на  вся  напряглась;  очевидно,  потому  и  продолжала
отшучиваться:
   - Ах так! Значит, брак по расчету!
   - Нет. Просто два человека, которые уважают друг  друга,  которым  вдвоем
хорошо, договариваются идти вместе, чтобы легче было проделать оставшийся им
путь.
   Только теперь она наконец решилась отнестись к этому серьезно.
   - Право, Ален, это очень мило с вашей стороны, я очень вам благодарна. Вы
вполне могли предложить мне стать вашей любовницей, и я,  вероятно,  на  это
пошла бы, хотя понимаю, что наша связь длилась бы только, пока вы  остаетесь
в Канне.
   - А это меня нисколько не интересует. По ее  словам  -  она  потом  часто
вспоминала об этом, - я сказал это так серьезно и вдобавок  с  таким  ужасом
отвернулся от дивана, что она еле сдержалась, чтобы не прыснуть со смеху.
   Мое поведение и впрямь должно было казаться забавным. Но так или иначе, я
не притронулся к ней ни в тот вечер, ни в следующий, ни в те три недели, что
оставался в Канне.
   Когда она провожала меня на вокзал, я все еще не знал ее ответа.
   - Посмотрим, выдержите ли вы месяц разлуки.
   В течение этого месяца я не написал ей ни одного письма, но  каждый  день
посылал все те же несколько слов:
   "Пятый день - все по-прежнему".
   "Шестой день - все по-прежнему".
   И так двадцать девять дней, а на тридцатый -  было  это  в  субботу  -  я
встретил ее на Лионском вокзале и привез на  набережную  Гранз-Огюстен,  где
снял для нее комнату как раз под моей.
   На другой день мы отправились в Везине. Я предупредил ее, что  моя  мать,
вероятно, не скажет ей  ни  одного  слова,  но  на  это  не  нужно  обращать
внимания.
   Отец вел себя прекрасно, с  той  необходимой  мерой  светскости,  которую
сохранял при любых обстоятельствах.
   Мы сделали оглашение о помолвке и сразу же оформили  брак:  в  мэрии  VII
округа. Квартиры найти мы не успели, так что война застала нас все в тех  же
меблированных комнатах, где мы занимали теперь две смежные  комнаты  -  одна
была спальней, другая служила гостиной.
   Опять я шел на войну, но на этот раз было кому помахать  мне  платком  на
вокзале.

Глава 4

   Ее прозвали "странная война". Снова Ондскот,  те  же  кофейни,  пропахшие
пивом и можжевеловой водкой. Там, на той стороне,  мы  даже  узнали  в  лицо
рыжеватого бельгийского офицера, который год назад,  ликуя,  сообщил  нам  о
заключении мира. Бельгия еще не вступила  в  войну,  и  нам  не  разрешалось
заходить   за   полосатый   желто-черно-красный   шлагбаум,    на    который
облокачивались солдаты, любезничая с бельгийскими девушками.
   В мрачном ожидании протекали недели. По обе стороны линии  Мажино  стояли
друг  против  друга  войска  неприятельских  армий,  обмениваясь  по   радио
колкостями и хвастливыми речами.
   Только во второй свой отпуск, подъезжая к  Северному  вокзалу,  где  меня
встречала твоя мама, я, еще не  выходя  из  вагона,  вдруг  понял,  что  она
беременна.
   Не знаю, что выражало мое лицо.  На  ней  было  знакомое  мне  коричневое
пальто, которое уже не застегивалось на все пуговицы.
   Мы молча поцеловались, потом, немного погодя, когда мы уже пробирались  в
толпе, она тревожно спросила:
   - Ты что, недоволен?
   В ответ я только сжал ее холодные пальцы и покачал головой.  Сейчас  могу
признаться тебе - я просто не  знал,  что  сказать.  Я  был  сбит  с  толку,
очевидно  взволнован,  но  не  совсем  так,  как  следовало  бы  в  подобных
обстоятельствах. Пожалуй, прежде всего я испытывал удивление.  Да,  конечно,
она была моей женой, значит, я должен был этого ожидать. Вероятно, тебе  это
покажется странным, но мне как-то не приходило в голову, что  это  возможно.
Кто знает, может быть, и она тоже была удивлена?
   Странно также, что первой моей мыслью тогда было:
   "Значит, у меня будет сын".
   Почему сын, а не дочь? Не знаю. Три дня отпуска я  безвыходно  провел  на
набережной Гранз-Огюстен, лишь на несколько часов заглянул на улицу Лафит  -
там в кабинетах продолжалась обычная жизнь.
