де чем писать дальше, я перечел последние страницы и
едва все не разорвал - так мне стало неловко, настолько я почувствовал  себя
виноватым. Но потом я немного утешился, убедив себя  (отчасти  это  правда),
что пишу не столько для тебя, сколько для себя, и что, закончив свое письмо,
брошу его в огонь.
   Сделаю ли я это? Посмотрим, будущее покажет.
   Твоя мама, в то время как я пишу эти  строки,  сидит  в  театре,  в  ложе
одного посланника, сын которого, двадцатипятилетний блестящий юноша,  охотно
служит ей чичисбеем.  Я  не  ревную,  но,  раз  я  об  этом  пишу,  мне  это
небезразлично.
   Твоя мама выглядит значительно моложе своих сорока восьми лет, ее живости
и искрящемуся взгляду могут позавидовать юные девушки. Тело ее нисколько  не
увяло, как у большинства женщин ее возраста, -  напротив,  стало  нежнее  и,
вероятно, соблазнительнее, тем более что одевается она со  вкусом  и  в  ней
есть та  особая  прелесть,  которую  к  определенному  возрасту  приобретают
парижанки - те, что много видели, много  слышали,  многое  испытали,  но  не
только не потеряли вкус к жизни, а начинают цвести вновь.
   Такова мать твоего друга Запо - ей уже давно за сорок, и все же для тысяч
мужчин она воплощение женственности.
   Удовлетворяет  ли  твою  мать  ее   напоминающая   бегство   лихорадочная
деятельность? Всегда ли она сможет ею довольствоваться? Если  что  случится,
я, один я буду виноват, говорю тебе об этом прямо и  полагаю,  уточнений  не
требуется.
   Приближается Рождество, город словно охвачен лихорадкой,  с  каждым  днем
она чувствуется  все  больше  и  овладевает  даже  равнодушными.  Гигантские
световые рекламы то вспыхивают,  то  гаснут  на  фасадах  домов,  празднично
украшенные витрины манят покупателей, и кажется, будто даже  толпа  движется
по улицам веселее. На службе  только  и  разговоров,  что  о  рождественских
подарках и Сочельнике, а как прогнозист, я уже установил вероятные  масштабы
предстоящих несчастных случаев, преступлений и самоубийств.
   Хотя мы не религиозны, Рождество справляем как все, у нас будет небольшая
елочка для взрослых  -  давно  миновало  время  нарядно  украшенных  елок  и
игрушечных поездов для себя.
   Ты попросил подарить тебе велосипед с мотором. Ты это получишь.  Как  раз
сегодня по дороге со службы я за него заплатил, и его доставят нам  двадцать
четвертого декабря.
   Твоя мама получит бриллиантовые серьги к своему колье.
   В 1928 году  в  Ла-Рошели  тоже  был  канун  Рождества,  но  у  тогдашних
Лефрансуа праздник не состоялся.
   Сегодня я получил свой рождественский подарок от компании. На этот раз не
конверт с чеком и не традиционный ящик с сигарами. Ради  этого  подарка  мне
невольно пришлось солгать, едва ли не злоупотребить доверием, и  это  портит
мне все удовольствие.
   А если бы не это, был бы я доволен? Пожалуй, да. Примерно в три часа  мне
сообщили, что генеральный директор ждет  меня  в  своем  кабинете.  Директор
всегда держится важно, его боятся, от него зависят судьбы тысяч служащих.  В
ящике его письменного стола всегда лежат таблетки тринитрина, он кладет их и
в карманы своего костюма, и в карманы пальто - каждую минуту  у  него  может
быть инсульт.
   В больших ресторанах, где он бывает  почти  каждый  день  на  официальных
обедах и банкетах, метрдотелям ведено подавать ему только диетические блюда,
которые он с угрюмым видом лениво ковыряет.
   Вероятно, не я один догадываюсь, почему он  носит  усы  щеточкой  (седые,
почти совсем белые): для того, чтобы придать своему лицу строгое  выражение.
Без этих усов у него был бы вид доброго малого, может быть даже неуверенного
в себе.
   - Садитесь, господин Лефрансуа.
   На стенах его кабинета висят писанные маслом портреты прежних генеральных
директоров. Потом, когда его не будет, здесь повесят и его портрет.  Руки  у
него бледные, с крупными веснушками, и мне неловко смотреть на них.
   - Если я не ошибаюсь, - начал он, внимательно поглядывая на лацкан  моего
пиджака, - у вас еще нет ордена Почетного легиона?
