ко мне лет?
   - Из вашей истории болезни. Вы старше меня на месяц и три дня.
   К полудню, когда начинало пригревать солнце, мне уже позволяли  лежать  у
открытого окна, и тогда я видел вершину платана,  темно-зеленые  разлапистые
ветви зонтичной сосны и иголки,  четко  вырисовывающиеся  на  фоне  голубого
неба.
   Читать я еще не мог. Я ничего не  делал  -  я  жил  ожиданием  врачебного
обхода два раза в день, потом  умывания,  уборки  и  особенно  еды,  которая
постепенно оказалась в центре всех моих интересов.
   Самым тягостным был утренний туалет, о  котором  я  всякий  раз  думал  с
ужасом; я начинал жить только после того,  как  все  унизительные  процедуры
были позади и мое чистое тело лежало на свежих простынях.
   Я написал открытку отцу и матери, в которой сообщил о своем  отпуске,  ни
словом не упомянув о том, что болен. Алиса Шавирон  позвонила  в  пансионат,
чтобы мою почту пересылали в больницу.
   Ни я, ни она не подозревали, что нам предстоит провести вместе оставшиеся
годы жизни, и если мы относились друг к Другу с известным интересом, он  был
таким же, какой испытываешь к соседям по купе или  людям,  сидящим  рядом  с
тобой в зале ожидания.
   Мы оба - и я и она - были свободны от всяких привязанностей; у нее, как и
у меня - в этом она призналась мне позднее, - было то же  ощущение  странной
неопределенности, с которым я жил последние месяцы.
   Мы словно договорились: то, что происходит сегодня, сию минуту,  -  не  в
счет. Настоящая жизнь наступит завтра, в  будущем  году,  потом,  бог  знает
когда Собственно, так оно и получилось, только совсем иначе, чем мы думали.
   Все, что следует ниже, я узнал постепенно, урывками, сначала в  Канне,  в
больнице, потом в гостинице, в Сюке, остальное - после женитьбы.
   Отец Алисы был нормандец по происхождению, он очень гордился тем, что его
зовут, как Вильгельма Завоевателя, и даже уверял, будто  является  одним  из
его многочисленных потомков. Родился  он  в  Фекане,  на  улице  Этрета,  от
небогатых  родителей  -  его  отец  был  кладовщиком   в   винных   погребах
Бенедиктинского монастыря.
   В школе он был первым, и, когда ее  окончил,  в  нем  поддержали  желание
учиться   дальше.    Благодаря    хозяевам,    занимавшимся    производством
прославленного ликера, которые назначили ему  стипендию,  он  получил  право
преподавать историю и стал учителем лицея.
   Твоя мама родилась не в Ницце, а в  Бурже,  куда  отец  ее  получил  свое
первое назначение,  и  ей  было  года  три-четыре,  когда  его  перевели  на
побережье.
   Так что между нашими семьями обнаружилось даже нечто  общее  -  ведь  мой
отец тоже много кочевал, прежде чем стать префектом в Ла-Рошели.
   Мы высчитали, что оба в возрасте пяти-шести лет жили  на  этом  побережье
всего в нескольких километрах друг от друга.
   Потом я уехал, она осталась.
   Несколько лет назад, уже вместе с тобой, мы проезжали в машине мимо дома,
где жила в детстве твоя мать; мы  с  ней  тогда  переглянулись,  потому  что
однажды она мне его уже показывала.
   Помнишь, между площадью Массена и портом огромные  здания  в  итальянском
стиле образуют старый квартал, в  самом  центре  которого  находится  рынок?
Фасады плоские, без всяких украшений, дома выкрашены охрой или же в  красный
цвет, которого нигде больше  не  встретишь,  с  одинаковыми  светло-зелеными
ставнями, весь день закрытыми, чтобы в комнате было прохладно.
   Если пройти по улицам днем, создается впечатление, будто эти  похожие  на
казармы дома необитаемы, но к вечеру, когда открываются ставни, оказывается,
что каждая ячейка этого человеческого улья  битком  набита,  дома  не  могут
вместить всех своих обитателей, и часть их вынуждена околачиваться на улице,
пока не придет время ложиться спать.
   Как чувствовала себя твоя бабушка, мать твоей матери, на чуждом  ей  Юге,
где большая часть времени проходит на людях?
