льзя
было существовать. У него была жена и трое или четверо детей -  в  тот  год,
когда я окончил лицей, один из них как раз туда поступал, - жил он в  районе
Лалу в домишке, вокруг которого простирались пустыри.  От  кого  получал  он
денежную помощь, если только вообще ее получал? Платил ли ему союз  докеров,
чьим едва ли не официальным руководителем он являлся?
   В своих руках он держал не только докеров Ла-Палиса и угольного бассейна,
но также экипажи больших рыболовецких  судов  и  мог,  как  уверяли,  начать
забастовку и в сухом доке.
   Я знаю, что незадолго до последних выборов отец  несколько  раз,  вечером
после ужина, тайком принимал его в своем кабинете. Шла ли  речь  о  какой-то
мирной сделке? Может быть, отцу как представителю  правительства  необходимо
было нейтрализовать Пореля, и тот дал уговорить себя?
   Обо всем этом, сын, я ничего не знал, как и ты нынче ничего не  знаешь  о
моих служебных делах. Лишь значительно позднее пытаешься в этом  разобраться
и обнаруживаешь, что жил, не понимая, что вокруг происходит.
   В моих воспоминаниях  Порель  остался  личностью  легендарной,  символом,
олицетворяющим бунт, и именно это привлекало меня к нему.
   Постарайся  меня  понять.  Я  отнюдь  не   подходил   к   этому   вопросу
прямолинейно, как тебе может показаться. С  одной  стороны,  был  мой  отец,
представлявший собой "добровольно  принятый  порядок",  но  были  и  другие,
такие, например, как управляющий канцелярией г-н Турнер, а позднее твой дядя
Ваше, олицетворявший  в  моих  глазах  порядок  "принудительный"  или,  если
хочешь, порядок хитрецов и карьеристов.
   Между  ними  и  Порелем,  олицетворявшим  неподчинение   этому   порядку,
существовал еще "добрый народ", роль которого весьма удачно исполняли Никола
и его мать в их маленькой квартирке  позади  детского  магазина  -  те,  кто
повинуется, не задаваясь никакими вопросами, просто потому, что их воспитали
в повиновении.
   Как это ни странно, но, хотя я жил в среде, непосредственно  связанной  с
политикой, хотя у нас обедали  депутаты,  сенаторы,  советники  и  постоянно
обсуждались  политические  вопросы,  у  меня   никогда   не   было   четкого
представления о разнице между правыми и левыми,  я  с  трудом  разбирался  в
партиях, всегда испытывал инстинктивное отвращение к чтению газет.
   Я не был противником существующего строя. И вовсе не мечтал о  каком-либо
изменении режима, и все же мои симпатии были скорее на стороне  управляемых,
нежели управляющих, или, если несколько преувеличить, на стороне  тех,  кого
давят, а не тех, кто давит.
   С  Никола  мне  было  легко  -  нам  никогда  и  в  голову  не  приходило
разговаривать на подобные темы. Кто знает, может, я потому и выбрал его себе
в друзья, что с ним вообще не обязательно было разговаривать. Для  него  все
было просто. Прежде всего сдать экзамены на  бакалавра.  Если  это  каким-то
чудом удастся, - изучать медицину в Бордо, благо там жила его тетка, а потом
устроиться под Ла-Рошелью, лучше  всего  в  деревне,  поскольку  мать  хочет
кончить свои дни на лоне природы.
   И людей он определял просто. Чаще всего говорил:
   - Это парень что надо.
   Он ни в ком не видел дурного. Я  иногда  думаю,  что  этот  его  оптимизм
объясняется, вероятно, тем, что, когда его ребенком привезли в санаторий, он
не надеялся выйти оттуда живым. Небо, считал он, вторично подарило ему жизнь
(он был ревностным католиком и каждое утро перед лицеем успевал к мессе).
   В наших разговорах мы не касались религии, как  и  политики.  Ему  просто
казалось странным, что я не принимал  первое  причастие  и  в  церкви  бываю
только на свадьбах и похоронах.
   Мы одновременно надели длинные брюки - тогда их  начинали  носить  позже,
чем теперь; мы вместе закурили свою первую сигарету: он - тайком, потому что
мать ему запрещала курить, я - открыто, потому что мой отец не видел в  этом
ничего дурного.
   Вместе мы однажды зимним вечером вошли в некий дом в районе  казарм,  под
крупно выведенным номером, и через  час  по  уговору  вновь  встретились  на
улице.