   Я ответил, что нет.
   - В таком случае, если вы не возражаете, эта  досадная  оплошность  будет
исправлена, и мы, может, еще в этом году успеем представить вас  к  награде.
Считайте это моим рождественским  подарком.  Я  сегодня  утром  завтракал  с
министром финансов, у  него  каким-то  чудом  осталось  несколько  свободных
орденов, и он спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто достоин награждения. Он
мой товарищ по университету, и потом мы свойственники - наши жены в родстве.
Вам не придется проходить через обычные формальности, я только  попрошу  вас
заполнить эту анкету.
   На его письменном столе лежал листок с пустыми местами для ответов.
   - Заполните его и пришлите мне в течение  дня  и  позвольте  заранее  вас
поздравить.
   Сам он носит Большой офицерский крест. Придает ли он  этому  значение?  А
министр юстиции? Насколько серьезно он относится к подобным вещам? С тех пор
как я достиг определенного служебного положения,  мне  приходится  иной  раз
присутствовать - сидя обычно в самом конце стола - на официальных завтраках,
и я хорошо представляю себе, как все случилось. Министр вдруг сказал:
   - Послушай, Анри, у меня, как ни странно,  осталось  несколько  свободных
орденов. Слишком экономно раздавали. Может, для кого-нибудь пригодится?
   А наш директор,  вероятно  мысленно  перебрав  весь  руководящий  состав,
ответил:
   - Пожалуй, для нашего начальника бюро прогнозов;  он,  несомненно,  будет
польщен.
   Если при этом он произнес мое имя, министр,  должно  быть,  нахмурился  и
спросил:
   - А это случайно не родственник Филиппа Лефрансуа?
   Оба они уже достаточно  пожилые  люди  и  могут  помнить  нашу  тогдашнюю
историю. Но это все равно ничему не могло бы помешать, поскольку формально я
не был в ней замешан.
   И все же я оказался вынужденным подписаться под ложными сведениями. После
того как лет двадцать назад один журналист отослал обратно  орден  Почетного
легиона, правительство, награждая, стало из  осторожности  требовать,  чтобы
предварительно заполнялась анкета, представляющая  собой  как  бы  заявление
соискателя.
   Так что сегодня мне пришлось не только добиваться  ордена,  о  котором  я
меньше всего думал и который мне предложили, но еще свидетельствовать, что я
никогда под судом и следствием не находился.
   Формально я сказал чистую правду и тем  не  менее  солгал:  я  заслуживал
осуждения.
   Я достаточно сурово судил других, поэтому  не  менее  сурово  отношусь  к
себе. Да,  орден  доставляет  мне  удовольствие.  Это  чувство  сродни  тому
приятному волнению, которое  вызывают  во  мне  приготовления  к  Рождеству,
герань м-ль Огюстины, сродни тому упорству,  с  которым  я  настоял  вопреки
протестам твоего дяди, чтобы отца отпевали в церкви.  Все  это  вещи  одного
порядка.
   Хоть я и не верующий, я люблю религиозные праздники, традиционные костюмы
и кушанья... Проходящий мимо военный оркестр способен вызвать у меня  прилив
патриотических чувств. По воскресеньям, слушая  звон  колоколов  церкви  св.
Фердияанда, я иногда завидую нашей служанке Эмили, когда она, принаряженная,
надушенная, отправляется к мессе.
   Все это  я  пишу  к  тому,  что  в  конце  этого  года  у  нас  состоится
торжественный прием, на который соберется много гостей, чтобы  отпраздновать
награждение меня орденом  Почетного  легиона,  и  тебе  представится  случай
увидеть Дезире, метрдотеля из  ресторана  "Потель  и  Шабо",  который  снова
появится в нашей гостиной  со  своим  огромным  раздвижным  столом,  ящиками
шампанского и корзинами пирожных.
   Когда ты был маленьким, ты звал Дезире "мой большой друг", потому что  он
забегал к тебе в детскую с разными вкусными вещами, даже шампанским, которое
ты называл "лимонад для взрослых".
   На этот раз ты, длинный, неуклюжий, не знающий, куда девать руки,  сядешь
с нами за стол и будешь наблюдать за всеми, особенно  за  мной,  глазами,  в
которых ничего нельзя прочесть.
   На этом вечере мне предстоит расцеловаться  со  своим  крестным  (у  меня
будет крестный отец, как на крестинах, вероятно,  генеральный  директор),  а
затем возможно более непринужденным тоном произнести благодарственную  речь.
