тебя плохая память. Хотя ты так мало знал маму...
   - Меня интересует, что хотел сказать твой муж по поводу книг.
   - Просто я хотел предложить тебе одну вещь,  но  ты,  по-видимому,  не  в
духе.
   - Я слушаю.
   - Говорить?
   - Да.
   - Я лучше, чем ты, знаю библиотеку твоего отца - ведь там, в Ла-Рошели, я
был уже женатым человеком, написал свой первый роман, а ты еще был студентом
и мало чем интересовался. Поприще, которое ты себе избрал, имеет отношение к
управлению, к науке, если угодно, а  твоего  отца  интересовали  в  основном
исторические мемуары, философские сочинения...
   На самом деле моего отца интересовали  все  книги.  Он  ведь  был  еще  и
библиофилом, не пропускал в Ла-Рошели ни одного книжного  аукциона,  которые
проходили по субботам в зале Минаж. У него, так же как и у меня,  было  свое
убежище, только не "кавардак", а великолепный кабинет, в котором  все  стены
были уставлены книгами в роскошных переплетах.
   Книги эти составляли излюбленную тему его разговоров, они были с  ним  до
последнего его часа, и именно они очень помогли ему во второй  половине  его
жизни.
   - Учитывая мою профессию, - продолжал твой дядя,  -  я  полагал,  что  мы
можем...
   Я не указал ему на дверь.  И  не  дал  по  физиономии.  Его  предложение,
высказанное даже немного  снисходительным  тоном,  сводилось  к  следующему:
библиотека целиком переходит к  нему,  а  я  получаю  сумму,  которая  будет
выручена от продажи мебели и прочих вещей.
   Он, очевидно, неверно объяснил себе мое молчание -  я,  словно  окаменев,
сидел в кресле, крепко сцепив пальцы рук, и не отрываясь смотрел  на  ковер.
Он попытался как-то меня улестить:
   - Мебель по большей части там старинная, а подлинные вещи  в  наше  время
идут за огромную цену. Да и среди картин есть несколько довольно ценных...
   И тогда, почти так же, как ты сегодня за обедом, я  порывисто  вскочил  и
произнес одно слово:
   - Нет!
   Должно быть, вид у меня был  решительный,  потому  что  сразу  воцарилось
молчание, довольно долгое: за это время я успел выйти  из  комнаты,  хлопнув
дверью (опять же как ты!).
   Я не бросился по твоему примеру на постель,  но,  так  же  как  ты,  кипя
негодованием, упал на стул перед письменным столом и сидел до тех пор,  пока
твоя мама не пришла мне сообщить:
   - Ушли.
   Темную комнату освещала только настольная лампа под  желтым  пергаментным
абажуром. Садясь напротив меня, мать сказала:
   - Хорошо, что ты ушел. Ты бы не сдержался.
   - Он что-нибудь сказал?
   Я догадывался, что именно он мог сказать. Она немного помедлила:
   - Да.
   - Что?
   - Тебе это так важно? Я кивнул головой.
   - Что ты причинил достаточно зла всей семье, в том числе и своему отцу, и
теперь мог бы вести себя поприличнее. Прости меня, Ален. Ты просил повторить
его слова.
   - Что же вы решили?
   У нее появилась торжествующая улыбка:
   - Книги остаются у нас, а они получат всю сумму от продажи дома.
   - А столик?
   - Я уступила его твоей сестре, все равно он не подходит к нашей  спальне.
Тебе остается письменный стол отца и его кресло. А  теперь  знаешь,  что  мы
сделаем?
   - Нет.
   - Пойдем в ресторан. Это был правильный выход.
   Удивительный сегодня день. Внизу, у лифта, мы встретили тебя.
   - Пойдешь в ресторан, Жан Поль? Ты минуточку поколебался, но на этот  раз
пошел с нами.

Глава 3

   В марте 1939 года  я  встретил  твою  мать,  которую  звали  тогда  Алиса
Шавирон. И ей и мне - я старше ее на месяц - в то время шел тридцать  второй
год.
   Для людей моего поколения весна 1939 года  -  особая.  Мы  жили,  как  бы
подчиняясь ритму событий, которые происходили в мире.