   Вчера и сегодня я ничего не написал, хотя не один час  просидел  в  своем
"кавардаке": все думал о последнем эпизоде и что-то  в  нем  не  давало  мне
покоя. Я хотел, прежде чем написать тебе, разобраться  в  своих  мыслях,  но
что-то не получается. Перечитал последние страницы о трех неделях в Канне  -
и остался недоволен собой.
   Может показаться,  будто  я  стараюсь  в  чем-то  обвинить  твою  маму  и
выгородить  себя...  Да,  получается  именно  так.   Я   почувствовал   это,
восстанавливая в памяти сцену на вокзале, вспоминая свои тогдашние  мысли  и
чувства. Знаешь, о чем я прежде всего подумал: "Отныне  у  меня  тоже  будет
свидетель".
   Или, точнее, судья. Потому что я - и ребенком, и  потом,  уже  юношей,  -
всегда смотрел на своих родителей глазами судьи. Не знаю,  прав  ли  я,  но,
по-моему,  это  свойственно  всем  детям.  Я  всегда  немного  боялся  тебя.
Поэтому-то и пишу.
   Мне приходят на ум прочитанные или слышанные от кого-то фразы,  например:
"Мы продолжаем жить в наших детях".
   Я где-то читал, что человек после смерти не умирает еще лет сто - пока не
умрут те, кто его знал, а потом те, кто слышал о нем от тех, кто его знал.
   Потом приходит забвение - или же легенда.
   Наверное, ты, как и я когда-то,  заучивал  наизусть  в  лицее  эти  стихи
Беранже, которые до сих пор звучат в моей памяти:

   - Как, бабушка? Он здесь сидел?
   - Да, внучка, здесь сидел он.

   Он - это Наполеон, которого  бабушка  еще  девочкой  видела  собственными
глазами. Для той девочки, которая ее слушает, император еще почти живой,  он
почти осязаем. Это третье поколение.
   Затем он  превратился  в  гробницу  в  Доме  инвалидов,  в  приукрашенную
легенду.
   Сто лет! Три поколения! Посмотри вокруг себя, поговори с  товарищами.  Ты
убедишься, что, за редким исключением,  три  поколения  -  предел  памяти  о
человеке. И эта память о человеке зависит от показаний первого свидетеля, от
показаний сына.
   Итак, у меня должен был  родиться  сын,  будущий  свидетель  моей  жизни,
который впоследствии передаст своим детям мой образ, запечатлевшийся  в  его
сознании.
   Твоя мама, она, конечно, тоже свидетель, а может быть, и судья. Но и я  в
свою очередь был и остаюсь для нее судьей. Мы с ней на равных. Она знает мои
недостатки, но и  я  знаю  все  ее  слабости,  и  потом  -  она  видела  мое
беспомощное нагое тело на больничной койке.
   А теперь я задаю себе вопрос - но не хочу отвечать на него:  если  бы  не
это, женился бы я на ней?  Видишь,  тебе  лучше,  пожалуй,  не  читать  этих
страниц, лучше подождать, пока ты станешь зрелым человеком -  разумеется,  в
той мере, в какой роду людскому вообще доступна зрелость.
   Конечно, за шестнадцать лет, что мы живем бок о бок с тобой, я не  всегда
умышленно старался создать тот образ, который останется после меня. И все же
с тех пор, как ты появился на свет, я уже не думаю, что мои дела и  поступки
никого не касаются.
   Ты родился на набережной Гранз-Огюстен, и горничная меблированных  комнат
в два часа ночи с трудом нашла акушерку: к  тому  времени  "странная  война"
кончилась и началась война настоящая. Мы воевали  уже  не  в  Ондскоте,  нас
оттеснили от границы в глубь  страны,  и  охваченный  паникой  Париж  быстро
пустел.
   Я был обычным солдатом - не героем и не трусом, я честно, как мог,  делал
свое дело, и тем не менее наступила минута, когда я уже не вел  своих  людей
вперед, в  сражение,  а  плелся  за  ними.  Были  они  в  большинстве  своем
безоружны, мы пробирались на юг от Сены, затем от Луары.
   В конце концов все - и солдаты,  и  беженцы  -  слились  в  одну  длинную
бесформенную колонну; иногда появлялись вражеские самолеты, зловеще  кружили
чуть ли не над самыми нашими головами,  затем  улетали,  выпустив  несколько
пулеметных очередей.
