который в какой-то мере был причиной того, что с ней случилось?
   А может быть, себя самое за что-то, что она вдруг поставила себе в  вину?
А может быть, весь свет за то, что люди продолжают жить, в то время как  она
превратилась в живой труп? Она от всего отстранилась, перестала даже  давать
слугам необходимые распоряжения, и я помню, как отец по  утрам,  прежде  чем
идти в свой служебный кабинет, составлял с кухаркой меню на день.  Во  время
официальных обедов она еще сидела во главе стола, но молча, с  отсутствующим
взглядом, и первое время отец был вынужден предупреждать приглашенных  о  ее
состоянии.
   Из-за нее, из-за ее болезни он отказался от назначения в Версаль, которое
было бы достойным завершением его карьеры и сулило в  будущем  префектуру  в
Париже.
   Но не из-за нее, нет, не из-за нее, спешу  сказать  тебе,  очутились  они
вдвоем на вилле "Магали".
   В трагедии 1928 года виноват я, я один. Моя мать здесь ни при чем. За то,
что случилось со мной, несу ответственность я один.
   Должен ли я привести здесь мнение моей сестры? Она, по ее  словам,  знает
нашу семью лучше меня, и я с этим не спорю. Она старше  меня  и  мать  знала
дольше, чем знал ее я до тех событий, о которых только что  тебе  рассказал.
Кроме того,  потом,  в  Париже,  она,  вероятно,  слышала  отзвуки  светских
сплетен, до меня не дошедших.
   Так вот, сестра уверяет, будто бы мать вышла за  отца  просто  с  досады,
назло самой себе, подобно тому как некоторые девушки уходят в монастырь.
   - Неужели ты не понимаешь, что значило для  нее,  привыкшей  к  блестящей
жизни в посольствах, похоронить  себя  в  какой-то  захолустной  префектуре?
Выходя за отца, она не думала о будущем, она просто бежала от прошлого. Ведь
в то время отец еще мог избрать себе другое поприще. При поддержке тестя  он
легко получил бы место в Париже или тоже пошел бы по дипломатической  части.
Это  она,  я  совершенно  уверена,  предпочла  скитаться  по  провинциальным
городишкам, может быть, для того, чтобы наказать себя за что-то.
   И когда я попытался возражать, сестра сказала:
   - Ты был тогда наивным ребенком, все принимал за чистую монету... Ты ведь
не присутствовал на приемах и обедах, которые устраивали наши  родители,  на
балах  в  префектурах  и  супрефектурах.  Мама   всегда   была   чрезвычайно
оживленной, но  в  этом  ее  оживлении  было  что-то  искусственное.  За  ее
чрезмерной веселостью чувствовался какой-то надрыв. Она словно издевалась  и
над собой и над другими, любезно щебеча со смешными девицами  на  выданье  и
супругами генеральных советников. Неужели ты не понимаешь, что это была злая
насмешка и над ними и над собой?
   Возможно, она права. И  все  же  я  думаю,  хочу  думать,  что  моя  мать
по-своему любила мужа.
   Он же всю свою жизнь был благодарен ей за то, что она стала его женой. Он
считал себя ответственным за ее счастье  и,  когда  она  заболела,  а  потом
замкнулась в себе, считал себя ответственным и за это.
   Я понимаю, что не все здесь ясно,  но  это  область,  где  не  существует
однозначных истин. Ты узнал их обоих гораздо позже, когда они превратились в
некую карикатуру  на  Филемона  и  Бавкиду:  Бавкиду  -  с  телом,  раздутым
водянкой, с бледной кожей, пустыми глазами, Филемона - молча, с достоинством
несущего при ней обязанности сиделки и служанки...
   Сестра утверждает также со свойственной ей уверенностью, что мать никогда
нас не  любила,  что  мы  в  ее  жизни  появились  случайно  и  позднее  она
распространила на нас ту неприязнь, которую будто бы питала к отцу.
   Я готов этому поверить, потому что, наблюдая людей вокруг себя,  я  начал
сомневаться  в  обязательности  материнской  любви.  Она   существует,   это
несомненно. Но бесспорно и то, что многие женщины этого чувства или вовсе не
знают, или испытывают его, подобно самкам животных, лишь  какое-то  время  -
чаще всего в период кормления грудью.
   Не так давно слушалось судебное дело, которое вызвало общее  негодование.
