е какой-то отрезок пути, надоели бы один другому?
   Только отец знал о наших отношениях, ибо все чаще по вечерам я приходил в
его тихий кабинет.
   - Другие посмеялись бы надо мной, не поверили бы мне, но я знаю,  знаю  -
никогда не полюблю никого, кроме нее.
   - Что же ты думаешь делать дальше, сын?
   - Я женюсь на ней.  А  пока  буду  ждать,  сколько  понадобится.  Я  ведь
понимаю, мне нельзя жениться,  пока  я  не  окончу  университет.  Мне  будет
трудно!
   - Да, трудно. Будь осторожен, сын. Я понимал, что он имеет в виду. Ведь я
ему сказал, что она девственница.
   Только спустя полгода я признался ему:
   - Мы с ней решили, что  она  будет  моей  женой  уже  теперь,  понимаешь?
Позднее мы поженимся, но сейчас дальше так продолжаться не может.
   Пытался ли он отговорить меня?
   - Есть еще одна причина, - добавил я. - Ее начал  обхаживать  Пьер  Ваше.
Оказывается, он волочится за каждой новенькой в своем отделе.  Возможно,  он
еще пожалуется на нее, потому что она его отшила.
   В тот вечер отец дал мне кое-какие советы; возможно, когда-нибудь  и  мне
придется давать их тебе: случись с тобой нечто подобное, я вел бы себя,  как
он.
   - И еще не забудь: ты сын префекта. Я ведь понимаю, для молодого человека
это отнюдь не преимущество. За тобой следят больше, чем за кем-либо  другим,
слишком многие обрадовались бы, если б разразился скандал.
   Жизнь моя разделилась между Пуатье и Ла-Рошелью, в Пуатье  она  вся  была
посвящена занятиям - я  работал  напряженно,  стиснув  зубы,  чтобы  кончить
университет как можно скорее; я решил за год пройти  два  курса  -  мне  это
удалось.
   Зимой нам с  Мод  помогала  темнота,  но  с  приходом  весны  встречаться
становилось все сложнее, и мы были вынуждены довольствоваться теми вечерами,
когда мать Лотты уходила на ночное дежурство, а отец был в поездке. Тогда мы
встречались в домике с дубовой дверью.
   Ты уже достаточно взрослый, чтобы понять, что в наших отношениях с Мод не
было никакой грязи, и все же нам хотелось чувствовать  себя  более  чистыми.
Было что-то оскорбительное в этих свиданиях под хихиканье  Лотты  и  Никола,
забавлявшихся в соседней комнате; чужие фотографии глядели на нас со стен.
   Как описать тебе ощущение, которое  охватывало  меня  всякий  раз,  когда
рядом была Мод? Некоторые живые существа - белки, птицы, например -  трогают
нас своей кроткой прелестью, своей беззащитностью, в  которой  есть  как  бы
обреченность. Такой была Мод, и всякий раз, когда она, беря меня  под  руку,
цеплялась своей рукой за мой локоть, мне казалось, будто я всегда, всю  свою
жизнь обязан ее защищать.
   Ее отец, Эмиль Шотар, держал в районе порта небольшое кафе "У Эмиля", где
среди прочих завсегдатаев бывал Порель и куда в дни забастовок  или  выборов
нередко наведывалась полиция.
   Шотар был приземистый, тучный, с густыми  лохматыми  бровями  и  недобрым
взглядом и, хотя уступал Порелю в уме, тоже слыл зачинщиком  беспорядков.  Я
думаю, главной его чертой  была  непримиримость.  Жена  сбежала  от  него  с
каким-то коммивояжером, когда Мод была еще крошкой. Она ни разу  не  дала  о
себе знать и даже не пыталась увидеть дочь.
   Он грозно возвышался за стойкой своего  кафе,  орудуя  голыми  по  локоть
мускулистыми волосатыми руками, - враждебный, недоверчивый, ненавидящий всех
богатых, власть имущих, весь общественный порядок, включая и самых  скромных
его представителей вроде полицейских.