   Она еще жива, и ты ее знаешь, она приезжала к нам. Всего один раз, потому
что стара и всегда боялась путешествий. После смерти мужа она возвратилась в
Фекан, поселилась там у своей кузины, старой девы, которой столько  же  лет,
сколько ей, и обе они коротают старость в двухстах метрах от Бенедиктинского
монастыря.
   Ты видел ее и в Фекане. Помнишь мрачный  домик,  где  так  странно  пахло
заношенной шерстью, в которую кутались обе старухи, и рыбой,  выгружаемой  в
порту?
   Когда-то здесь, на улицах  Фекана,  твоя  бабушка  тоже  продавала  рыбу,
толкая тележку по мокрой мостовой. Это была красивая  девица,  едва  умеющая
читать, никаким наукам она не обучалась, и тем не менее судьбе  угодно  было
сделать ее женой учителя.
   Может быть, это объяснит тебе кое-что в твоей матери? Я не сказал бы, что
она стесняется своего происхождения. И все же с самого начала я  понял,  как
мучительно было ей в юности жить в этом  большом  доме,  до  отказа  набитом
простонародьем.
   В этой среде учитель - человек уважаемый, и когда кому-нибудь из  соседей
нужно было написать письмо, спросить совета пли разрешить спор,  они  шли  к
твоему дедушке Шавирону. Я не был  с  ним  знаком,  он  умер  от  сердечного
приступа за несколько лет до моего приезда в Канн, и  вдова  его  тотчас  же
вернулась к себе в Нормандию.
   Фотографии его я видел. У нас их две в семейном альбоме,  помнишь?  Перед
объективом он постарался принять суровый, чуть ли не свирепый вид.  Судя  по
рассказам, он был полон  сознания  собственной  значимости,  очень  гордился
своим положением, усилиями, благодаря которым его достиг и  охотно  напускал
на себя важность.
   Между нами говоря, он, как я  полагаю,  очень  скоро  начал  страдать  от
грубости жены. В ту пору у них было четверо  детей.  Твоя  мама  была  самой
младшей. В семье считали каждый франк; в  сущности,  они  были  беднее,  чем
окружавшие их  простые  семьи,  которые  надоедали  им  своими  жалобами  на
нехватки, - ведь приходилось еще держать перед соседями фасон.
   Судьбы этих четырех детей сложились по-разному. Эмиль, единственный  сын,
семнадцати лет поступил  на  морскую  службу,  через  пять  лет  уволился  и
обосновался на Мадагаскаре; оттуда он так и не вернулся, даже ни разу не дал
о себе знать. От чиновников, приезжавших оттуда, известно было, что он женат
на туземке и у них не то восемь, не то десять детей.
   Может быть, во избежание дурных примеров мама никогда и не упоминает  при
тебе о твоем дяде Эмиле. Старшая  из  дочерей,  Жанна,  сначала  была  женой
какого-то итальянского бакалейщика, который открыл лавку в Антибе, но  скоро
прогорел и перебрался в Алжир. Там-то Жанна и встретила того англичанина, за
которого впоследствии вышла замуж, разведясь  с  первым  мужем.  Ты  слышишь
иногда  имя  тети  Жанны,  к  каждому  Новому   году   она   присылает   нам
поздравительную открытку.
   Что до Луизы, которая только на год  старше  твоей  мамы,  то  она  стала
монахиней Кармелитского монастыря.
   Твоя мама, закончив школу в семнадцать лет, поступила машинисткой в  одно
театральное  агентство.  Проработав  там  несколько   месяцев,   она   вдруг
неожиданно решила переменить профессию  и  поступить  на  курсы  медицинских
сестер. В семье она была младшей, последней, так что  твой  дед  был  только
доволен тем, что она еще немного, пока учится, поживет дома. Я так и не знаю
толком, что произошло в театральном агентстве. Когда я  осторожно  попытался
это выяснить у твоей мамы, она помрачнела и сказала только:
   - Не будем говорить об  этом,  ладно?  Просто  я  была  глупой  маленькой
гусыней, и голова у меня была забита всяким вздором.
   Я не раз думал об этом и в конце концов пришел к  заключению,  что  мама,
как видно, пережила  не  просто  обычное  девичье  разочарование  -  скорее,
какое-то  унижение.  Ты,  вероятно,  уже  мог  заметить,  что   мама   очень
самолюбива. Ей хотелось быть более независимой, более  самостоятельной,  чем
это может позволить себе секретарь, и, мне кажется, я  понимаю,  почему  она
избрала профессию медицинской сестры, а не какую-нибудь другую.