Женщина, еще молодая, признанная психиатрами вполне вменяемой  и  отвечающей
за свои поступки, убила своего  трехлетнего  ребенка,  потому  что  любовник
предложил ей таким образом доказать любовь к нему.
   Случай этот не единичен, и если общественное мнение было так взволновано,
то лишь потому, что мы склонны считать, будто человек таков, каким мы хотели
бы его видеть... Мы сконструировали себе  идеального  типического  человека,
меняющегося в соответствии с эпохой, и так  за  него  держимся,  что  готовы
объявить чудовищем или душевнобольным всякого, кто на него не  похож.  Разве
сами мы не терзаемся, вдруг обнаружив (а это неизбежно), что и мы на него не
походим? Не сталкиваемся ли мы с нашим первым в жизни разочарованием,  когда
в детстве начинаем подозревать, что наш отец или мать совсем не  такие,  как
папа и мама из детской книжки?
   Именно это разочарование я подстерегаю в твоих глазах с того времени, как
ты стал наблюдать за нами. И если до сих пор мне не удалось ничего  прочесть
в твоем взгляде, то это, возможно, потому, что ребенок  стыдится  того,  что
обнаружил.

Глава 6

   Пришло время, как это ни тягостно, рассказывать о Никола  и  годах  моего
отрочества, неразрывно связанных с его именем. Это объяснит кое-что  в  моем
поведении по отношению к тебе, и ты,  может  быть,  поймешь,  почему  я  так
настойчиво задаю тебе один и тот же раздражающий тебя вопрос:
   - У тебя новый приятель?
   Обычно я не ошибаюсь, и это совсем не мудрено. Когда  я  замечаю  у  тебя
новые жесты, новые словечки, новые взгляды, это почти всегда  означает,  что
появился новый знакомый. Ты злишься: заметив это, я как бы подчеркиваю,  что
у тебя нет собственного лица, что ты кого-то копируешь; поэтому  я  стараюсь
расспрашивать тебя деликатно, в шутливом дружеском тоне.
   Твоя мама и тут, как и во  многом  другом,  поступает  более  решительно,
потому что у нее есть  свое  совершенно  четкое  представление  о  том,  что
хорошо, а что плохо, что тебе полезно, а что нет, и,  очевидно,  она  охотно
выбирала бы тебе друзей сама.
   Она не раз обвиняла меня в том,  что  я  дурно  выполняю  свои  отцовские
обязанности, предоставляя тебе слишком много  свободы,  и  я  понимаю,  что,
случись с тобой что-нибудь, я буду нести за это ответственность.
   Признаюсь тебе, это меня пугает. И пугает все больше, по мере того как ты
становишься старше; я, как  и  многие  другие  отцы,  с  каждым  днем  теряю
уверенность в себе.
   Но даже твоя мать, будь она на месте моих родителей, не помешала  бы  мне
дружить с Никола. Фамилии его я не называю по причинам, которые  ты  поймешь
потом. Познакомился я с ним  в  пятом  классе  Ла-рошельского  лицея,  но  в
течение первых трех лет мы оставались лишь одноклассниками.
   Он был выше меня ростом, рыжий, с веснушчатыми лицом и  руками.  Глаза  у
него были светло-голубые, очень ласковые.
   Трудно поверить, но вовсе не так уж приятно быть сыном префекта -  может,
это и окружает тебя неким ореолом, но у многих вызывает недоверие и зависть;
поэтому я отнюдь не гордился своим отцом, скорее, чувствовал себя  в  чем-то
виноватым.
   Это  не  единственная  причина,  почему  я  вырос  таким  застенчивым.  Я
застенчив по своей природе, всегда был склонен замыкаться в  себе,  как  моя
мать, которая в один прекрасный день сделала это навсегда.
   Попытаюсь объяснить тогдашнее мое мироощущение. Замечал ли ты, что первые
рисунки ребенка почти всегда изображают дом, похожий, по его представлениям,
на тот, в котором он живет? Ты тоже рисовал такой. Этот дом - будь то ферма,
пригородная дача или парижский дом, где запомнится каморка консьержки,  лифт
или лестница и  маты  перед  дверями,  -  в  самых  мельчайших  подробностях
навсегда остается в памяти человека.
   Я же, возвращаясь из лицея, неизменно видел перед нашей  парадной  дверью
полицейских, которые кланялись мне, а при входе в  вестибюль  -  надписи  со
стрелками по обе стороны лестницы:
   "2-й  этаж,  левая   сторона:   Второе   отделение   -   Делопроизводство
департамента".