   Вечером, когда дочь возвращалась домой, он шел к ней  в  задние  комнаты,
потому что ей строго-настрого  было  запрещено  переступать  порог  кафе,  и
спрашивал:
   - Где ты была? У Лотты?
   Считалось, что девушки вечерами вдвоем изучают стенографию; только раз  в
неделю Мод разрешалось пойти в кино.
   И этот недоверчивый, неуживчивый, ненавидящий весь свет  человек  за  два
года так  ни  о  чем  и  не  догадался  -  он  даже  не  подозревал  о  моем
существовании.
   Я уговаривал Мод:
   - Почему ты не хочешь, чтобы я сходил к твоему отцу?
   - Потому что он тебе откажет и тогда вовсе не выпустит меня из дому.
   Я был сыном префекта, следовательно, первейшим врагом; возможно, Шотар  и
в самом деле запер бы дочь, чтобы помешать ей встречаться со мной.
   Мне ни разу не привелось говорить с ним, иногда я только  издали,  сквозь
окна кафе, видел его за стойкой. И сейчас мне хочется очень  тихо  и  быстро
сказать тебе то, что  давно  не  дает  мне  покоя:  когда  я  видел  его,  я
чувствовал себя вором.
   У него когда-то украли жену, теперь я крал у него дочь. Я не  мог  строго
судить себя,  но,  если  бы  отношения  между  людьми  соответствовали  моим
тогдашним понятиям, я попросил бы у него прощения.
   Его грубый, мужиковатый облик не  вызывал  у  меня  презрения,  скорей  я
стыдился себя, своей длинной, неуклюжей фигуры папенькиного сынка.
   Я даже чувствовал к нему благодарность за то, что он так неусыпно  следил
и продолжает следить за Мод.
   Отец, как я уже  говорил,  в  моих  глазах  олицетворял  порядок,  внутри
которого, однако, возможны компромиссы. Порель - "антипрефект" - олицетворял
собой постоянное неповиновение этому порядку. Более непосредственный,  более
грубый, неспособный на компромиссы  Эмиль  мог  разделаться  с  любым  и  не
колеблясь убил бы меня, если бы застал в постели со своей дочерью.
   Мод боялась отца, но знала его и с другой стороны.
   - Ах, если бы ты был молодым рабочим из мастерской Дельма и Вьеже!
   Если б я даже избежал разыгравшейся  трагедии,  мне  грозила  бы  другая.
Предвидел ли это мой отец? Он ведь и сам стал почти чужим в своей  семье,  с
тех пор как моя мать по необъяснимым причинам ушла в себя,  а  сестра  вышла
замуж за Ваше.
   Бывая в Ла-Рошели, я по-прежнему вечерами заходил к нему в кабинет.
   - У тебя все в порядке? - спрашивал он.
   - Да, папа.
   Мне казалось, что я его обманываю. Я  не  чувствовал  себя  по-настоящему
счастливым. Слишком многое нужно было изменить.
   И вот, неловкий и смущенный, я стою перед ним - была суббота, и  родители
Лотты оказались дома.
   - Я хочу попросить тебя...
   Возможно, ты когда-нибудь побываешь в здании префектуры, сыгравшем  такую
роль в моей жизни. Там два внутренних двора; стена одного из них  выходит  в
городской парк. В этой стене была маленькая дверь, а на  лестнице  "Е"  была
маленькая каморка, давно пустовавшая, в которой когда-то жил ночной  сторож.
Там стояла железная кровать и кое-какая мебель, обычная для комнат прислуги.
   - Если бы ты позволил мне воспользоваться комнаткой на лестнице...
   От него требовалось немного - дать мне ключ от маленькой двери в  парк  и
закрыть на все глаза; он, не колеблясь, пошел на это. Таким образом,  отныне
мы с Мод освобождались от неизбежного соседства с любовными утехами Лотты  и
Никола, придававшими нашим свиданиям неприятный, пошлый оттенок.
