и газовую духовку  для  сушки  волос.
Вот откуда брались высокие счета.
   Если отец натыкался на них, когда они стояли в кухне на коленях,  су-
нув головы в духовку, он кричал матери: "Почему ты не вымоешь волосы то-
же, Этель? Тут есть место как раз еще для  одного  полена".  Потом  отец
уходил, бормоча про себя:
   "Почему они всегда вытаскивают меня из реки?" Я догадался,  что  отец
никогда не был в реке, это было просто такое выражение, которое он упот-
реблял. Он употреблял его, говорил он, когда человеческую плоть  толкают
туда, где она лопается, как гнилая резинка. У отца было еще одно любимое
высказывание: "Зачем я тебя ращу?" На это ответа не было. Но то, которое
он употреблял чаще всего, по любому случаю -- важному или  неважному  --
звучало так: "О, Боже, когда все это кончится?" Никто, конечно, этого не
знал.
   Теперь, когда я уговорил отца принять мой табель успеваемости без на-
силия, моей следующей проблемой стало раздобыть  костюм  для  выпускного
вечера. Я, конечно, не мог читать два своих  стихотворения,  стоя  перед
всеми в старых вельветовых штанах и свитере. Я придумал, что можно быст-
ро заработать на него с помощью моего пера.
   Я послал пятьдесят стихотворений в "Снаряд" Капитана Билли. Это  были
те самые, которые вернула "Сатурдей  Ивнинг  Пост",  не  говоря  уже  об
"Угольщике", "Домашнем журнале для женщин", "Деревенском джентельмене" и
одной или двух дюжин других.
   Письмо вернулось. Внутри что-то было. Мои стихи! Письмо сообщало, что
пока я еще не попадаю в самое яблочко. Отец сказал, что я  еще  даже  не
зарядил ружья. Письмо было любезное, но в обескураживающем  смысле.  Оно
говорило, что мне нужно побольше "выдержаться".  И  это  было  все.  Моя
сестра Элла сказала, что на самом деле в письме спрашивается: "Не  моло-
косос ли ты?" Мое отчаяние привело к весьма ужасному и тягостному бытию.
   Г Л А В А 12. СЭМ, ТЫ СЛИШКОМ УКОРОТИЛ ШТАНЫ Всего за  пять  дней  до
выпускных экзаменов я продал еще одно стихотворение, но получил за  него
только доллар. Я продал его своей сестре Мэри.  Я  назвал  его  "Заплати
мальчику деньги" и прочел ей однажды утром до того, как отец спустился к
завтраку.
   Кто время проводит в забаве ночной, Лишь в первом часу заявляясь  до-
мой?
   Кто видит кого-то, крадущимся в дом В наряде знакомом таком голубом?
   И кто все расскажет папаше в момент, Когда за труды не  получит  про-
цент?
   Мэри сказала, что это шантаж, но доллар я получил  --  десять  центов
еженедельно на десять недель. Хуже было то, что мистер Майерс выгнал ме-
ня с чердака на два месяца раньше. Он заявил, что я  снимал  его,  чтобы
писать , но ничего не упоминал о бейсболе в  помещении.  Он  вернул  мне
четверть платы и разорвал контракт. Я пошел в аптеку Грина и одним махом
принял две содовых с шоколадом. Уоллес, брат Лу  Моррей,  приготовил  их
мне.
   "Когда ты отправишься в Голливуд снимать "И бар, и опилки, и пиво  за
никель"? -спросил он. -- Ха!" Я решил потратить последний никель где-ни-
будь в другом месте.
   За три дня до выпуска я понял, что дела  мои  уже  достаточно  плохи,
чтобы приступить к молитвам о костюме. Но мне не хотелось просто просить
Бога дать мне новый костюм, ведь дед всегда говорил:  "Это  не  молитва,
это попрошайничество. Ты не должен крутиться с кружкой  для  пожертвова-
ния, упрашивая Бога, чтобы Он тебе ее наполнил. Ты сам должен что-то де-
лать". Я решил, что буду молиться и буду усердно работать по дому. Может
быть, Бог и пойдет на небольшую сделку со мной.