Я покажусь тебе смешным?
   Когда ты был ребенком, твоя мама, которая тоже придает  большое  значение
традициям - только иначе и  совсем  другим,  нежели  я,  -  заставляла  тебя
декламировать поздравления с Новым годом, и у  тебя  при  этом  бывал  такой
мрачный взгляд, словно мы заставляли тебя делать что-то унизительное.
   У твоего дяди Ваше, который совсем ненамного  старше  меня,  уже  Большой
офицерский крест. Правда, он не дожидался, чтобы этот орден ему  предложили.
О нем говорят как о будущем академике, он им и станет лет этак  через  пять.
Он продумал тщательно, едва  ли  не  научно,  свое  восхождение,  отнюдь  не
полагаясь на случай и  взвесив  заранее,  каким  путем  следует  идти  после
каждого этапа.
   Знамениты не его романы, а он сам, потому что он  делает  для  этого  все
необходимое и никогда не ошибается. Только один раз он  поставил  не  на  ту
карту и никогда мне  этого  не  простит:  ой,  тогда  начальник  канцелярии,
женился на моей  сестре  и  поселился  вместе  с  нашей  семьей  в  казенной
квартире.
   Он тоже вышел из низов  -  его  отец  был  полицейским  агентом,  мать  -
портнихой. Семья Ваше жила в Фетийи, предместье Ла-Рошели, где  в  домишках,
похожих один на  другой,  обитает  трудолюбивый  люд  -  служащие,  учителя,
железнодорожники, старые девы, дающие уроки  сольфеджио  и  игры  на  рояле.
Тихими летними вечерами мужчины копаются в  своих  садах,  женщины  болтают,
перекликаясь через изгороди.
   Я совсем не плохо отношусь к простым людям, даже, пожалуй, завидую им.  И
все же вижу, что выходцев из народа отличает какая-то особая  агрессивность.
Прокладывая себе дорогу, они словно мстят за что-то; кажется,  будто  они  с
яростью поворачиваются спиной к собственному детству.
   Иногда я задаю себе вопрос: не была  бы  твоя  мама  счастливее  с  таким
человеком, как Ваше? Они поддерживали бы друг друга в этом общем  для  обоих
страстном стремлении преуспеть. Может быть, с  ним  ей  достаточно  было  бы
чувствовать  себя  просто  женой,  самкой  дикого  зверя,  рыскающего  среди
парижских джунглей?
   У меня нет на этот счет иллюзий: ей нужен был совсем  другой  мужчина.  А
мне следовало выбрать жену, которая вроде г-жи Трамбле,  например,  была  бы
счастлива вести дом и готовить мужу вкусные кушанья. Но может  быть,  и  это
иллюзия? Действительно ли счастливы подобные семьи?
   Может быть, и с Пьером Ваше твоя мама в один прекрасный  день  возжаждала
бы собственной жизни и сбросила с себя мужнино иго?
   Кстати, как раз в  эти  минуты  они  присутствуют  на  одной  генеральной
репетиции и, вероятно, в антракте встретились в фойе:
   - А где Ален?
   - Как будто ты не знаешь Алена! Разве его заставишь выйти из  дому  после
обеда...
   Во всей квартире мы сейчас одни. Свет горит только в твоей  комнате  и  в
моем кабинете. Как и я, ты сидишь за столом  и  занимаешься,  я  только  что
слышал, как ты ходил в кухню за лимонадом. Судя  по  тому,  сколько  ты  там
пробыл, ты, очевидно, нашел в холодильнике свой любимый паштет или  холодное
мясо.
   Я ждал, что на обратном пути ты завернешь ко мне - ты ведь видел свет под
моей дверью.  Правда,  тебе  столько  твердят  о  моей  занятости,  что  ты,
возможно, побоялся мне  помешать.  Пожалуй,  когда  надоест  писать,  я  сам
отправлюсь к тебе посидеть на краешке твоей кровати.
   Сегодня вечером пишу всякий вздор, все, что приходит в голову, - лишь  бы
отдалить момент, когда я дойду до событий,  ради  которых  я  и  затеял  эти
записки.
   Мне почему-то вспомнился один забавный случай, я расскажу его,  хотя  ты,
пожалуй, упрекнешь меня, что я рад всякому поводу придраться к твоей матери.
Ты был тогда в пятом классе. Прежде ты всегда шел первым, редко вторым, и  в
конце  каждого  учебного  года  мы,  чтобы  тебя   поощрить,   делали   тебе
какой-нибудь довольно дорогой подарок.