   Она могла бы после  окончания  курсов  остаться  в  Ницце,  но  предпочла
устроиться  в  Париже  и  поступила  на  работу  в  больницу,  возглавляемую
профессором Б., к которому у  нее  было  рекомендательное  письмо  от  общих
друзей. Это был знаменитый кардиолог, его труды изучают еще и сейчас, а  его
самого часто упоминают как образцового главу научной школы.
   Твоей матери, только что приехавшей с Юга - ее легкий южный акцент  тогда
еще не исчез, - было двадцать  два  года.  Ему  было  сорок  шесть  -  почти
столько, сколько мне сейчас (потому-то и говорю тебе с улыбкой - не торопись
осуждать, не говори; какой старый! Погоди, доживи до этих лет).
   Что произошло дальше, мне совершенно ясно, когда-нибудь и ты это поймешь.
Профессор Б., конечно, влюбился в твою мать, и, не будь он  католиком  и  не
жалей свою жену, он, вероятно, развелся бы и женился на твоей матери.
   А она? Любила она его? В этом я уверен меньше; разумеется, она испытывала
по отношению к нему чувство восхищения и была ему искренне предана.
   Около двух лет она работала в больнице, где профессор  ежедневно  обходил
больных в сопровождении своих учеников, и не так уж в  конце  концов  важно,
встречались ли они вне службы.
   Все дальнейшее произошло совершенно  случайно.  Профессор  вел  прием  на
дому,  во  время  которого  ему  ассистировала  сестра,  выполнявшая   также
обязанности секретаря. Ей было тридцать восемь  лет,  и,  вероятно,  она  до
конца своих дней оставалась бы на службе у профессора, если бы не встреча  с
пожилым вдовцом, который, боясь одиночества и болезней, женился на ней.
   Так твоя мать, взяв  на  себя  ее  обязанности,  вошла  в  дом  на  улице
Миромениль, где угасала жена профессора, которой  по  самым  оптимистическим
прогнозам врачей оставалось жить не более пяти лет.
   Не случись того, что случилось, твоя мама была бы сегодня г-жой Б. Об  их
отношениях знали в медицинских кругах и в домах,  где  бывал  профессор;  не
было это секретом и для его жены, которая целиком  ушла  в  свою  болезнь  и
ничем другим не интересовалась.
   Профессор часто работал до поздней ночи, поэтому у  помощницы  была  своя
комната в его квартире, и постепенно на плечи мамы легли также и обязанности
хозяйки дома.
   Ей было тридцать лет, и шел уже девятый год  этой,  казалось  бы,  прочно
налаженной жизни, как вдруг однажды,  в  начале  1938  года,  профессор  Б.,
выбегая  из  ворот  какой-то  больницы  в  Пасси,  куда   его   вызвали   на
консультацию, был сбит проезжавшей машиной. Смерть наступила мгновенно.
   Я никогда не расспрашивал ее о том, что произошло  дальше.  Знаю  только,
что в тот же вечер твоя мать,  забрав  свои  вещи,  покинула  дом  на  улице
Миромениль, и ей не позволили переступить его  порог,  даже  когда  привезли
тело профессора для последнего прощания.
   Что касается г-жи Б., то она пережила мужа  на  шесть  лет,  и  состояние
профессора перешло к ее племянникам.
   В те самые  дни,  когда  я  под  проливным  дождем  двигался  к  границам
Фландрии, Алиса Шавирон приехала в Канн, где в  одной  из  больниц  как  раз
освободилось место сестры.
   Рассказывая свою историю, она не ломалась, не изображала  ни  чрезмерного
отчаяния, ми особого горя. К тому времени я уже начинал вставать с  постели.
Мое кресло подвигали к окну; она стояла  в  белом  халате,  прислонившись  к
оконному косяку, скрестив  на  груди  руки;  непокорные  завитки  выбивались
из-под белой шапочки. Говорила она просто, ровным голосом, то глядя  в  сад,
шуршал гравий дорожек под ногами больных, то оборачиваясь ко мне,  спокойно,
ничем не проявляя своих чувств.
   - Забавно, не правда ли? - закончила она свой рассказ, и как  раз  в  эту
минуту раздался звонок из ј 14, куда прошлой ночью привезли больную, которой
предстояла операция.
   Позже, значительно позже начал  я  перебирать  в  памяти  подробности  ее
рассказа, и они не вызывали у меня ни горечи, ни раздражения, да и теперь не
вызывают недобрых чувств по отношению к твоей матери.