   За  несколько  месяцев  до  этого,  осенью  тридцать  восьмого,  мы  были
мобилизованы и отправлены на границы, и мало  кто  из  нас  надеялся  оттуда
вернуться. Я тоже был призван из  запаса  и  в  звании  младшего  лейтенанта
пехоты направлен во Фландрию, под  низкое  северное  небо,  которое,  словно
плохо заштопанный бурдюк, то и дело лопалось, поливая нас  дождем.  Все  там
было холодным, мокрым, грязным - дорога, грузовики,  в  которых  нас  везли,
задние комнаты трактиров, где мы спали, когда  начальство  наконец  решалось
объявить привал. Проезжая через  деревни,  мы  часто  видели,  как  жандарм,
соскочив с велосипеда и  постучавшись  в  чью-то  дверь,  вручает  повестку,
потому  что  по   каким-то   недоступным   нашему   пониманию   политическим
соображениям официально общая мобилизация не объявлялась.
   Там, на этих дорогах, я впервые увидел движущиеся нам навстречу  вереницы
машин с привязанными к крыше матрасами, с целыми семьями, увозящими с  собой
наиболее ценное  из  имущества.  Помню,  селения  и  городишки,  которые  мы
проезжали в сером тумане, казались какой-то призрачной, зловещей декорацией:
Креси-эн-Понтье, Девр, пропахшие острым запахом селедки  предместья  Булони,
Хардинген, Берк,  откуда  уже  эвакуировали  лежачих  больных,  и,  наконец,
Ондскот,  где  мы   остановились   перед   полосатыми   желто-черно-красными
пограничными столбами, за которыми виднелись мощеные дороги Бельгии.
   Почти все вокруг меня были мрачны, унылы, подавлены, я  же,  напротив,  в
силу  особых  обстоятельств  находился  в  состоянии  нервного  возбуждения;
пожалуй, испытывал даже какое-то мрачное злорадство оттого, что  судьба  так
жестоко шутит надо мной. Словно разразившаяся катастрофа имела одну  цель  -
насмеяться над моими усилиями.
   Всего за два месяца до этого я сдал наконец последние экзамены и  получил
диплом прогнозиста. Уже два года я работал в  бюро  прогнозирования,  только
сидел еще не в том кабинете, который ты знаешь, а сзади, за секретариатом, в
том самом помещении, где в детстве ты видел счетную  машину,  что  так  тебя
поразила.
   Дело в том, что, когда в двадцать один  год  я  с  помощью  неких  тайных
пружин (на этот счет твой дядя не ошибся) переступил порог здания  на  улице
Лафит, я понятия не имел о прогнозировании. Я  только  что  получил  степень
лиценциата юридических наук и готовился к  докторскому  экзамену,  но  после
событий 1928 года был вынужден зарабатывать себе на  жизнь  и  на  плату  за
учение.
   Естественно, что я был направлен в юридический отдел на  третий  этаж,  в
правое крыло здания, где поступил в распоряжение опытных адвокатов,  которые
для начала поручили мне подготовку простых дел.
   Ты потом поймешь, почему мне необходимо  было  во  что  бы  то  ни  стало
добиться какого-нибудь положения, почему я считал это долгом перед  собой  и
другими и почему ради этого я  без  красивых  слов  и  романтических  жестов
принес в жертву свою юность.
   Десять лет непрерывного труда. Ни дня отдыха, ни  минуты  развлечений.  С
улицы Лафит я шел на улицу де Паради,  где  жил  в  меблирашках,  и  уже  не
выходил из своей комнаты. Лишь иногда, если была возможность, ходил  слушать
лекции.
   И все же к двадцати пяти годам диссертацию я защитил, на этом  я  мог  бы
успокоиться, пройти стажировку, записаться в корпорацию адвокатов...
   В ту пору моя сестрица, услыхав от отца о  моем  намерении  готовиться  к
новым экзаменам, на прогнозиста, спросила, глядя мне прямо в глаза:
   - Решил искупить свою вину?
   Я долго не мог ей простить ее апломба - она воображала, будто видит  меня
насквозь. И все же в тогдашнем неистовстве, несомненно, была  смутная  жажда
искупления.
   Впрочем, я хоть и знаю себя достаточно, выразился тоже не  совсем  точно.
Искупление - не то слово. Нет, и не возмездие; вернее было бы сказать, что я
чувствовал себя должником своего отца - подчеркиваю: только отца, - и у меня
не было иного способа расплатиться с ним.
   Потребности у меня были самые скромные, тратился я лишь на книги,  и  это
позволило мне в один прекрасный день сделать самому себе подарок: я переехал
с улицы де Паради, вечно забитой грузовиками, на которые с грохотом  бросали
ящики  со  стеклом  и  фаянсом,  в  меблированные  комнаты   на   набережной
Гранз-Огюстен. Правда, потолки там были низкие, мебель старомодная, но  зато
комната просторная и окна выходили на Сену.