   Твой дедушка не был тогда тем усталым,  сломленным  человеком,  каким  ты
знал его в Везине. Если даже из-за жены он  и  вынужден  был  отказаться  от
префектуры Сены-и-Уазы и Парижа, у него все же было  превосходное  служебное
положение, он считался одним из лучших префектов; а пятьдесят лет - это  еще
не старость.
   И этот человек ради меня, ради моей любви, которую всякий другой счел  бы
обыкновенной интрижкой, совершенно сознательно пошел на риск.
   Почему, ради чего обрек он себя на подобную жизнь? Он только  с  тревогой
смотрел на меня, лишь изредка давая робкие советы.
   Может быть, моя любовь напоминала ему то, что  он  когда-то  испытывал  к
моей матери, которой остался верен всю жизнь. Может быть, ему казалось, что,
помогая мне, он как бы живет сызнова? Или же он боялся,  что  я  упущу  свое
счастье, пусть даже крошечное?
   Теперь я понимаю, что между нами существовало  молчаливое  сообщничество.
Потому-то он и  взвалил  на  свои  плечи  всю  ответственность  за  то,  что
случилось.
   Рассказывать о том, что происходило "до" и  что  произошло  "после",  мне
было довольно легко. Но вот я дошел до самого главного - до  тех  нескольких
дней,  нескольких  часов,  которые  решили  нашу  судьбу,  и  с   изумлением
обнаруживаю, что воспоминания мои путаются, что я не так уж  уверен  в  том,
что точно помню все обстоятельства, - словно потеряв власть  над  событиями,
став их игрушкой, человек теряет и ясность мысли.
   Мне кажется, всего лучше и всего  честней  просто  изложить  факты  в  их
последовательности, не пытаясь ничего объяснять или описывать, что  я  тогда
чувствовал.
   Итак, субботний вечер в  начале  декабря,  здание  префектуры,  та  самая
каморка на лестнице,  которую  мы  с  Мод  назвали  своей  конуркой.  Дворы,
лестницы, кабинеты префектуры в этот час уже пусты, и в  нашей  квартире  на
втором этаже все легли, кроме отца, - подъезжая с Мод на мотоцикле, я  видел
в его окне свет, пробивающийся сквозь занавески.
   Помню, что Мод забыла перчатки и очень замерзла на заднем  сиденье,  руки
ее были совсем синие, и я согревал их в своих руках.
   Она сказала - не сразу, немного помедлив:
   - Боюсь, как бы мне не осложнить твою жизнь, Ален.
   Я стал что-то возражать, но она добавила:
   - Кажется, я беременна. Я в этом почти уверена. Мы сидели с ней  на  краю
железной кровати, двое насмерть перепуганных детей. Я был очень  взволнован,
но еще больше перепуган  и  не  стал  возражать,  когда  она  сказала  тихо,
притворяясь, будто ей совсем не страшно:
   - С Лоттой это случалось два раза за последний год. Никола сам сделал что
надо, и все прошло благополучно.
   Через три дня я из Пуатье поехал в Бордо, чтобы договориться с Никола. Но
раньше Рождества он приехать в Ла-Рошель не мог. Жил он в комнате с  розовым
абажуром, вроде той, в какой жил я в Пуатье; в тот  вечер  он  ждал  к  себе
девицу.
   В разговоре с ним все показалось очень простым. Он дал мне маточный  зонд
и объяснил, как им пользоваться.
   - Только смотри, никому ни слова. Я  студент-медик,  и  если  это  станет
известно, я  получу  пять  лет  тюрьмы  да  вдобавок  запрещение  заниматься
врачебной практикой.
   Я вернулся в Пуатье. Опять суббота, опять вечер в Ла-Рошели. Лотта была в
курсе дела, но в тот вечер мать ее оставалась дома.
   - Лучше вам проделать это в префектуре...