   И мне и ему было неловко, оба  мы  испытывали  одинаковое  разочарование,
даже отвращение, но ни словом не  обмолвились  об  этом,  и  второй  раз  он
отправился в тот дом (я, кстати, тоже пошел туда и поэтому узнал, что он там
был) уже один.
   В прошлом году у тебя  появился  товарищ,  который  чем-то  напомнил  мне
Никола, некий Фердинан, ты сказал нам, что  его  отец  -  колбасник,  и  это
всполошило твою маму. Он был у  тебя  два-три  раза.  Вы,  очевидно,  вместе
куда-то ходили, и потом, как это уже бывало не  раз,  ты  больше  о  нем  не
вспоминал.
   Имел ли мой отец основания тревожиться? Был ли для меня Никола  тем,  что
называют дурной компанией?
   Мой отец знал обо мне, о моих делах куда больше, чем я знаю о тебе,  хотя
я вовсе не собираюсь упрекать тебя в скрытности.
   Заметь, он был для меня большим авторитетом, чем я  для  тебя,  иногда  я
сочувствовал  ему  в  том,  что  он  вынужден  кривить  душой  и   соблюдать
определенные условности, но не сердился на  него.  Напротив,  я  его  жалел,
поскольку не сомневался, что ему это так же тягостно, как было бы мне.
   И еще я жалел его за то, что в редкие минуты, когда он бывал свободен  от
служебных дел, дома его встречали лишь остановившиеся глаза моей  матери,  -
жалел и восхищался его терпением.
   Я был уверен, что с тех пор, как с матерью случилось это несчастье, между
ними уже не было физической близости, это невозможно было себе  представить,
это было бы чудовищно; я едва ли не мечтал, чтобы отец - еще привлекательный
мужчина - завел любовницу.
   Была ли у него женщина? Если и была, то я не слышал  об  этом  ни  слова,
между тем в нашем городе он и шагу не сделал бы незамеченным.
   Раз в месяц он отправлялся в  Париж,  в  министерство  внутренних  дел  и
другие учреждения и проводил там два-три дня.
   Может  быть,  в  Париже  у  него  была  постоянная   связь,   может,   он
довольствовался случайными встречами.
   Разумеется, я никогда его об этом не спрашивал, хотя теперь  уверен,  что
он откровенно, без всякого стеснения ответил бы мне, как ответил бы я  тебе,
если бы ты меня об этом спросил.
   У нас с ним бывали короткие минуты душевной близости, как у нас с  тобой,
когда я по вечерам захожу  в  твою  комнату,  с  той  только  разницей,  что
приходил к нему я.
   Наша квартира при префектуре была огромной, сестра  и  до  замужества,  и
после занимала среднюю ее часть над задним двором, моя же комната находилась
этажом ниже. У нас не было семейной столовой, мы обедали в огромной парадной
столовой, примыкавшей к залу с колоннами, где обычно  происходили  приемы  и
давались балы.
   В те дни, когда мы обедали все вместе, а это  случалось  два-три  раза  в
неделю, мы впятером - мать, отец, сестра, ее муж и я - сидели вокруг  стола,
который в нераздвинутом виде был рассчитан на двенадцать персон, так  далеко
друг от друга, что Валантену, нашему  дворецкому,  приходилось  едва  ли  не
бегать от одного к другому.
   Эта столовая - одно из самых мрачных моих  воспоминаний  тех  лет,  может
быть, потому, что во время обеда огромную  парадную  люстру  с  пятьюдесятью
рожками в виде  свечей  обычно  не  зажигали,  горели  только  электрические
канделябры на обоих концах стола.
   Стены оставались в тени, я едва различал на выцветшем гобелене за головой
сидевшей напротив меня сестры оленей и серн, резвящихся на берегу ручья.
   На  правой  стене  висела  картина  начала  прошлого  века,  изображавшая
пастушку с гусями, и я как сейчас вижу большого, белого как мел гуся,  четко
выделявшегося на коричневом фоне, - он почему-то казался мне вареным.
   В нашем доме на улице Мак-Магон нам тоже прислуживают во  время  еды.  Но
хотя бы между переменой блюд мы остаемся одни и можем свободно говорить  обо
всем, что нам вздумается.
   Этой свободы я не знал во времена своего  детства;  за  спиной  я  всегда
ощущал присутствие черно-белой фигуры, видел бесстрастное лицо дворецкого  и
его руки в нитяных перчатках, подносящие мне блюдо.