   Все, казалось, рухнуло, когда отец вызвал меня для личной  беседы.  Я
не любил таких встреч, потому что неизвестно было, что  отец  приготовил
мне -- "разговор начистоту", или "как отец с сыном", или "как  равный  с
равным", или "как мужчина с мужчиной" Но отец удивил меня: новости  ока-
зались хорошими.
   "Ты упорно работал по дому эту неделю, -- сказал он. --  Более  того,
ты всерьез пытаешься стать писателем. Ты изучаешь это, ты читаешь  и  ты
пишешь. Твои дела в школе не блестящи, но ты стараешься".
   И затем он вручил мне свой лучший коричневый  костюм.  "Ты  не  такой
большой, как я, -- сказал он, -- но ты достаточно большой, чтобы  надель
мой лучший костюм на выпускные экзамены".
   Я был почти такого же роста, как и отец, и, прищепив к брюкам подтяж-
ки, я выглядел в них не так уж плохо. Я немножко болтался внутри  пиджа-
ка, но, в конце концов, это был мой костюм.
   "Здорово, отец, -- сказал я. -- Спасибо".
   "Отнеси прямо сейчас к портному, чтобы вичистить и выгладить. Это мой
лучший костюм, смотри, не посади на него ни пятнышка. И держись подальше
от заборов.
   Через пять минут я был у портного и просил его почистить и  отутюжить
костюм. И не знаю, как вышло, но я сказал кое-что еще.  Что-то  на  меня
нашло. Словно ниоткуда возникло некое эхо и проговорило моим голосом: "И
пока я здесь, сделайте поменьше. Сделайте поуже талию, ушейте  пиджак  и
укоротите штаны и рукава".
   Еще не дойдя до дому, я опомнился  и  осознал,  что  натворил.  Разум
подсказывал мне бежать назад и отменить заказ. Но сердце говорило: "Бет-
ти Миллер сразу поймет, что ты мельком шит, если твои штанины  не  будут
волочиться по полу".
   Я рассказал Элле о злом духе, охватившем меня. Мы оба пришли к  выво-
ду, что лучше быть во власти "злого духа", чем отца, хотя на самом  деле
у меня имелись достаточно хорошие шансы оказаться во власти  и  того,  и
другого.
   Не стоит говорить о том, что я выпускался в отцовском костюме.
   Рядом с Бэтти Миллер я даже не обращал внимания на  колкости  Уоллеса
Мюррея.
   "Эй, Сирс! Это костюм твоего старика?" "Так оно и есть, --  сказал  я
ему, -- но я уже подрос для него. Нет смысла носить детскую одежду, если
ты мужчина". Бэтти Миллер посмотрела на меня  такими  большими  глазами,
что я мощно расправил плечи.
   Это было не очень заметно, но внутри я чувствовал именно так, и  ска-
зал: "Жаль, что скоро я вырасту и из этого".
   Судный день наступил на следующее воскресное  утро  в  девять  часов,
когда я играл в "старого кота" с четырьмя парнями на пустыре  и  услышал
еще один голос, который исходил, казалось, ниоткуда. Он был так  громок,
что я услышал бы его даже за Джуно-Парком. Он произнес:
   "Уильям!" Он стоял на нашем парадном крыльце в своем коричневом  кос-
тюме. Ну, пожалуй, не совсем в нем. Элла потом говорила, что отец выгля-
дел как монах Тук в пижаме Румпельстильтскина.
   "Ты звал меня, отец?"  --  спросил  я,  шлепая  вверх  по  ступенькам
крыльца и надеясь, что это от жары так покраснело его  лицо  и  вздулись
жилы.