   Холодная желтоватая мгла окутывала порт и город, через равные  промежутки
времени небо оглашалось  мычащим  воем  сирены,  предупреждавшей  о  тумане.
Казалось, это вопит океан.
   Я обедал со своими: мы с Мод решили, что все  должно  идти,  как  обычно.
Мать, как всегда, неподвижно сидела на своем месте во главе стола, сестра  и
ее муж ругали литературных критиков. Тогда как раз вышел первый роман твоего
дядюшки.
   В девять часов мы, я и Мод, словно два  преступника,  прокрались  в  свою
конурку. Я весь дрожал и не мог сделать того, что было нужно.
   - Послушай, а если я все-таки пойду к твоему отцу...
   - Ты не знаешь его, Ален.
   - Мы бы сразу поженились. Я стал бы работать...
   - Но ты же знаешь, это невозможно.
   В одиннадцать часов она была мертва.
   Не пишу никаких подробностей. Не хочу вспоминать.  Я  знал,  что  отец  в
кабинете, но не пошел к нему. Я хотел побежать  за  нашим  врачом,  доктором
Байе, он был и нашим другом - но услышал в ночи  вой  сирены,  словно  вопль
ужаса или отчаяния.
   Я подождал, пока во втором этаже погас свет - значит, отец  пошел  спать.
Тогда я схватил Мод на руки и бросился вверх по  лестнице.  Через  чердачное
окно я вылез на крышу.
   На крыше стоял резервуар высотой метра  в  два,  обшитый  внутри  цинком.
Кто-то из прежних префектов распорядился поставить  его  там,  не  знаю  для
какой цели - то ли для дождевой воды, то ли чтобы  иметь  запас  на  случай,
если испортится городской водопровод. Я обнаружил его, когда  мне  было  лет
двенадцать-тринадцать, и не раз прятался в нем.
   Я не поскользнулся на мокром шифере, не сорвался со своей ношей вниз,  на
тротуар...
   Когда я на цыпочках прокрался в дом,  я  был  уже  другим  человеком,  не
таким, как другие. Я перестал быть молодым. И вдруг  в  коридоре  я  услышал
голос, от которого весь похолодел:
   - Куда ты, сын?
   В пижаме и халате он пошел за мной; вместе мы вошли в нашу  каморку.  То,
что он там увидел, не оставляло никаких  сомнений  -  он  сразу  понял,  что
произошло.
   Он не произнес ни единого слова упрека, не задал мне ни одного вопроса.
   - Пойдем в мой кабинет.
   Несколько угольков еще багровело в камине.
   - Исправить уже ничего нельзя, но можно еще кое-что предпринять, чтобы не
погубить твою жизнь.
   Не помню, плакал ли я. Просил прощения? Помню только, я все повторял:
   - Позвони господину Дурле!
   Это был начальник полиции, я  не  раз  видел  его  у  отца,  сдержанного,
бледного, с густыми седыми усами.
   - Позвони господину Дурле! Я не в силах больше  выносить,  что  она  там,
наверху... Как, как я мог...
   - Сейчас  позвоню.  Послушай.  Мне  пятьдесят  лет.  Многие  умирают,  не
достигнув этого возраста. Я от жизни ничего больше не жду,  ты  свою  только
начинаешь...
   Я не понимал, о чем он говорит, я бегал по кабинету  из  угла  в  угол  и
думал только об одном - Мод там, в холодном цинковом резервуаре...
   - Слушай внимательно. Если ты сознаешься в том, что сделал, тебе дадут от
года до пяти лет тюрьмы, а потом все двери для тебя навсегда закроются.  Мне
это уже не страшно. Погоди. Дай сообразить. Иди, сын, ложись. И  ни  в  коем
случае не выходи из своей комнаты.
   Я попытался возражать, я не знал, что делать, на что решиться.  Но  вдруг
распахнулась дверь.  Это  был  твой  дядя  Ваше.  Оказалось,  он  давно  уже
догадался обо всем, он знал (а я и  не  подозревал  этого)  о  наших  тайных
свиданиях в каморке на лестнице "Е".