   Я  все  больше  увлекался  прогнозированием,  много   занимался   и   жил
по-прежнему аскетом, однако в воспоминаниях об этой  поре  у  меня  осталось
какое-то светлое и трепетное ощущение, как от залитой солнцем  набережной  с
дрожащими легкими тенями листвы каштанов.
   В юридическом отделе мне уже полагалась прибавка жалованья,  но  я  подал
заявление, и меня перевели в отдел прогнозирования программистом.
   Математики я почти не знал, а между тем вся моя  работа  в  новом  отделе
была связана с цифрами и расчетами.
   Трудности, которые мне предстояло преодолеть в этой совершенно новой  для
меня  области,  и  даже  некоторая  унизительность  нового  моего  положения
доставляли мне какое-то тайное удовлетворение, но я не делился этим  даже  с
отцом, когда по воскресеньям навещал его  в  Везине.  Все  это  время  я  не
пропустил ни одного воскресенья; сестра же появлялась там редко и ненадолго,
а ее муж, уже ступивший на литературную стезю, еще реже.
   Пять лет, вероятно, кажутся тебе огромным сроком, но чем  дольше  живешь,
тем годы летят почему-то все быстрее и становятся  тем  короче,  чем  меньше
событий они приносят с собой.
   Итак, в 1938 году, в начале великолепного жаркого лета, я  получил  новый
диплом, однако  перед  этим  я  взял  длительный  отпуск  для  подготовки  к
экзаменам, так что август и сентябрь мне пришлось провести в  своем  отделе,
заменяя уходивших в отпуск сослуживцев.
   Я очень  похудел  тогда  -  помнишь,  ты  однажды  удивился,  увидев  мою
фотографию тех лет. Чувствовал себя обессиленным, опустошенным, и все  же  у
меня было приятное сознание, что я сумел преодолеть все трудности.
   Куда  теперь  девать  время?  Я  не  знал,  чем  заполнить  часы,  прежде
посвященные занятиям. Выходя со  службы,  я  чувствовал  себя  неприкаянным,
словно человек, остановившийся в привокзальной гостинице  в  городе,  где  у
него нет знакомых. Мне оставалось  только  плыть  по  течению  и  постепенно
подниматься по служебной лестнице.
   Но именно в эти дни, когда предо мной возникла  пустота,  мир  заметался,
судорожно готовясь к войне, о ней закричали газеты, и  уже  через  неделю  я
получил повестку и надел военную форму.
   Разве  не  было  во  всем  этом  горчайшей  иронии  судьбы?  Десять   лет
нечеловеческого труда, поистине подвижнической жизни, десять лет "искупления
вины", если смотреть на вещи глазами  Арлетты,  и  едва  цель  достигнута  -
покрытые грязью дороги, ведущие во Фландрию, к смерти.
   Но мне было даже весело - не то  чтобы  я  старался  быть  веселым,  я  и
вправду испытывал радость. Я считал,  что  обязан  всего  добиваться  сам  и
честно сделал все, что мог, я достиг цели, а теперь, когда я  не  знаю,  что
делать дальше, судьба решает за меня.
   Как сейчас вижу Ондскот, приземистые  домики,  низко  нависшее  над  ними
небо, дождь, лужи, ярко начищенную посуду в кофейнях и словно  вновь  вдыхаю
тот особый запах - пива и тамошней можжевеловой водки.
   Было около четырех дня. Я в клеенчатом плаще околачивался  с  несколькими
солдатами у шлагбаума, рядом с пограничной  караулкой,  когда  оттуда  вдруг
выбежал бельгийский  офицер  с  пылающим  лицом  и  блестящими  глазами.  Из
караулки еще  доносился  голос  диктора,  но  офицер,  не  дождавшись  конца
передачи, закричал, радостно протягивая нам руки:
   - Мир, друзья, мир! Можете отправляться по домам!
   Он нервно смеялся, лицо его было мокрым от дождя и слез.
   Передавали сообщение о Мюнхенском соглашении, и через несколько дней, уже
демобилизованный, я снова сидел за своим столом в отделанном мрамором здании
на улице Лафит.
   Это не был мир, это была отсрочка войны, многие это  понимали,  и  потому
несколько следующих месяцев были совсем особенными.
   Не то чтобы люди наслаждались жизнью, но у меня было  впечатление,  будто
каждый изо всех сил старается жить как можно полнее, взять как можно  больше
радостей от жизни.