   Некоторым твоим  товарищам,  кому  случалось  у  нас  обедать,  наверное,
казалось забавным, а может быть, даже  претенциозным  то,  что,  прежде  чем
сесть, я отодвигаю стул твоей матери и жду, пока она  сядет,  -  но  я  лишь
подражаю своему отцу, который неизменно следовал этому ритуалу. Моя мать,  в
отличие от твоей, не  благодарила  отца  улыбкой  и  движением  ресниц,  она
садилась, словно королева, принимающая услугу  своего  подданного,  и  молча
принималась есть, совершенно безучастная к общему разговору.
   Чаще всего разговаривали сестра и ее муж; иногда, если твой дядюшка долго
не умолкал либо становился особенно резким, отец незаметно  бросал  на  меня
понимающий взгляд или, дождавшись паузы, спрашивал:
   - А ты, сын, что сегодня делал?
   Не знаю, как объяснить это,  но  между  нами  существовало  что-то  вроде
сообщничества. Иногда мне кажется,  что  такое  сообщничество  существует  и
между мной и тобой, но я в этом не  вполне  уверен  и  боюсь,  что  принимаю
желаемое за действительное.
   Сейчас у нас за обедом говорит мама, и нам даже  не  приходится  отвечать
ей; тогда за родительским столом говорили твои тетя и дядя, и я  подозреваю,
что нередко их единственной целью было поддразнить нас - меня и отца.
   Шла ли речь об искусстве, литературе, философии или музыке, о морали  или
меблировке,  даже  о  праве  и  вопросах  управления.  Ваше  безапелляционно
высказывал свои суждения, почти всегда прямо противоположные  мнениям  отца,
причем ему словно доставляло особое  удовольствие  вести  разговор  в  самом
вызывающем тоне.
   Я отнюдь не утверждаю, что он женился на  Арлетте  из  расчета;  не  знаю
даже, где и как они познакомились: мы не общались со  служащими  префектуры,
кроме Армана Турнера, важного г-на  Турнера,  начальника  канцелярии  Эктора
Луазо и м-ль Боном, личного секретаря отца.
   Должно быть, они познакомились в городе,  как  и  я  с  той  девушкой,  о
которой скоро тебе расскажу.
   Ваше к этому времени преуспел значительно больше, чем  молодые  люди  его
возраста и происхождения, но  не  собирался  успокаиваться  на  достигнутом.
Может быть, разгадав его честолюбивый  пыл,  отец  поверил,  что  он  далеко
пойдет. Или, давая согласие на этот брак, он просто следовал своему  правилу
не вмешиваться в чужую жизнь, даже в жизнь собственных детей.
   Я всегда считал, что при желании молодые могли бы поселиться отдельно  от
нас, однако для Ваше важно было принадлежать к семье префекта,  жить  с  ним
вместе - это придавало ему особый престиж, не говоря о том, что было выгодно
со всех точек зрения.
   Мои родители не были богаты, но положение отца  открывало  немало  дверей
молодому честолюбцу - без этого он рисковал бы долго обивать пороги.
   Мне было приблизительно столько лет, сколько тебе сейчас,  когда  я  стал
свидетелем того, как постепенно, шаг за шагом, отходит от нашей  семьи  один
из ее членов, и это произвело на меня довольно сильное впечатление.
   До тех пор Арлетта была для всех нас настоящей Лефрансуа, и мне казалось,
что с отцом у нее сложились более близкие и более сердечные отношения, чем у
меня; судя по взглядам,  улыбкам,  намекам,  которыми  они  обменивались,  я
понимал, что между ними бывают долгие, откровенные разговоры.
   Но не успела она представить нам своего  жениха,  как  ее  вкусы  и  даже
манера говорить стали быстро меняться, изменила она и  прическу.  Но  больше
всего при тогдашних моих представлениях  о  любви  меня  поражало  поведение
Ваше.
   Он не ухаживал за ней. А она, еще совсем недавно такая гордая, заискивала
перед ним, шла навстречу каждому  его  желанию,  безропотно  переносила  его
грубость.
   После того как несколько его стихотворений были напечатаны в журналах, он
принялся писать роман, и каждый  вечер  Арлетта  перепечатывала  на  машинке
несколько страниц рукописи.
   Интересно,  придерживается  ли  она  сейчас  своих  тогдашних  убеждений?
Например: "Жена должна быть лишь отражением своего мужа и целиком  подчинить
свою индивидуальность его индивидуальности".