   - Нет, вы не сделаете этого, господин префект... - так он называл  своего
тестя, - не только ради себя, но и  ради  вашей  жены,  ради  вашей  дочери,
ради...
   Ради него, разумеется. Ведь из зятя уважаемого префекта он превращался  в
зятя осужденного по позорной статье...
   Как сейчас его вижу - вне себя, он кричит мне в лицо:
   - Только подумать, из-за этого  маленького  негодяя...  Он  поднял  руку,
чтобы ударить меня, и тогда отец спокойно, словно даже без  гнева,  дал  ему
пощечину.
   - Уходите отсюда и в дальнейшем потрудитесь молчать. Мы, Лефрансуа,  сами
улаживаем свои дела. Я был еще в кабинете, когда он позвонил Дурле.
   - Да . Попрошу  немедленно.  Сюда...  Дело  чрезвычайно  важное...  -  Он
взглянул на меня:
   - Ступай, сын. Он был спокоен, сдержан.
   - Мужчины моего возраста и моего положения иногда теряют голову и  делают
глупости... Иди к себе.
   Не знаю, не помню, как я оказался в своей комнате.
   В восемь утра отец входил в кабинет прокурора Республики, который часто у
нас обедал. В половине  десятого  он  позвонил  домой,  чтобы  ему  прислали
чемодан с платьем и бельем.
   Статью 317 Уголовного кодекса я до сих пор помню слово в слово:
   "Всякий, кто  посредством  каких-либо  снадобий,  настоев,  медикаментов,
хирургическим путем или каким-либо иным способом произведет  или  попытается
произвести выкидыш у  беременной  или  предположительно  беременной  женщины
независимо от того, действовал ли он с согласия последней, карается тюремным
заключением от одного до пяти лет и штрафом от 1200 до 2400 франков".
   Имя Никола не было произнесено ни разу,  но  мой  товарищ  целый  год  не
появлялся в Ла-Рошели, и я никогда больше его не видел.  Никогда  больше  не
видел я и Лотту.
   Делом отца воспользовался Порель, превратив его  в  громкий  политический
скандал: префект на скамье подсудимых.
   Именно тогда твоя бабушка укрылась со своей служанкой в Везине  на  вилле
"Магали". Пьер Ваше вместе с моей сестрой ринулись в Париж искать счастья  в
литературной толчее.
   Знал ли о случившемся мой дед с улицы Дю Бак, бывший советник при  Высшей
счетной палате? Не знаю. Только с этого времени и до самой своей  смерти  он
держался со мной как с чужим.
   Отец получил максимальный срок, потому что отказался ответить,  откуда  у
него зонд. Однако в тюрьме он пробыл только три года, да и то последний  год
работал там как библиотекарь Таким был этот человек, которого ты знал уже  в
Везине и на которого,  как  мне  иной  раз  казалось,  смотрел  с  некоторым
раздражением Вот почему в то утро, когда мы  с  тобой  стояли  рядом  у  его
гроба, я решил тебе все рассказать.
   А кстати, сколько лет тебе сейчас, когда ты читаешь  эти  строки?  Должно
быть, не так давно ты был на других похоронах и стоял у  моего  гроба,  быть
может, рядом со своими детьми...
   Я причинил всем вам много зла, но позволь сказать  тебе  напоследок:  это
оттого, что мы были очень чисты Мы были очень чисты - Мод и я.
   И мой отец, который жил нашей любовью, был самым чистым из нас. Вероятно,
поэтому он и заплатил дороже всех.
   А теперь забудь об этом. Это было очень давно. Это старая-старая история,
ее не помнят уже даже в Ла-Рошели.
   Каким бы ты ни был сегодня, говорю тебе в  последний  раз,  говорю  тихо,
ласково:
   - Спокойной ночи, сын!