   Мы оба ошиблись, л ни один из нас не заслуживает упрека. Я тоже рассказал
ей все, что собираюсь теперь рассказать тебе, так что она знала, на что шла.
   Мы уже не были юными. И если еще и верили, что на свете есть  любовь,  то
понимали, что между нами ее нет, и кто знает, случись  все  это  несколькими
месяцами раньше или позже, нам, наверное, не пришла  бы  в  голову  мысль  о
браке.
   Все дело было в том, что мы были вольными птицами, ни перед кем и  ни  за
что не отвечали. Мы оба ни минуты не сомневались, что катастрофа  неизбежна,
что еще немного, и я снова надену солдатскую форму и отправлюсь на север, на
этот раз всерьез, и все то, что еще сегодня кажется важным, завтра не  будет
иметь ровно никакого значения.
   Первый раз в жизни у меня была подруга, женщина-товарищ, теперь меня  уже
не стесняло то, что, пока я болел, она касалась моего тела  -  напротив,  от
этого мне было с ней как-то особенно просто и легко.  Не  надо  было  больше
стыдиться. Можно быть самим собой.
   Все произошло с головокружительной быстротой  -  ведь,  в  сущности,  мое
пребывание в больнице, которое представляется мне теперь полным значительных
событий, длилось немногим больше трех недель.
   И все же больницу эту я вспоминаю с нежностью, как вспоминаешь места, где
прожил долгое время. Помню ее очень ясно - все ее звуки  и  какой-то  особый
запах, который долетал до меня сквозь открытое окно;  временами,  когда  дул
бриз, я вдруг явственно ощущал запах вина, странно сочетавшийся  с  ароматом
эвкалиптов. Очевидно, где-то по соседству, на одной из отлогих узких улочек,
находилось заведение виноторговца, потому что до меня то  и  дело  доносился
грохот бочек, то полных,  то  пустых,  и  почти  беспрерывно  слышался  звон
бутылок.
   Я все собирался после выхода из больницы пойти поглядеть, откуда  исходит
этот грохот и этот запах, но потом забыл о своем намерении. Не  увидел  я  и
женской школы, стоявшей выше на  холме,  откуда  дважды  в  день,  во  время
перемен, до меня долетали пронзительный девичий визг и шум.
   Помню старика на одном костыле, в выцветшем  больничном  халате  в  синюю
полоску; он  останавливался  перед  моей  дверью  всякий  раз,  как  шел  по
коридору, и, если дверь была приоткрыта, распахивал ее настежь - постоит  на
пороге, серьезно глядя на меня, покачает головой и уйдет.
   Сначала я считал, что он сумасшедший или выжил из  ума  от  старости.  Но
потом оказалось, что это бывший опереточный тенор, он лежал здесь уже восемь
месяцев, и ему сделали одну  за  другой  несколько  операций.  Заговорил  он
только в утро, когда  меня  выписывали,  -  прежде  чем  удалиться,  покачал
головой и сказал слабым, каким-то обесцвеченным голосом:
   - Желаю удачи, юноша!
   Твоя мама жила близко от больницы, на площади Командан-Мария, где снимала
квартирку с мебелью - комната, кухня, маленькая гостиная и ванная - в первом
этаже небольшого углового дома против аптеки.
   Я задним числом сообщил родителям о своей болезни,  все  сильно  смягчив.
Написал  я  и  на  улицу  Лафит;  в  ответ   пришло   сообщение,   что   мне
предоставляется новый отпуск, и пожелание поскорее поправиться. Я вернулся в
Сюке, в ту же комнату. Сад уже был в цвету,  дело  шло  к  Пасхе,  народу  в
пансионате все прибавлялось, и столы накрывали теперь в саду.
   Мы были знакомы уже целый месяц, но я еще ни разу не поцеловал твою маму,
мне это как-то не приходило в голову. Когда она не была занята на дежурстве,
мы ходили с ней в кино, а я не был с женщиной в кино с девятнадцати лет. Еще
мы ездили на острова Лерен  -  шли  рядом  вдоль  стен  старинной  крепости,
бродили среди сосен, потом сидели на скале и глядели на море.
   Мысль о браке уже появилась у меня, но я не принимал ее  всерьез,  только
время от времени говорил себе: "А почему бы и нет!"