   Я знал, что именно в эти дни ты должен был  родиться,  но  о  дне  твоего
рождения  узнал  только  два  месяца  спустя,  когда,  демобилизовавшись,  в
штатском костюме, купленном в Ангулеме, вернулся в Париж.
   Твоя жизнь уже шла своим чередом все в тех же двух комнатах  -  кроватка,
пеленки, резиновая ванночка, рожки, сгущенное молоко;  мама  ходила  дома  в
своем медицинском халате.
   Я не был убит, не был ранен, не попал в плен. После  этого  своеобразного
антракта, для многих столь трагического, мне оставалось только  вернуться  в
бюро к своим прежним обязанностям.
   Впрочем, не все служащие вернулись в здание на улице Лафит, кое-кто  даже
из руководящего персонала, среди которого  было  несколько  евреев,  покинул
Париж еще до вступления в город гитлеровских войск  и  укрылся  в  свободной
зоне, некоторые успели добраться до Англии или Америки.
   И вот меня, подобно пешке, передвинули  на  две  клеточки  вперед,  и  мы
временно получили квартиру одного из прежних моих  начальников  на  шоссе  у
парка Монсури. Имя его было Леви, он в то время находился в Португалии,  где
ждал очереди на пароход, идущий в Нью-Йорк, и его вполне устраивало, чтобы в
его квартире жили мы, а не немцы.
   В этой квартире мы прожили всю войну, а потом еще год,  потому  что  Леви
вернулся только в сорок шестом.
   В сущности, она и была твоим первым домом, так что свою  жизнь  ты  начал
среди чужой обстановки, которая принадлежала чужим людям.
   Помню, когда тебе было года два и ты только начал открывать для себя мир,
это обстоятельство очень меня огорчало.
   Не стоило бы и писать эти записки, если не говорить в них всей правды. Из
рассказов ты знаешь о тогдашних  лишениях.  Твоя  мать  с  ног  сбивалась  в
бесконечных поисках продуктов. Не было топлива, не было света. Людей пытали,
расстреливали. Забирали отцов, оставляя семьи без помощи и  защиты,  убивали
детей.
   Да, конечно, все это было ужасно, и все же особенно - не суди меня строго
- я страдал оттого, что тебе приходится расти среди чужих  вещей.  Здесь  не
было ничего нашего: на стенах  висели  портреты,  принадлежавшие  незнакомой
семье, и эти чужие родственники раздражали меня.
   Квартира была огромной и более комфортабельной, чем я мог бы предоставить
тебе в мирное время. Три большие спальни с богатой громоздкой мебелью, всюду
персидские ковры, в столовой можно было накрыть стол на двадцать персон.
   - Осторожно с креслом, Жан Поль! Оно не наше.
   Там все было не нашим, кроме детской мебели, и мы  считали  своим  долгом
вернуть квартиру владельцу в том виде, в  каком  получили.  Даже  к  бумаге,
которую я обнаружил в ящиках письменного стола, я не притронулся.
   У нас была служанка Фернанда, наверное, ты ее помнишь, она потом вышла за
монтера и ушла от нас. Почти весь день она просиживала с тобой на скамейке в
парке, потому что твоя мама никогда не была так занята, как в то время.
   Возможно, ты будешь неприятно удивлен, но я уверен, что для мамы это были
лучшие годы в нашей совместной жизни.
   В бюро война почти не ощущалась - работа шла своим чередом, как и прежде,
вот только приходилось сталкиваться с новыми проблемами, а  штат  сократился
на добрую треть.
   Ты  поразился  бы,  если  бы  взглянул  на  войну  и  оккупацию   глазами
прогнозиста, то есть  увидел  бы  те  формулы  и  цифры,  которые  видел  я.
Убийства, смерть от голода, холода, лишений, смерть в лагерях,  от  пожаров,
возникавших вследствие необычных причин, несчастные  случаи,  которые  и  не
снились прежней полиции, - все это сосредоточивалось в моем бюро и застывало
в виде математических уравнений.
   А твоя мать сталкивалась с другой войной, реальной, и  прежде  всего  как
хозяйка, которой необходимо было кормить семью - она была  вынуждена  ездить
по деревням и пускаться во всякие неприглядные комбинации.
   Она знала и другую войну. Но  не  сразу  сказала  мне  об  этом.  Однажды
вечером, когда я, вернувшись со службы, поцеловал ее, она  вдруг  пристально
посмотрела мне в глаза, словно хотела о чем-то  предупредить,  и,  незаметно
указывая на тебя, приложила палец к губам.