   И я тоже, хотя еще недавно чуть  было  не  обрадовался  войне.  Не  стану
пытаться объяснить тебе это противоречие.  Даже  плеврит,  который  внезапно
обнаружился у меня в декабре, не огорчил меня. Хотя врач очень настаивал  на
том, чтобы я лег в больницу  или  уехал  к  родителям,  где  за  мной  могли
ухаживать, я оставался на набережной  Гранз-Огюстен,  и  ухаживала  за  мной
горничная,  забегавшая  ко  мне  в  свободные  минуты.   Лежа   в   постели,
прислушиваясь к звукам, доносящимся через окна, я читал с  утра  до  вечера.
Именно тогда я прочитал мемуары Сюлли <Сюлли, Максимильен де  Бетон,  герцог
де Сюлли (1559 -  1641)  -  министр  и  друг  Генриха  IV>,  вышедшие  новым
изданием, а также, уже во второй раз, воспоминания кардинала де  Реца  <Рец,
Поль де Гонди, кардинал  (1613  -  1679)  -  политик  и  писатель,  активный
участник феодального мятежа середины XVII в. (Фронда).>, книгу  в  старинном
переплете, которую когда-то принес мне отец.
   Бледный, едва держась на ногах, я в январе вернулся на улицу Лафит.  А  в
феврале вновь заболел, казалось, не  серьезно,  но,  поднявшись  с  постели,
чувствовал  себя  скверно,  и  мой  начальник  -  тот   самый,   чье   место
впоследствии, когда его вынудили уйти в отставку, занял я, - настоял,  чтобы
я взял отпуск для восстановления здоровья.
   В раннем детстве я какое-то время  жил  в  Грассе  -  мой  отец  был  там
супрефектом, - и мне вдруг захотелось вновь увидеть Лазурный берег, где я не
был с тех пор. Я взял чемодан, две-три книги по теории вероятностей,  сел  в
поезд и сошел в Канне. Там, в районе Сюке, я нашел  гостиницу  с  пансионом.
Эвкалипты и мимозы окружали ее белые стены. Сюке возвышается  над  портом  и
над городом, и я из своего окна мог  видеть  не  только  яхты,  сновавшие  в
заливе и в море, но и крыши старого города, которые являли моим  глазам  все
оттенки розового цвета. Мой дом был расположен выше остальных, и через  окна
и балконные двери я мог наблюдать скрытую от других будничную  жизнь  семей,
чаще всего стариков.
   Однажды утром, когда на солнце было почти жарко, я  поддался  соблазну  -
спустился вниз к сверкающему морю  и  выкупался,  совсем  один  на  огромном
пустынном пляже.
   Два дня спустя температура у меня поднялась  до  сорока,  в  полубреду  я
смутно слышал, как шепчутся вокруг меня  какие-то  незнакомые  люди.  А  еще
через день в санитарной машине я был доставлен в больницу, окруженную садом,
напоминавшим монастырский.
   Здесь я и встретил медицинскую сестру Алису Шавирон, которая потом  стала
моей женой и твоей матерью.
   Я потому так подробно рассказал об этой поре моей жизни, чтобы  ты  лучше
представил себе мое состояние в тот момент, когда ей суждено было так  круто
измениться. Я жил и не жил, все было каким-то временным. Ничто  меня  больше
не связывало, я чувствовал себя от всего и во всем свободным.
   Должен добавить к этому еще одну немаловажную деталь. За последние десять
лет (почему, об этом ты узнаешь позже) у меня  не  было  ни  одной  любовной
связи, лишь время от времени случайные встречи, не имевшие продолжения.
   Первые дни в больнице я помню очень смутно, но от  них  у  меня  осталось
ощущение чего-то теплого и светлого,  как  воспоминания  о  раннем  детстве.
Тогда еще не было пенициллина и его производных, так что, возможно,  я  и  в
самом деле, как меня потом уверяли, чуть было не умер от застоя в легких.
   Сестры сменялись в соответствии с расписанием дневных и ночных дежурств и
честно делали свое дело. Тем не менее одну из них - она была старше других и
говорила  с  русским  акцентом,  очевидно,  была  эмигранткой  -   я   сразу
возненавидел за подчеркнуто снисходительный тон, которым она разговаривала с
больными.
   Была  еще  другая,  местная  -  чернявая  и  коротконогая   женщина   лет
пятидесяти, всегда пахнувшая чесноком, она обращалась со мной  как  с  малым
ребенком и, перестилая мою постель, легко  перекладывала  меня  с  места  на
место, словно жонглируя мною.
