, как ваш сын.
   А я и не знал, что товарищи считают тебя  блестящим  учеником.  Очевидно,
так оно и есть, ведь преподаватели тебя всегда хвалят, но я вообще так  мало
о тебе знаю!
   За исключением двух-трех твоих приятелей, которые бывают у тебя более или
менее регулярно, ты редко упоминаешь о своих знакомых. У меня даже создается
впечатление, что, когда я иной раз случайно - вот как  сегодня,  например  -
сталкиваюсь в нашем доме с кем-нибудь из твоих друзей,  ты  норовишь  скорей
меня спровадить.
   Этот Жорж Запо поразил меня не  только  своим  именем,  но  еще  какой-то
особой привлекательностью, я бы сказал, очарованием, не будь это  слово  так
затаскано.
   Держу пари, тебе было неловко, что я в смокинге - это могло создать твоей
семье нежелательную репутацию слишком буржуазной или  слишком  светской.  Но
этот Запо отнесся к моему смокингу как к чему-то  совершенно  естественному.
Он просто объяснил мне причину своего прихода:
   - Прошу извинить  мне  неожиданное  вторжение.  Я  вдруг  обнаружил,  что
потерял листок, на котором записал номера задач по алгебре.
   Он улыбался, казалось, всем лицом.
   - А Жан Поль живет ближе всех остальных.
   - Вы тоже живете в этом районе? Теперь он уже откровенно смеялся:
   - В соседнем доме.
   Почему при этих словах меня вдруг словно что-то ударило? Ведь с первой же
минуты мне почудилось в нем что-то удивительно знакомое.
   Чтобы не докучать тебе больше своим присутствием, я сказал:
   - Ну, занимайтесь! - и вышел.
   В гостиной мама угощала гостей ликерами. Ты редко выходишь  к  гостям,  а
если мать очень настаивает, появляешься  ненадолго,  предпочитая  проглотить
что-нибудь на кухне. В день твоего шестнадцатилетия я  хотел  было  подарить
тебе смокинг. Помнится, я объяснил это так:
   - Мужчина, который не одевается  прилично  смолоду,  всю  жизнь  будет  в
вечернем костюме выглядеть увальнем.
   Ты ответил, что впереди у тебя еще  достаточно  времени,  что  вообще  ты
всего этого терпеть не можешь, и в глубине души я тебя понимал:  я  тоже  не
люблю званых вечеров.
   А твоя мама очень ими дорожит, ты знаешь. В этой ее потребности постоянно
ходить в гости и принимать у себя есть, конечно, и некоторая доля тщеславия,
но все же дело прежде всего в какой-то ее  органической  неспособности  жить
спокойно.  Конечно,  она  предпочитает  встречаться  с  людьми   известными,
безразлично в какой области, но в  иные  "пустые"  вечера  она  может  вдруг
одеться и побежать на первый попавшийся фильм.
   Сегодня в гостиной у нас чета Трамбле, Милдред  и  Питер  Оганы,  которые
называют нас на американский лад просто по именам,  и,  наконец,  неизменный
депутат Ланье с супругой и дочкой Мирей.
   Я не успел войти в гостиную, как твоя мама спросила меня явно  ради  этой
девицы:
   - Жан Поль дома?
   - У него товарищ, они занимаются. С головой ушли в алгебру.
   Беатрис Ланье теперь ближайшая подруга твоей матери. На последних выборах
ее муж был избран депутатом. Их дочка, похоже,  сохнет  по  тебе,  а  ты  ее
избегаешь.
   В подобных ситуациях я всегда боюсь, как бы меня не заподозрили во лжи, и
потому всегда стараюсь подкрепить свои слова подробностями.
   - Я не знал, - сказал я, -  что  у  Жан  Поля  есть  товарищ,  живущий  в
соседнем доме, премилый юноша по имени Жорж Запо.
   Супруги Ланье переглянулись с улыбкой.
   - Ты его видела, Алиса? - спросила Беатрис твою маму.
   - Первый раз слышу. Уж не знаю, как ведут себя современные