   "Ты ничего не замечаешь?" -- тихо прошептал он.
   "Ух ты! Твой костюм попал под дождь или еще где вымок?" Отец  простер
палец. Он указал на мою спальню.
   "Наверх", -- сказал он.
   Г Л А В А 13. ТРИ ОТМЕЧЕННЫХ ПРИЗАМИ ПЬЕСЫ, НО НИ ЦЕНТА НА СИГАРЕТЫ Я
выпускался  из  средней  школы  несколькими  годами  позже,  и  в  своем
собственном костюме. Потом я  отправился  в  Висконсинский  университет,
пробыл там достаточно долго, чтобы стать заводилой среди  первокурсников
и заслужить красно-белый свитер, который помогал  мне  автостопом  доби-
раться на уикэнд домой в Милуоки. Я выиграл золотой  баскетбольный  мяч,
как форвард университетской команды, и надеялся  стать  яркой  универси-
тетской звездой, но тренер, Док Минвелл, и  восемь  парней,  наступавших
друг другу на пятки, охладили мой пыл. Чтобы заработать деньги на  кусок
хлеба и угол, я работал официантом, мыл посуду, топил печи, а  чтобы  их
спустить -- я ходил в Кэпитол-театр.
   Это была тяжелая, полная самопожертвования  жизнь,  но,  думаю,  могу
искренне сказать, что это доставляло мне мало удовольствия. И я  возвра-
тился в Милуоки прежде срока.
   Начиналась "великая депрессия": в нашей семье все остались без  рабо-
ты, доходов у нас не было, сбережений тоже, нечего было есть. Таким  об-
разом, я поспешил вернуться домой из университета,  чтобы  помочь  семье
голодать.
   Я износил пару отцовских башмаков, ища работу, пока не выходил  место
в нефтяной компании, благодаря умению печатать и стенографировать, кото-
рому я выучился в средней школе. Через три недели после того,  как  я  к
ней присоединпился, компания обанкротилась (не по моей вине). Дела пошли
от плохого к худшему, но в 1933 году это была короткая дорожка.
   Однажды ночью в постели я составил свой личный свободный баланс, что-
бы посмотреть, нельзя ли обнаружить причину всех этих несчастий, свалив-
шихся на меня. Я провел вертикальную линию посреди листка бумаги и  внес
все скверные факты в список по порядку:
 
   Плохие делаХорошие дела
   1. Компас, позаимствованный у парня, сидевшего со мной по соседству
   на школьном собрании, когда я был старшеклассником. Он обнаружил
   пропажу раньше, чем я успел вернуть. Обещал отлупить меня
   наутро.Должно что-нибудь быть.
   2. На первом, самом тяжелом году депрессии, 5 долларов, занятые у
   помощника директора средней школы, м-ра Вайса. Истрачены на удаление
   двух гнилых зубов у отца. 75 центов отложены; потрачены как-то
   глупо. Еще не возвращены.
   3. Сделан заем в 7,5 долларов у приятеля, Ли Годфри. Или это было
   три-пятьдесят? Или, может быть, полдоллара? Кажется, я истратил это
   на девушку. Или на себя?
 
 
 
   Я снова начал читать Библию. Но совсем по другой причине.  Я  не  мог
себе позволить книгу Фрэнка Мерривелла или рассказы  о  Шерлоке  Холмсе.
Откровенно говоря, я предпочел бы зеленый лист "Милуокской  Газеты",  но
мы не могли себе позволить ни пенни. Но у нас была Библия.
   Мне пришелся по душе Иона. Я начал относиться к нему, как к брату.  Я
даже не был уверен, хочется ли мне еще отгадать смысл моих видений. Иона
слышал голос Бога, говорящий ему: "Ступай в Ниневию!" Я раздумывал о ви-
дении, которое заставляло меня искать что-то удивительное и  прекрасное.