   Отец  иногда  хмурился,  иногда  улыбался,  молча   наблюдая   за   Ваше,
принимавшим как должное внимание, которым окружала его жена.
   Сослуживцы Ваше завидовали ему, что он женился на дочери префекта,  и  он
вымещал на нас те унижения, которые, очевидно, терпел сам.
   Так, он почти всегда являлся к столу последним, заставляя себя  ждать,  а
вечером, к обеду, выходил в  домашней  куртке,  без  галстука,  в  комнатных
туфлях.
   - Еще бы полчаса, и я кончил бы главу, - вздыхал он, обращаясь к  сестре.
Тем самым он  давал  понять,  что  строгий  распорядок  в  доме  мешает  ему
работать.
   Конечно, мы почти не замечаем изменений в людях, стареющих вместе с нами.
Однако из тех, кого мне довелось знать молодым, а затем в  зрелом  возрасте,
Ваше изменился меньше всех.
   Он не потолстел, не согнулся, и его лицо с резкими чертами сохранило  все
то же наглое выражение. Он  напоминает  мне  тощего  волка,  который  всегда
настороже, всегда готов броситься и укусить.
   В его романах, которые мне не нравятся, хотя я  нахожу  в  них  известные
достоинства, чувствуется та же агрессивность, та же потребность  кому-то  за
что-то отомстить, свести счеты с жизнью и людьми. Но уважать и бояться  себя
он заставил своими хрониками, "написанными серной кислотой".
   Теперь у меня уже нет к нему злого чувства, но в  свое  время  я  не  мог
простить ему того, что он занял место в нашей семье, за  нашим  столом,  той
враждебной атмосферы, которую он вносил в наш дом, того, что он не давал мне
спокойно поговорить с отцом.
   После обеда - Ваше, часто не дождавшись десерта, в  сопровождении  сестры
удалялся к себе творить - мать сразу же ложилась, а отец уходил в  служебный
кабинет.
   Все считали, что он  идет  работать  -  как  считают  теперь,  что  ухожу
работать я, - и действительно, иногда он  сидел  там  за  бумагами,  которые
днем, в служебной суете, не успел внимательно просмотреть.
   Но вскоре я открыл, что в эти вечерние часы кабинет  за  двойной,  обитой
войлоком дверью, среди  пустых  канцелярий  и  гулких  коридоров  префектуры
становился для отца убежищем, своего рода "кавардаком", где он  мог  наконец
свободно вздохнуть и хоть ненадолго принадлежать себе.
   Зимой  в  кабинете  обычно  топился  камин,  летом  были  открыты   окна,
выходившие на задний дворик, отделенный стеной от городского парка.
   Отец читал - он принадлежал к тем людям, которые читают с  карандашом,  -
подчеркивал отдельные места и своим мелким, но изумительно  четким  почерком
делал замечания на полях. И это одна из причин, почему  я  настоял  на  том,
чтобы получить его книги, и так упорно не хотел, чтобы они попали  к  твоему
дяде.
   Сделав уроки, я, прежде чем ложиться спать, шел  к  отцу  -  и,  хотя  мы
ничего или почти ничего друг другу не говорили,  для  меня  это  были  самые
радостные  минуты  за  весь  день.  Открыв  первую  дверь,  обитую   зеленым
молескином, я тихонько стучал во вторую и тотчас же,  не  дожидаясь  ответа,
открывал ее. В этот час отец обычно курил сигару - я до  сих  пор  слышу  ее
запах  и  вижу,  как  причудливыми  арабесками  поднимается  над  лампой  ее
голубоватый дым.
   Не поворачиваясь, он тихо спрашивал:
   - Это ты, сын?
   Несколько секунд он еще читал, доканчивая фразу, а я на  цыпочках  шел  к
камину или к открытому окну и молча ждал, пока отец заговорит со мной.
   Наконец он поднимал голову и спрашивал:
   - Ну, как дела?
   Теперь, когда я тоже отец, я понимаю, что он, как  и  я,  просто  не  мог
найти нужных слов.
   - Хорошо позанимался?
   - Да, неплохо.
   - Значит, все в порядке?
   На этом наш  разговор  обычно  и  кончался  -  он  молча  сидел,  опустив
раскрытую книгу на колени, я продолжал стоять. Потом тихо касался губами его
лба, прощаясь с ним на ночь. Иногда мы обменивались двумя-тремя  фразами  по
поводу какого-нибудь события, происшедшего днем.