   Потом утащила меня в дальнюю гостиную, которой мы обычно не  пользовались
из-за нехватки дров, и шепотом сказала:
   - Не ходи в зеленую комнату.
   В этой комнате мы не жили, и мне незачем было ходить  туда.  Я  удивленно
смотрел на нее, ожидая объяснений.
   - Там один человек. Лучше, чтобы Жан Поль не знал об этом.
   Я простодушно спросил:
   - А кто он?
   - Ему необходимо на время исчезнуть. Так в нашем  доме  стали  появляться
"квартиранты", которые проводили у нас ночь или неделю -  только  однажды  я
случайно видел одного из них; заметив меня, он быстро захлопнул дверь.
   - Лучше, чтобы ты ничего не знал, в случае чего сможешь с чистой совестью
все отрицать.
   - А Фернанда?
   - Она не проговорится. Я каждый раз плачу  ей,  а  больше  ее  ничего  не
интересует.
   Несколько раз она отправлялась в какие-то таинственные поездки, о которых
говорила лишь намеками, и я помню, что ты - тебе было тогда три года - очень
на это сердился:
   - Почему моя мама все время куда-то уходит? Я не сомневаюсь  в  том,  что
она мне доверяла. Думаю, она держала дела в тайне  действительно  для  того,
чтобы уменьшить для меня степень риска  -  уже  началось  время  допросов  и
пыток, и каждый, проходя по улице Соссэ, чувствовал, как  у  него  сжимается
горло.
   И все же именно в это время она нашла для себя дело независимо от меня  -
вот почему мне кажется, что это были лучшие годы ее жизни.
   Каждому из нас необходимо знать, что его ценят: жажда  самоутверждения  в
одинаковой  степени  свойственна  и  самому  незаметному  мужчине,  и  самой
незаметной женщине Не в том ли, между прочим, одна из причин болезни  нашего
века, что многие уже не заблуждаются на свой счет.  Ремесленник  горд  своей
профессиональной сноровкой, крестьянка  твердо  верит,  что  никто  во  всей
деревне не сварит супа лучше ее, а вот заводской  рабочий  или  канцелярская
служащая, которым всегда можно найти замену, ищут пути к самоутверждению - и
то не все - лишь за стенами завода или канцелярии.
   Вот объяснение, почему твой дедушка во вторую половину жизни вдруг  начал
по вечерам играть в бридж; я готов поклясться, что каждый из его  партнеров,
как и он сам, считал себя лучшим игроком в компании.
   Не одна твоя мама  так  поступала,  я  понимаю,  и  все  же  есть  что-то
необъяснимое в ее поведении, во всяком случае для меня.
   Она шла на риск, ей грозили лагерь, пытки, смерть. И все это  ради  того,
чтобы несколько человек смогли выполнить полученный приказ.
   Ее торжественно наградили в сорок пятом, она это заслужила.  Но  для  нас
это была утрата. Я потерял жену, ты - мать.
   Прости мне эти слова. Впрочем, я не прав Война тут ни при чем, она ничего
не изменила ни в ней, ни в нас. Разве что на два-три года  ускорила  процесс
бурного раскрытия ее "я". Нас ей недостаточно Жизнь в такой семье, как наша,
тяготит ее, ей тесны стены квартиры, она задыхается в ней, подобно тому  как
задыхаются в погребе или туннеле страдающие клаустрофобией.
   Мне трудно дается общение с людьми, я весь будто сжимаюсь; в  юности  мне
приходилось  делать  над  собой  усилие,  чтобы  не  покраснеть,  не  начать
заикаться.  Для  твоей  же   матери,   напротив,   как   воздух   необходимо
соприкосновение  с  людьми,  все  равно  с  какими,  хотя  бы  с  толпой   в
общественных местах, на улице.  И  еще  ей  просто  необходимо  действовать,
проявлять себя, а мы не предоставляем ей для этого достаточно возможностей.
   Когда это началось? Когда, в какой день стали мы с ней  чужими  друг  для
друга? Я говорю "чужими",  но  не  врагами,  потому  что,  если  не  считать
отдельных - неизбежных - столкновений, мы остались добрыми приятелями.
   В сущности, нельзя даже сказать,  когда.  Мы  с  самого  начала  не  были
настоящими мужем и женой. Мы ошиблись, посчитав подобие  дружбы  достаточным
для совместной жизни. Ошиблись тогда, в Канне, почувствовав себя школьниками
на каникулах.