   "2-й этаж, правая сторона: Третье  отделение  -  Социальное  обеспечение,
здравоохранение. Вопросы труда и жилищные вопросы".
   "Лестница С... - во дворе"...
   Нас окружали серые лестницы, нумерованные коридоры, где гуляли сквозняки,
и когда я стараюсь вспомнить первые свои впечатления об отце,  прежде  всего
вижу старого швейцара с цепью на груди, сидящего за маленьким столиком перед
обитой дверью.
   Наши комнаты всегда были  слишком  велики,  потолки  слишком  высоки,  и,
помню, мне постоянно говорили:
   - Осторожно, не порви обивку.
   Потому что в префектурах стены принято обивать гобеленами или обюссонами.
Все вокруг было чужим. И дом тоже нам не принадлежал.
   - Тс-с! - говорила мне няня. - У господина префекта прием.
   Мир других детей был  ограничен  домашним  кругом:  отец,  мать,  братья,
сестры, иногда няня, несколько  слуг;  меня  же  окружало  множество  людей,
которые, как мне казалось, имели на нас какие-то права, в частности могли  в
любую минуту нарушить течение нашей жизни ради какого-нибудь срочного дела.
   Таким образом,  то,  что  в  глазах  моих  товарищей  по  лицею  являлось
преимуществом, в моих глазах было недостатком.
   Решительно все, кроме нас, кроме меня,  имели  право  на  внимание  моего
отца, и более других г-н  Турнер,  управляющий  его  кабинетом,  генеральный
секретарь, начальники отделов, а помимо этих четверых - еще  какие-то  люди,
влиятельные избиратели, даже просители.
   Только раза два в неделю нам удавалось пообедать в семейном кругу,  но  и
тогда отца либо вызывали к телефону,  либо  он  уходил  среди  обеда,  чтобы
кого-то принять.
   Лет одиннадцати-двенадцати я даже злился  на  него  за  то,  что  он  так
безропотно подчиняется этой неволе, и за то, что он  не  такой,  как  другие
отцы. Мои товарищи по лицею завидовали мне, не подозревая, что я завидую  им
гораздо больше.
   А позднее я стал завидовать им еще по  одной  причине:  живя  в  обычных,
рядовых семьях, они дольше сохраняли иллюзии.
   Вообще-то потом я понял, что заблуждался, но сейчас я  стараюсь  передать
мысли и чувства, которые владели мною в твоем возрасте.
   Жить в здании префектуры значило жить за кулисами и волей-неволей  видеть
все скрытые пружины.  Я  рассказал  тебе,  как  я  получил  орден  Почетного
легиона. Это напомнило мне телефонный разговор, который я слышал в  детстве.
Мой отец держал трубку около уха, продолжая читать какую-то бумагу, лежавшую
перед ним и не  имевшую  никакого  отношения  к  разговору.  Его  собеседник
говорил громко, я все слышал, хотя сидел далеко от аппарата.
   Время от времени отец рассеянно ронял в трубку:
   - Так... Так... Понимаю...
   Вижу,  как  сейчас,  -  слушая,  он  красным  карандашом  вычеркивает   в
машинописном тексте отдельные слова, а  потом,  когда  собеседник  умолкает,
говорит:
   - Вы считаете, что Академического знака ему мало? Да.., да.., понимаю. Ну
что ж, он мой друг, договорились. Я предложу на рассмотрение  министру.  Раз
вы считаете это необходимым, что ж, обещайте ему орден...
   Это только один пример из тысячи. То, что другим представлялось  чуть  ли
не святыней, для нас, даже для меня, святыней не было.
   - Да.., да... И вы убеждены, что там не было убытков? Сейчас телеграфирую
главному уполномоченному. Не волнуйтесь, мой друг... Все уладится.
   Вначале все это казалось мне сплошным надувательством, обманом, с которым
мой отец мирится, в котором участвует. И это долгое время  отталкивало  меня
от него.
   Даже в лицее я  не  мог  чувствовать  себя  честным.  Мне  казалось,  что
одноклассники  только  потому  хороши  со  мной,  что   их   родители   ищут
благосклонности отца, то же я думал и об учителях - одного из них я встретил
в коридоре префектуры, а потом за обедом слышал, как отец сказал:
   - Вот бедняга! Врачи категорически запрещают ему морской  климат,  а  его
назначили сюда! Я обещал поддержать его заявление о переводе в Савойю.