Я начал прибегать к тем же отговоркам, что и Иона. Я думаю, каждый чело-
век имеет свою собственную Ниневию и свои собственные  причины  не  идти
туда, куда он должен идти.
   "У меня совершенно загруженый период".
   "Потом, погодите. У меня сейчас другие планы".
   "Почему бы не отправить Джонатана? Он выглядит безгрешным  и  гораздо
набожнее меня, и у него длинные волосы, и люди его слушают".
   "Как только я заработаю побольше денег и  разбогатею  --  я  пойду  и
возьму город штурмом. Вот увидите".
   Мы были тогда на самом дне "депрессии". Я знал об этом,  потому,  что
Вашингтон так нам говорил в течение трех лет. Мы  постоянно  слышали  по
радио про какого-нибудь финансиста или бизнесмена,  который  бросился  с
пятнадцатого этажа какого-нибудь здания, разбившись насмерть. Отец гово-
рил, что сам поступил бы подобным образом, но от голода так  ослаб,  что
не способен подняться настолько высоко, чтобы причинить  себе  хоть  ка-
кой-то ущерб.
   Более двух лет я не имел в кармане более двадцати пяти центов  налич-
ными. Я ни разу не ходил в кино, ни разу не проехал в такси или на авто-
бусе, не съел ни стаканчика мороженого и не выпил ни одной содовой.
   На обед в День Благодарения в 1932 году у нас было три цыпленка,  два
ломтя черствого хлеба и имбирный кекс, который  испекла  матушка.  Отец,
Элла и я нанесли визиты всем нашим соседям, чтобы позаимствовать необхо-
димые ингредиенты. Кекс в середке просел, потому что никому  из  нас  не
верилось, что он находится в духовке, и мы все время  заглядывали,  дабы
убедиться , что он все-таки там, и весело подталкивали друг друга локтя-
ми. Отец философски заметил, что если целая страна могла впасть  в  деп-
рессию, то почему бы это не сделать кексу.
   "Кроме того, -- сказал он, -- получилось отличное место  для  взбитых
сливок".
   Мать начала смеяться. Из-за взбитых  сливок.  Отец  выдоил  последние
капли из банки сгущенного молока, а я  сполоснул  жестянку  своим  чаем.
Отец наточил большой разделочный нож и с преувеличенными церемониями от-
делил грудку, крылышки и ножку от первого цыпленка.  Отец  поднял  ножку
вверх.
   "Мы должны предупредить Франсуа, шеф-повара, что, если  он  не  будет
поливать жиром индейку более тщательно, мы бросим его в ров с водой. Что
скажешь, королева Этель?" Мать сказала: "Передай мне кусочек цыпленка".
   Отец обиделся. "У тебя нет души, женщина. Это  грудка  окольцованного
фазана, подстреленного только что, в сумерки, когда солнце закатилось за
охотничьи угодья возле нашего замка".
   В угодьях возле однокомнатного замка Сирзов было два пустых  мусорных
ящика, вагон для американских горок без правого  заднего  колеса,  остов
старого "Шевви" без колес и мотора, один роликовый конек и  продавленное
кресло с пружинами наружу.
   Когда прием пищи закончился, отец  удовлетворенно  чмокнул  губами  и
сказал:
   "Теперь и помереть можно".
   Я написал деду, выразив надежду, что у него в деревне все в  порядке.
Мое письмо, наверное, звучало печально, потому что через несколько  дней
я получил ответ, из которого было совершенно очевидно, что ему не понра-
вился тон моего письма. Я ясно себе его представил, сидящего на ящике  с
овсом, занимающегося упряжью Бьюти, покуда я накладываю сено в  ясли.  Я
слышал его голос, исходящий от письма, лежащего передо мной.
   "Важно не то, что на столе, сынок, а те, кто за столом. Никто не  лю-
бит Уильяма Сирза за его должность, деньги или красивую  одежду.  Никто.