   Я не сержусь на нее за это; не думаю, чтобы  и  она  сердилась  на  меня.
Возможно, мы остались бы вместе, даже если бы ты не родился. Впрочем,  я  не
уверен в этом.
   Многих ли друзей сохраняем мы на протяжении жизни? Вначале это друзья  по
лицею, потом по  университету,  те,  с  кем  вместе  начинаешь  путь,  потом
сослуживцы по бюро,  по  адвокатуре  или  другому  узкому  профессиональному
кругу, друзья зрелых, друзья преклонных лет.
   Какую-то часть пути идешь с кем-то вместе и на каждом перекрестке теряешь
спутников, которые уходят в другую сторону, а ты встречаешь новых.
   За двадцать - тридцать лет  немногие  среди  моих  знакомых  не  потеряли
старых друзей - конечно, я говорю не  о  тех  приятелях,  к  кому,  случайно
встретившись, мы обращаемся на "ты" и кого дружески хлопаем по плечу.
   Изменился тот, с кем десять  лет  назад  у  нас  были  одинаковые  вкусы,
изменился с тех пор и я, так что сегодня между нами уже нет ничего общего.
   К  тому  же  с  друзьями  мы  встречаемся,  лишь  когда  нам  хочется,  в
определенном настроении. Никто не любит быть застигнутым в  минуту  слабости
или нерешительности.
   Может быть, когда друг - существо  иного  пола,  дело  обстоит  иначе?  Я
всегда верил, что это так, верю и теперь, хотя трагедия 1928  года  помешала
мне убедиться в этом на практике. Но тогда непременно должна быть любовь,  а
это значит, что с определенного  времени  каждый  из  двоих  перестает  быть
только собой и становится частью некоего нового единства.
   Я потом расскажу тебе о моих родителях, они-то, я почти  уверен  в  этом,
действительно любили друг друга. Любили до такой  степени,  что  отец  после
смерти матери не захотел больше жить. Но  об  этом  потом.  Сначала  закончу
разговор о своем поколении, обо мне и твоей матери. Это необходимо - я  ведь
сам не ожидал, когда начинал писать о нас, что  зайду  так  далеко  в  своих
признаниях, и теперь обязан высказать тебе все.
   Действительно ли я такой слабый, как считает твоя мама? И почему она  так
считает? Потому что я ушел в себя? Может быть,  она  и  права,  но  в  таком
случае я вообще не встречал людей сильных, потому что ее неуемная активность
тоже ведь способ убежать от действительности.
   Моя мать ушла от действительности  в  забвение,  в  однообразное,  сонное
небытие, которое длилось сорок лет, отец нашел себе  убежище  в  безропотном
выполнении долга - или того, что он считал долгом.
   Я ухожу от нее в свой "кавардак" - я имею в виду не только свой  кабинет,
где запираюсь по вечерам.
   А твоя мама находит себе убежище в нескончаемом действовании -  я  говорю
"нескончаемом", потому что у нее нет цели или, точнее, едва достигнув  цели,
она тут же ставит себе новую.
   Наши друзья, очевидно, считают ее честолюбивой, и в известном смысле  они
правы. Теперь ей уже не приходится перевозить  нелегальные  бумаги,  прятать
английских летчиков  или  людей  из  Сопротивления;  литературных  талантов,
которые вдруг обнаружила у себя моя сестрица, у нее тоже нет,  и  честолюбие
ее выражается  в  ином.  Первым  его  проявлением  была  квартира  на  улице
Мак-Магон, обставленная по собственному вкусу, вторым  -  приемы  для  людей
определенного круга: она не забыла барак в Ницце, где прошло ее детство,  не
забыла низкое происхождение родителей.
   Она продолжает свой путь наверх и очень  огорчится,  если  и  ты  в  свою
очередь не поднимешься несколькими ступеньками выше.
   Норковое манто - не более  чем  символ  такого  восхождения,  как  прежде
бобровая шубка, собственная машина, первый бриллиант.
   Кто знает, если бы  мы  тогда  действительно  любили  друг  друга,  а  не
женились ради какой-то игры,  только  потому,  что  случайно  оба  оказались
свободными, - может, ей хватило быть моей женой и твоей матерью?
   В своей активности она ищет то, чего не находит в нас. Ни  ты,  ни  я  не
должны на нее за это сердиться. Прости меня, сын. Я обязан был сказать  тебе
это. Надеюсь, я не причинил тебе боли.
   Сегодня вечером, преж