   И меня это забавляло. Теперь я уверен, что и она относилась ко всей  этой
истории примерно так же. Впрочем, может быть, и не совсем так.  Я  вовсе  не
хочу сказать, что у нее был какой-то расчет,  что  она  искала  выгоды.  Все
гораздо сложнее. Мы, конечно, не испытывали  друг  к  другу  любви,  но  нам
нравилось бывать вместе, и, хотя она ходила на службу, мы  чувствовали  себя
как школьники на каникулах.
   Ее отец, сын кладовщика из Фекана, стал учителем и мечтал, что его сын  -
тот, что на Мадагаскаре, - станет врачом или адвокатом.
   Ее сестры инстинктивно старались так или иначе продолжать восхождение  по
социальной лестнице, и Жанне это, как видно, удалось,  судя  по  бумаге,  на
которой  она  пишет  письма,  -  веленевой,  с  названием  их  девонширского
поместья.
   Твоя мать могла стать супругой знаменитого врача, и только случай, совсем
как в игре в "гусек", отбросил ее на много клеточек назад.
   Я не был богат, но у меня было, что называется, солидное положение, и,  с
тех пор как я начал работать в  области  прогнозирования,  оно  должно  было
упрочиться.
   Подчеркиваю еще раз: в марте и апреле 1939 года она, конечно,  ни  о  чем
подобном не думала.
   Для нас обоих это было вроде  игры,  мы  сами  не  верили  в  серьезность
происходящего до того дня, когда я вдруг - мы сидели  в  саду  гостиницы  за
столом рядом с какой-то голландской парой и ели местную уху -  выпалил  даже
не подумав:
   - А почему бы нам не пожениться?  Она  едва  заметно  вздрогнула,  словно
сквозь нее прошел слабый электрический ток, потом расхохоталась.
   - Вот-вот! - воскликнула она. - Сколько бы детей мы с вами нарожали!
   Мы разговаривали в этом тоне до конца обеда и продолжали шутить до  самых
ворот больницы, куда я ее потом проводил. В тот  день  у  нее  было  дневное
дежурство, от двух до десяти часов. Проводив ее, я вернулся в свою комнату и
до  самого  вечера  читал  работу  одного  немецкого  последователя  Пенлеве
<Пенлеве (1863 - 1933) - французский математик  и  политический  деятель,  в
1917 -  1925  гг.  -  председатель  совета  министров.>.  Затем  поужинал  в
пансионате.
   В десять часов  я  вышел  и  в  четверть  одиннадцатого  был  на  площади
Командан-Мария у ее дома, и в тот момент, когда она, остановившись  у  своих
дверей, доставала из сумочки ключ, появился из темноты.
   - Вы? - протянула она, ничуть не удивившись.
   - Мне нужно серьезно  поговорить  с  вами,  позвольте  мне  зайти  к  вам
ненадолго.
   Она не стала ломаться и решительно открыла дверь.
   - Одну минутку! - сказала она, прежде чем впустить меня в  комнату.  -  Я
только посмотрю, все ли у меня в порядке.
   Я слышал, как она повернула выключатель и швырнула в шкаф не то белье, не
то платье.
   - Теперь входите.
   Квартирка была самой заурядной - мне показалось, что обычно в таких живут
девицы другого типа. В гостиной, рядом со столом и буфетом в  стиле  Генриха
II, стоял видавший виды обитый зеленым  репсом  диван,  который  очень  меня
смущал, так что я все время старался не смотреть в его сторону.
   - Тут до меня жила одна танцовщица из кабаре, - объяснила  она.  -  Стены
все сплошь были в журнальных обложках, пришпиленных кнопками. Пить хотите?
   - Спасибо, не хочу.
   - Я тоже. Ну и хорошо, а то у меня нет ничего, кроме белого  вина,  да  и
оно, должно быть, теплое.
   Догадывалась ли она, для чего я пришел? Наверное, догадывалась.
   - Сегодня за обедом у нас был разговор,  -  начал  я,  не  находя  другой
возможности приступить к делу. - Я весь день о нем думал...
   Это была правда, хотя весь день я  был  занят  чтением  довольно  сложной
книги.
   - ..и пришел сказать, что не шутил.  В  самом  деле,  почему  бы  нам  не
пожениться? Почему не быть счастливыми, как другие?
   Она снова попробовала обратить все в шутку:
   - В самом деле, почему бы и нет?
   - Подумайте. Мы знаем друг друга гораздо ближе, чем любые жених ж невеста
после года знакомства. Я не предлагаю вам романтической любви и не требую ее
от вас.
   Я чувствовал, что о