   Он никогда не вел со мной откровенных  разговоров  и  никогда  ни  о  чем
серьезном не спрашивал.
   Но однажды, мне было тогда лет  тринадцать,  он  после  долгого  молчания
вдруг сказал:
   - Знаешь, Ален, не нужно обижаться на маму. Никогда на нее не обижайся.
   - Я и не обижаюсь, папа. Она ведь не виновата.
   Он нетерпеливо прервал меня:
   - Твоя  мать  очень  мужественна,  поверь  мне...  Больше  он  ничего  не
прибавил. Не знаю, угадал ли я его мысль. Очевидно, он  хотел  сказать,  что
мать все же не целиком ушла в свою болезнь, что она еще как-то держится, что
с ее стороны большое мужество выходить к столу, выносить  наше  присутствие,
гостей, которых отец по долгу службы вынужден принимать.
   - Твоя мать все потеряла.
   Имел ли он в виду, что она потеряла свое  "я",  что  она  перестала  быть
собой?
   Есть вопросы, на которые лучше не искать ответа. Да и зачем?  Ведь  отец,
знавший гораздо больше меня, уже по-своему ответил на этот вопрос.
   После того как мы с Никола посетили дом в районе  казарм,  я  если  и  не
чувствовал  себя  преступником,  то,  во  всяком  случае,  некоторое   время
испытывал потребность как бы очиститься, поговорив  с  отцом.  В  этой  моей
жажде исповеди была,  впрочем,  и  более  низменная  подоплека  -  я  боялся
болезней, о симптомах которых Никола был столь же мало осведомлен, как и я.
   Однажды вечером, сидя у камина, я наконец собрался с духом и, красный как
рак, забормотал, не отрывая взгляда от огня, который жег мне лицо:
   - Мне нужно сказать тебе... Я с одним товарищем ходил на улицу Ла-Соль...
   Не было надобности что-либо уточнять - улица Ла-Соль была известна своими
заведениями под красным фонарем.
   Как сейчас вижу отца - сначала он удивился, потом  улыбнулся.  Смущен  он
был не меньше моего.
   - Ну и что?
   - Да ничего. Мне просто нужно было, чтобы ты это знал.
   - Тебе понравилось?
   Я отрицательно покачал головой. Мне хотелось плакать.
   - Главное, не принимай это так трагично. Будут у  тебя  и  более  удачные
опыты, а со временем...
   - Ты думаешь, я не заболею?
   Выходя из его кабинета, я чувствовал себя взрослым мужчиной - он  говорил
со мной так просто, откровенно, по-товарищески.
   Хватило бы у тебя мужества как-нибудь вечером прийти ко  мне  с  подобным
разговором? Или ты давно прошел через это, но ничего мне не сказал?
   Однажды, когда я уже собирался пожелать ему спокойной  ночи,  он  показал
мне в книге, которую читал в тот вечер,  следующие  строки:  "Лишь  перестав
нуждаться в отце, сыновья по-настоящему  понимают,  что  он  был  их  лучшим
другом".
   Я так и не узнал, что это была за  книга  и  кто  ее  автор,  я  не  стал
спрашивать об этом отца - иначе утратило бы свое значение то, что  он  хотел
сказать мне с ее помощью. Может быть, ожидая меня, он нарочно  открыл  книгу
на этой странице?
   Да, это верно, тогда я не чувствовал, не понимал, какую роль он играет  в
моей жизни и будет играть даже после своей смерти.
   Теперь-то я знаю, что означали эти быстрые испытующие взгляды,  это  едва
заметное движение бровей, когда он чего-то во мне не понимал.
   Догадывался ли он, что я склонен скорей сочувствовать  Порелю,  чем  ему,
что иной раз я завидую  скромному  мещанскому  укладу  жизни  Никола  и  его
матери?
   Случалось, кто-нибудь из гостей спрашивал меня, так же как наши  приятели
спрашивают теперь тебя:
   - Что вы собираетесь делать, когда окончите лицей? Будете префектом,  как
ваш отец?
   Когда я был мальчиком, я, сам не  знаю  почему,  отвечал  "нет"  с  таким
жаром, что все вокруг начинали улыбаться:
   - Кем же тогда? Доктором? Адвокатом? Геологом?
   Я опускал голову, стыдясь, что мне нечего  им  ответить,  и  отец  обычно
приходил мне на помощь, переводя разговор на другую тему.
   Большинство моих товарищей уже  знали,  кем  они  хотят  быть,  некото