   Может быть, потому, что я так живо помнил собственное детство, в тот  год
я почувствовал в тебе какое-то беспокойство. Ты  словно  стремился  ослабить
некую пружину, а может, у тебя появились другие интересы, помимо занятий.
   Летом в Аркашоне ты познакомился с мальчишками, у которых  была  моторная
лодка; ты попросил подарить тебе такую же на Рождество,  на  что  твоя  мама
резонно ответила:
   - Зачем же дарить на Рождество вещь,  которая  понадобится  только  через
полгода? И куда мы ее денем? Учись как следует, и мы подарим  тебе  лодку  к
окончанию занятий.
   Учиться как следует для твоей матери -  значит  быть  первым  или  вторым
учеником, ты приучил ее к этому.  В  конце  мая  я  отправился  на  проспект
Великой Армии посмотреть моторные лодки и взял тебя с собой.
   - Ну, какую ты хочешь?
   Ты указал на лодку из дюралюминия, и  я  отметил  про  себя,  что  ты  не
проявляешь особого восторга.
   Последние две недели ты был каким-то мрачным, даже  угрюмым:  я  знал,  у
тебя всегда такой вид, когда что-то не ладится.
   - Я наверняка не буду первым учеником, - объявил  ты  как-то  вечером  за
столом. - Погорел с латинским переводом.
   - Я тебя предупреждала, ты недостаточно занимаешься,  -  отозвалась  твоя
мать.
   Между  тем  лодка  была  уже  куплена,  но  я  оставил  ее  в   магазине,
договорившись, что сообщу по телефону, когда и куда ее доставить.
   При раздаче наград, на которую мы, как обычно, явились с твоей матерью  -
отцов всегда было мало, но я присутствовал неизменно, - выяснилось, что ты в
классе не первый, даже не второй, а шестой.
   Помню, когда мы все трое в полном молчании  вышли  из  лицея  Карно,  мне
очень хотелось потихоньку пожать тебе руку, чтобы немного тебя утешить. Твоя
мама за всю дорогу не произнесла ни слова, она заговорила, только  когда  мы
повернули на улицу Мак-Магон.
   - Полагаю, Жан Поль, - сказала она,  -  ты  понимаешь,  что  ни  о  какой
моторной лодке не может быть и речи.
   Ты только кивнул головой. Когда мы с ней  остались  вдвоем,  я  попытался
выступить в твою защиту.
   - Ты можешь делать как знаешь, - ответила она мне, - ты  отец.  Для  меня
это вопрос принципиальный. Эту лодку он должен был получить на  определенных
условиях. Между нами было заключено определенное соглашение. Он этих условий
не выполнил. Он не только провалил латынь, но плохо занимался  и  по  другим
предметам. Если ты приучишь его к незаслуженным  подаркам,  ты  окажешь  ему
дурную услугу.
   Повторяю, я понимал ее точку зрения и ни в чем ее не обвинял.  И  все  же
спустя некоторое время я прокрался в  твою  комнату  -  ты  делал  вид,  что
читаешь роман - и шепотом сказал:
   - Все в порядке! Будет у тебя лодка!
   Тогда ты ответил, глядя на меня твердым мужским взглядом, и я не  уверен,
что в этом взгляде не было сострадания:
   - Не делай этого, папа.
   - Тс-с! Лодка уже будет в Аркашоне, когда мы туда приедем.
   - Все равно я не буду ею пользоваться. Тебя я тоже понимал. Я понимал вас
обоих. В Аркашоне ты пробыл пятнадцать дней и ни разу не ездил на лодке. Она
простояла в саду виллы, которую мы снимали каждый год.
   У тебя было ощущение, что ты за нее "не заплатил".
   Пишу я тебе об этом потому, что у меня тоже  есть  своя  моторная  лодка.
Один человек сделал для меня однажды нечто, что  обязывает  меня  всю  жизнь
быть первым или вторым.
   Вот почему от двадцати до тридцати лет я  столько  работал,  не  позволяя
себе того, что называют удовольствиями.
   Первым я не стал, потому что сделан не из того теста. И все же мне нужно,
мне совершенно необходимо быть хотя бы вторым, быть  человеком  "порядочным"
не только в твоих глазах, но и в своих собственных.
   В сущности, именно это я и пытаюсь  доказать  самому  себе  с  той  самой
минуты, как начал тебе писать.