   Родители моих товарищей так или иначе зависели от моего отца, ни с кем из
них я не чувствовал себя просто. Иногда мне хотелось крикнуть:
   - Все это надувательство!
   А между тем отец никого не обманывал; он добросовестно делал  свое  дело.
Впоследствии я в этом убедился. Просто я был еще слишком юн, чтобы  мириться
с изнанкой некоторых сторон жизни.  Поэтому  я  не  могу  особенно  обвинять
сестру. Она-то наше положение приняла как нечто заслуженное нами  и  сделала
отсюда вывод, что есть два сорта людей - те, кто все понимает, и те, кто  во
все верит, - простаки; к простакам она относится с презрением.
   Я же, напротив, то ли инстинктивно, то ли из чувства протеста  тянулся  к
простакам. И,  обнаружив  в  Никола  такого  простака,  выбрал  его  себе  в
товарищи.
   Три года я едва его  замечал.  В  каждом  классе  всегда  есть  несколько
учеников, которые просто присутствуют на уроках, и даже преподаватели словно
не замечают их существования.
   Никола был именно таким учеником. Он шел  одним  из  последних  -  не  то
медленно соображал, не то был слаб здоровьем, но учился не настолько  плохо,
чтобы обращать на себя внимание. Он  не  принадлежал  ни  к  тем  мальчикам,
которые, едва зазвенит звонок, стремглав бегут к  своим  велосипедам,  чтобы
поскорее вернуться в пригород или деревню, ни к тем, которые, разбившись  на
группы, ожидают друг друга у дверей школы, чтобы вместе идти домой.
   Заметил я его лишь в третьем классе, и только потому, что  его  невзлюбил
учитель английского языка. У этого учителя, как  я  узнал  впоследствии,  не
задалась семейная жизнь, не ладились отношения с коллегами, и он каждый  год
выбирал себе новую жертву, на которой вымещал все свои беды; класса в  целом
он боялся и обычно придирался к ученику, казавшемуся наименее опасным.
   На каждом уроке английского между ним и Никола разыгрывался  своеобразный
спектакль, которого Никола ожидал, стоя  у  своей  парты,  весь  красный,  с
горящими ушами.
   Из намеков и насмешек учителя я узнал, что мать Никола  торгует  товарами
для новорожденных: пеленками, распашонками, игрушками, что и служило поводом
для пошлых шуток. Я знал этот магазин на улице Гиттон, между колбасной,  где
наша семья делала покупки, и сафьяновой  мастерской;  вскоре  я  стал  почти
ежедневно  бывать  на  улице  Гиттон.  Отец  Никола  умер  в   туберкулезном
санатории. Сам он, хоть и казался на вид гораздо здоровее меня, тоже  провел
два года в горном санатории, и его мать пугалась, стоило ему только чихнуть;
он слышал столько разговоров о болезнях,  что  еще  в  лицее  решил  изучать
медицину.
   - Если только сдам на бакалавра, - прибавлял он всякий  раз,  потому  что
совершенно не верил в себя.
   Рядом с этим детиной, напоминающим великана, мать его казалась маленькой,
словно игрушечной. Этой женщине подходило быть  вдовой  и  бесшумно  сновать
среди товаров, предназначенных для детей.
   Она была благодарна мне, что я дружу с ее сыном, никогда не забывала, что
я сын префекта, и это очень меня стесняло. Когда я  приходил  к  ним,  чтобы
заниматься вместе с Никола,  она  сломя  голову  бросалась  в  кухню  позади
магазина и быстро наводила там порядок.
   - Может, скушаете чего-нибудь, господин Ален? Понадобились месяцы  -  мне
пришлось даже прибегнуть  к  помощи  Никола,  -  прежде  чем  она  перестала
называть меня "господин Ален",  но  просто  со  мной  она  никогда  себя  не
чувствовала.
   - Давеча тут проходила ваша сестрица, мадмуазель Лефрансуа, с  подружкой.
Какая красивая барышня! И какая благородная!
   Никола не имел никакого отношения к моей внутренней  эволюции.  Напротив!
Как и его мать, он принимал мир таким, каким его видел,  отлично  знал  свое
место, и я ни разу не заметил у него хотя бы тени  возмущения,  даже  против
учителя английского языка.