Ни твоя мать, ни отец, ни друзья -- ни даже твой старый дед.  Они  любят
те достоинства, которыми ты  обладаешь.  Доброту,  мягкость,  справедли-
вость, мужество, щедрость -- вот что они любят. И, чем больше этих  дос-
тоинств в тебе, тем сильнее их любовь. А если ты теряешь эти качества --
их любовь вянет и умирает. Любой может быть счастливым, когда  все  идет
прекрасно, но истинная мудрость в том, чтобы быть счастливым, когда дела
плохи.
   Не сокрушайся по поводу "депрессии". Пиши о ней.  Это  будут  гораздо
лучшие стихи, чем "и бар, и опилки, и пиво за  никель".  Кстати,  Уоллес
Моррей все еще в аптеке Грина. Он теперь отвечает и за фонтан.
   Если ты еще не уловил, куда я клоню, возьми два полудоллара и  положи
их на оба глаза. Что ты увидишь? Ничего. Вот что делает серебро с  внут-
ренним зрением, если ты начинаешь слишком любить его.
   Это шутка, насчет того, чтобы взять полудоллары, сынок. Попытайся хо-
тя бы пятицентовики. А здесь дела тоже неважные. Твоя бабушка теперь са-
ма выращивает овощи. Зелень у нее, однако, растет, как на дрожжах.  И  у
нас есть все, что нужно.
   Я продал Тропикала и Дакара и упряжку серых. Теперь только  трое  нас
осталось в амбаре... Бьюти, Принц и твой старый дед"..
   Итак, я мог бы передать смысл письма в двух словах: "Перестань ныть".
   Послушавшись его совета, я написал о "депрессии". Вместо  "стихов"  я
написал свою первую пьесу. Я закончил ее за одну ночь, и до рассвета из-
расходовал на это последние наши пятнадцать листов писчей  бумаги,  семь
рваных пакетов из коричневой бумаги и внутреннюю часть  двенадцати  кон-
вертов. Пьеса была одноактной. Я назвал ее  "Папа  расплачивается".  Она
была о нашем собственном однокомнатном доме.
   Следующим вечером после ужина я прочел ее всей семье.  Всем  понрави-
лось, но каждому показалось, что его собственная роль  не  совсем  верно
исполнена мной; каждый член семьи считал, что его  или  ее  роль  должна
быть смягчена и расширена.
   В эту ночь я переписал всю пьесу, сделав ее строже и короче; потом  я
отослал ее в университет профессору.
   Через несколько дней я получил письмо и пакет. В  письме  говорилось,
что профессор представил мою пьесу на драматургический конкурс, и что  я
выиграл первый приз, который и был в пакете: дошечка с золотой надписью.
   Отец повесил дошечку на стенку "Это замечательная вещь, сын, --  ска-
зал он. -Жаль, что нельзя ее съесть".
   Через шесть недель я получил еще одно письмо, в котором спрашивалось,
не смогу ли я направить пьесу на конкурс постановок в Висконсинский уни-
верситет, г.
   Мадисону. У моего друга Эдди Мэндика был автомобиль, и мы  предложили
ему роль детектива, если он отвезет нас на конкурс в Мэдисон. Отец играл
отца, мать играла мать, моя сестра -- сестру, ее приятель  --  приятеля,
наш домовладелец -домовладельца, а я играл сына.
   Пьеса выиграла конкурс, а отец -- награду за лучшее исполнение  роли:
за то, как он изобразил отца-ирландца.
   Позже он сказал, что это было нетрудно, потому что  отца-ирландца  он
изображает более сорока пяти лет.
   Мистер Джордж из Театральной Издательской Компании в  Чикаго  смотрел
пьесу. Он предложил мне за нее сто долларов.
   Итак, мне не нужно было искать работу. Я стал писателем. Эдди  Мэндик
принес мне несколько пачек газетной  бумаги  из  отдела  распространения
"Газеты", и я был при деле. Больше у меня с семьей споров не  возникало.