   Что до твоей матери, годы ничуть ее не изменили. Она была такой же  живой
и энергичной. Только было в ней тогда какое-то легкомыслие, которого  с  тех
пор поубавилось. Именно легкомыслие, но не беззаботность - я не верю,  чтобы
она когда-нибудь была беззаботной;  подозреваю  даже,  что  под  внешней  ее
веселостью скрываются озабоченность, тревога, а может быть, и уязвимость.
   Было  ли  у  нее  то  же  ощущение  недолговечности,  мимолетности  всего
происходящего, какое было у меня? Вряд ли. Но, как и я, она недавно приехала
в Канн - всего на несколько месяцев  раньше  меня  -  и  тоже  находилась  в
ожидании перемен.
   Я уже говорил, что  сначала  видел  ее  сквозь  туман  лихорадки,  сквозь
какую-то пелену, пронизанную солнечными лучами, и прежде узнал ее голос.
   Она же, еще не зная моего имени, узнала мое  худое,  мокрое  от  испарины
тело, касалась его руками, ухаживала за ним.
   И это очень стесняло меня в самом начале, когда  мы  стали  разговаривать
(две другие сестры тоже видели меня в самом унизительном  положении,  но  на
них я не сердился, а ей первое время не мог этого простить).
   Это не была любовь. Ее между нами никогда не была.  Было  просто  чувство
стыда; вероятно, я так же стеснялся бы, будь на ее месте мужчина.
   Помнится, первые слова, которые я от нее услышал, были:
   - Сегодня вы получите бульон с овощами, сухарик и варенье. Ну как, есть у
вас аппетит?
   По правде, она немного утомляла меня своей  живостью  -  она  беспрерывно
двигалась, и было такое впечатление, будто она делает сразу несколько дел.
   Другая сестра, г-жа Бюрони, та, которую я  мысленно  называл  жонглершей,
тоже делала все быстро, но у нее  это  получалось  почти  незаметно,  как-то
мимоходом.
   - Есть у вас здесь, на побережье, друзья или родные?  -  спросила  Алиса,
сидя подле меня во время первой моей трапезы.
   - Нет.
   - А в Париже? Вы ведь, кажется, из Парижа?
   - Да. У меня есть только родители, они живут в Везине.
   - Вы живете не с ними? Я кивнул.
   - Завтра или когда захотите, можно будет написать им несколько слов.
   - Спасибо.
   О себе и своей семье она сообщила мне немного позже: очень  скоро  у  нее
вошло в привычку каждую свободную минуту забегать ко мне в  палату  -  дверь
она оставляла полуоткрытой, и почти  всегда  чей-нибудь  настойчивый  звонок
прерывал нашу беседу. Она говорила:
   - Вот не терпится людям! Умирают они там, что ли? Или:
   - Ну вот! Это из семнадцатой палаты, требует клизму.
   Через три дня я уже знал все о моих соседях по этажу, об  их  болезнях  и
характерах.
   Однажды ночью  в  нашем  отделении  умер  старик,  болевший  раком.  Меня
разбудил шепот, тихие шаги в  коридоре;  я  слышал  разговоры  по  телефону,
затем, спустя какое-то время, стук носилок о косяк двери.
   Накануне мимо моей двери промелькнула фигура священника,  который  иногда
появлялся у нас. Алиса Шавирон в эту ночь дежурила, но, когда в  семь  часов
утра она зашла ко мне, лицо ее было свежим и улыбающимся, как обычно.
   - Вы слышали?
   - Да.
   - Для него это лучше. Но я ужасно зла на его детей: подумать только -  за
три недели они только раз навестили его. А ведь  одна  из  дочерей  живет  в
Ницце, у сына гараж в Грассе. Старик  был  итальянским  эмигрантом,  приехал
сюда без гроша. Начал простым каменщиком и вот - оставил им целое состояние.
Теперь, когда он умер, все небось примчатся сюда и станут лить слезы.
   Она с улыбкой посмотрела на меня:
   - Вы что, расстроились?
   - Нет.
   - На некоторых больных  подобные  вещи  производят  ужасное  впечатление,
поэтому, когда это случается, мы стараемся делать все как можно тише.
   - А сейчас он где? - спросил я.
   - Внизу, в подвале. Там есть специальное помещение.
   - Давно вы работаете сестрой?
   - Диплом я получила девять лет назад, а мы с вами одногодки.
   - Откуда вы знаете, сколь