   Мне кажется, он чувствовал себя счастливым и, должно быть, еще  и  теперь
счастлив у себя в Шаранте, в той деревне, где, как мне сообщили, он работает
врачом и куда за ним поехала его мать, чтобы окончить подле него свои дни.
   - Разрешите полюбопытствовать, господин Никола, о  чем  это  вы  изволите
мечтать?
   Как сейчас, вижу его сидящим у окна; он вскакивает, сконфуженный:
   - Простите, господин учитель!
   Он был единственным, кого учитель называл не по фамилии: должно быть, имя
Никола ему казалось смешным.
   Что за дело  мне  было  до  этого!  Нам  с  Никола  было  хорошо  вдвоем,
постепенно я отдалился от других компаний - впрочем, ни к  одной  из  них  я
по-настоящему не принадлежал - и стал дружить только с  ним.  Мы  оставались
друзьями долго, до 1928 года, а  между  тем  у  меня  ни  разу  не  возникло
потребности поделиться с ним своими сокровенными мыслями.
   В общем, я выбрал себе удобного товарища, но в то же время выбор этот был
своего рода протестом.
   - Хорошо, мой друг, - говорил мой отец по  телефону.  -  Нет,  нет,  ради
бога, не беспокойтесь. Если вы будете так  любезны  и  пришлете  кого-нибудь
завтра утром ко мне, бумага будет готова.
   Для кого-то все было легко, а между тем в коридорах префектуры я встречал
иногда  старых  крестьянок  с  корзинами,  которые  вцеплялись   в   каждого
встречного:
   - Простите, добрый господин, не скажете ли вы, куда мне обратиться насчет
пенсии по старости?
   Перед иными дверями стояли в очереди  какие-то  плохо  выбритые  мужчины,
женщины с грудными детьми...
   Я не сердился на отца, но  и  не  гордился  ни  его  положением,  ни  его
могуществом. Скорее, готов был пожалеть его за  то,  что  он  вынужден  быть
любезным с некоторыми людьми, улыбаться им, называть их "мой друг" - эти два
слова внушали мне отвращение, - приглашать к обеду.
   Был в те годы в Ла-Рошели один пользовавшийся огромным  влиянием  человек
по имени Порель. Он сыграл, правда косвенно, некоторую роль в трагедии  1928
года, поэтому мне кажется необходимым упомянуть о нем.
   Порель не занимал никакого положения, у  него  не  было  ни  определенной
должности,  ни  профессии,  и  тем  не  менее  префекту  приходилось  с  ним
считаться; я даже  думаю,  что  отец  в  некоторых  случаях  пытался  с  ним
договориться, но тщетно.
   Сын рыбака, он сначала был капитаном дальнего плавания и служил у  одного
предпринимателя, перевозившего английский уголь. Что между ними произошло? В
те времена я не очень интересовался подобными вещами,  знаю  только,  что  в
результате Порель был уволен.
   С  тех  пор  этот  сорокалетний  человек  целыми  днями  околачивался  на
набережной, на рыбном рынке, на молу Ла-Палисса и  в  кофейнях  порта,  чаще
всего в ресторанчике "У Эмиля", где у него был свой столик в углу у окна.
   Это был уже довольно расплывшийся,  неряшливо  одетый  блондин;  когда  я
впервые увидел его, я был поражен - после всех разговоров о нем у  нас  дома
он показался мне простоватым, чуть ли не безобидным. Было в нем что-то общее
с моим другом - те же светлые глаза, только, в отличие от него, Порель носил
очки с толстыми, как лупа, стеклами.
   Трудно определить, не впадая  в  преувеличения  того  или  иного  лагеря,
какую, собственно, роль играл Порель в политической жизни  города.  С  точки
зрения блюстителей порядка, правительства, префектуры, судохозяев и, кстати,
с точки  зрения  матери  Никола,  это  был  человек  без  стыда  и  совести,
возмутитель спокойствия, любитель половить рыбку в мутной воде, чуть ли не с
наслаждением  провоцировавший  в  городе  беспорядки.  Но  даже  враги   его
признавали, что под внешним добродушием и простотой Пореля  таится  поистине
дьявольский ум  -  его  тонкое  знание  законов  не  раз  ставило  власти  в
затруднительное положение.
   В глазах другого лагеря он был своего рода героем - человек образованный,
он мог бы смотреть на них сверху вниз, а  он  радушно  их  встречал,  всегда
готовый выслушать, дать совет.
   Его отец оставил ему пай в двух-трех рыболовецких судах, но на это не