Мне стоило лишь в олимпийском жесте воздеть руку, чтобы установилась ти-
шина, многозначительно указать на свою рукопись и покачать головой: "По-
жалуйста..." И это была первая из трех пьес, выигравших призы.
   Отец расстроился, когда услышал, что моя новая пьеса о дедушке.
   "Во-первых, пойми, -- сказал он матери, -- он захочет, чтобы дед Ваг-
нер играл деда Вагнера, а бабушка Вагнер играла бабушку  Вагнер,  а  они
слишком стары для разъездов. Где моя шляпа?" Отец поцеловал мать в  щеку
и в дверях обернулся ко мне: "Если меня будут спрашивать, скажи, что ме-
ня можно найти возле сигарной лавки, где в грязных переулках я буду  по-
бираться, как обыкновенный попрашайка. В прошлую пятницу я нашел  четыре
пустых бутылки из-под содовой воды, и, если мне удастся  это  повторить,
мы сможем взять кексы к чаю на десерт. Великий Боже! Когда все это  кон-
чится?"
   Г Л А В А 14. АВТОР НА РАДИО: "ВАМ НУЖЕН ХОРОШИЙ СЦЕНАРИЙ ИЛИ ВАМ НУ-
ЖЕН
   СЦЕНАРИЙ К ЧЕТВЕРГУ?" За несколько последующих лет я написал и  опуб-
ликовал девять одноактных пьес. Я был уже женат и имел имел  двух  сыно-
вей. Уильяма Бернарда Патрика Майкла Теренса Восьмого и  Майкла  Томаса.
Моя жена, Кэтлин, была очень милой, нежной и смелой женщиной. После рож-
дения Майкла она серьезно заболела, и оба они долгие месяцы находились в
больнице.
   Так начался тот мрачный период, когда я написал пьесу  под  названием
"Черная жатва". Она отражала мои настроения, точно такие  же,  что  и  у
многих моих соотечественников в те дни, когда жесткой нормой  было  воз-
держиваться от жалости к себе.
   Один приятель, талантливый музыкант, который никогда не имел  возмож-
ности реализовать обещанное, говорил: "Кости выпали  паршиво  для  этого
поколения".
   Родившиеся в канун первой мировой войны, пошедшие в  школу  во  время
войны и в период последовавшей за ней  "депрессии",  бывшие  студенты  в
"ревущие двадцатые", начавшие карьеру одновременно с банкротством  рынка
и Великой Депрессией, устроившиеся как раз вовремя, чтобы  оставить  все
ради участия во Второй Мировой войне, они не чувствовали, что их  судьбы
могли бы стать предметом зависти. Они чувствовали себя скорее лошадью на
скачках, вроде тех, о которых я вел передачу однажды летом. Гнедой жере-
бец по кличке Левый Берег, пробежав уже свыше мили с четвертью,  отстал,
когда, получив по голове подковой,  брошенной  самым  нечестным  образом
другим наездником, споткнулся на дистанции;  его  жоккей  растерялся,  и
седло соскользнуло. И кончилось тем, что  им  пришлось  закончить  гонку
раньше времени.
   Когда я обрел работу, которая, как я  полагал,  даст  мне  финансовую
возможность собрать вместе всю семью, Кэтлин умерла, а Майкл был помещен
в санаторий. По прогнозам врачей ему предстояло провести  там  еще  нес-
колько лет.
   Я писал каждый день по двенадцать-восемьнадцать часов, но все еще  не
избавился от сомнений. Одна из моих пьес --  "Джиллис  умерла"  принесла
мне большую награду, но очень мало денег. Другая была выбрана для публи-
кации в книге "Лучшие пьесы года". Я послал экземпляр  деду.  Телеграмма
пригшла немедленно. Я думал: "Как, должно быть, гордится мной старик". И
действител