Глава 5

   Я был примерно такого же роста, как ты, только шире в  плечах,  поскольку
был тогда на три года старше тебя, и вот что к тому времени  я  знал  grosso
modo <В общих чертах (лат.).> о своей семье.
   Прежде всего - и мне кажется, это сыграло свою роль - я ни разу не жил  в
обычном доме, в обычной квартире, как все другие дети. Но всегда в  казенных
зданиях, в огромных, более или менее роскошных квартирах.
   Когда я родился, мой отец Филипп Лефрансуа, уже доктор прав -  ему  в  ту
пору было двадцать пять  лет,  -  только  что  вступил  на  административное
поприще и получил должность начальника канцелярии префекта в Верхних Альпах.
Мне было три года, когда он получил супрефектуру в Мийо,  в  Авейроне,  а  в
школу я пошел уже в Грассе, куда его затем перевели.
   Потом я учился в лицее в По, затем в Ла-Рошели, где мы прожили около семи
лет. Таким образом, Ла-Рошель была для меня в детстве единственным  городом,
который я успел узнать,  остальные  города  оставили  у  меня  лишь  смутное
воспоминание.
   Едва я успевал привыкнуть к нашей квартире, к своей комнате, к  учителям,
едва появлялись у меня товарищи, как мы переезжали - и опять новая квартира,
новая приемная, новые лица.
   Там, в Ла-Рошели, моя сестра, твоя тетка Арлетта, вышла  замуж  за  Пьера
Ваше, он, как я уже говорил, был начальником отдела общественных  работ,  и,
так как молодые не могли или делали вид, что не могут найти  себе  квартиру,
они поселились вместе с нами в огромном помещении, отведенном для префекта.
   Только одно преимущество было у меня перед тобой. Тебе вилла  "Магали"  и
ее обитатели внушили самое невыгодное представление  о  твоей  семье,  твоих
"предках". Во мне же оба деда, так же как  и  бабка  с  материнской  стороны
(матери отца я не знал), вызывали чувство глубокого почтения.
   Хочешь, углубимся в еще более отдаленное прошлое? Отец моего  деда  Юрбен
Лефрансуа, который умер в 1899 году, был знаком с такими людьми, как  Виктор
Гюго, Ламартин, Делакруа, среди  его  бумаг  есть  письма  от  Жорж  Санд  и
Дюма-отца, он был другом писателей и художников.
   Тебе попадались, конечно, в учебнике истории портреты герцога  де  Морни,
так вот твой прапрадед был немного похож на него - представь его  одетым  по
моде Второй империи. Он  был  принят  при  дворе,  и,  говорят,  императрица
Евгения находила его остроумным собеседником.
   Жил он на доходы от своих земель и от капитала, как и почти все  светские
люди  в  те  времена.  К  счастью  для  его  детей,  он  покупал  картины  у
друзей-художников, и полотна эти представляли гораздо большую ценность,  чем
те заложенные земли, которые он оставил в наследство.
   Мой отец помнил своего прадеда. Юрбен Лефрансуа произвел на него  большое
впечатление аристократическими манерами, а я  не  раз  слышал,  что  он  был
членом жокей-клуба, куда в те времена попасть было еще труднее, чем  в  наши
дни.
   Даже мне, хоть я и старше тебя на  целое  поколение,  трудно  представить
себе тогдашнюю жизнь, посвященную одним развлечениям.
   На улице  Дю  Бак,  во  дворе  старинного  дома,  у  него  был  небольшой
особнячок, построенный в XVIII веке; особнячок этот унаследовал  мой  дед  и
прожил в нем всю свою жизнь. Я показывал тебе его,  помнишь?  Фасад  здания,
выходящего на улицу, вполне заурядный, слева от подъезда - лавка  антиквара,
справа - книжный магазин. Войдя в ворота, выкрашенные в темно-зеленый  цвет,
проходишь под их аркой мимо консьержа и оказываешься  в  небольшом  дворике,
вымощенном круглым булыжником с высокой липой посредине.
   В глубине двора - каменный  особнячок,  в  прошлом,  очевидно,  охотничий
домик,  выстроенный  каким-нибудь  вельможей  или   откупщиком   для   своей
любовницы. Теперь он потемнел от времени, но линии его изящны и  гармоничны.
За высокими его окнами на втором этаже находился когда-то кабинет и гостиные
моего деда.
   Я немного боюсь описывать тебе своего деда Армана Лефрансуа - как  бы  он
не показался слишком смешным. Тебе, должно