ьно, в тот момент сам я собой очень гордился.
   Телеграмма гласила: "Смотри! Ты можешь выронить фонарь".
   Дед был прав. Только он напутал с временами -- я уже выронил его.
   Я был затерян в долине тьмы, как и все остальные. С каждым днем я был
все дальше от своей мечты, и все ближе и ближе к миру, где мало заботят-
ся о духовном.Когда я не писал, то сидел на песке  Брэдфордского  пляжа,
смотрел, как набегают белые бурунчики, и терзал сам себя.
   Если бы только они могли выбросить к  моим  ногам  немного  мудрости!
Часто я закрывал глаза и пытался вспомнить то чудо моего видения. Я жаж-
дал услышать звук того мелодичного голоса, который обращался ко мне  так
много лет назад.
   Однажды ночью я играл в карты у своего друга. Вдруг зазвонил телефон.
Молодой человек, назвавшийся Годфри, с радиостанции  ВОМТ  в  Манитовоке
предлагал мне работу. Он был директором на радио. Теперь, спасибо за его
доброту, я тоже должен был им стать. Какое ужасное падение!
   Вечером, накануне отъезда в Манитовок, я принял ванну, тщательно  вы-
мылся, надел чистую пижаму и залез под белые простыни, надеясь, что  мне
удастся опять увидеть тот мой сон.
   Очнулся я от сна без всяких сновидений, как раз вовремя, чтобы успеть
на поезд.
   Я сидел в "Северо-Западном" пассажирском вагоне,  когда  он  грохотал
мимо берега озера Мичиган, нырял под Проспект-Авеню и вилял вдоль залива
Уайтфиш, и думал о том, что мое видение исчезло навсегда. В стуке колес,
казалось, слышалось:
   "Прощай! Прощай! Прощай!" Я начал свою карьеру на радио в ВОМТ уже на
следующий день. Первое приветствие от главного диктора немного  походило
на консультацию: "Радиодикторов -- на гривенник дюжина. Но с неделю мож-
но продержаться. Держи свои гласные открытыми
   -- и ты будешь в порядке ВОМТ сейчас прекрасная, современная,  преус-
певающая станция, но в те далекие дни это было дитя, борящееся за  выжи-
вание. Студия помещалась над мясным магазином, а передатчик был на верх-
нем этаже здания позади театра Микадо.
   В те дни, когда в мясном магазине внизу коптили колбасу, дым проникал
сквозь пол и прилипал к башмакам. Постепенно он распространялся вверх по
ногам. Если, ты работал до полудня -- ты пах до колен. Если  ты  работал
до вечера -- то благоухал до пояса. Я передавал  новости  каждый  час  с
раннего утра до полуночи, поэтому я пах, как бочонок брауншвайгера с го-
ловы до пят. Когда я шел домой, собаки выбегали из подъезда, чтобы с на-
деждой обнюхать мои башмаки.
   Дикторы всегда определяли свои костюмы по  аромату  колбасы,  которую
коптили в последний раз, когда костюм был одет. Перед  большим  торжест-
вом, -- например, пикником рабочих алюминиевой промышленности,  --  тебя
спрашивали: "Что ты наденешь, Билл? Свой  свободный  копченый  или  свой
колбасный габардиновый?" Однажды вечером, когда я брал интервью у  мэра,
он взглянул неодобрительно поверх микрофона, понюхал  воздух  и  сказал:
"Вам бы подошла пара ломтей ржаного хлеба по бокам".
   На протяжении нескольких лет я работал на ВОМТ в Манитовоке, на  ВХБЛ
в Шебойгане, ВКББ в Дубьюке, КУТА, КСЛ, и КДИЛ в Солт-Лейк-Сити, КФБК  в
Сакраменто, КПО в Сан-Франциско, ВПЕН и ВКАУ в Филадельфии, и,  наконец,
на ВКАУ-Телевидении и на телевидении Си-Би-Эс.
   В одной из моих ежедневных передач "Сегодня  у  законодателей"  я  из
первых рук узнал, что имел в виду  Сократ,  когда  говорил:  "О,  жители
Афин! Если бы я занимался политикой, я умер бы гораздо раньше, и  ничего
бы не значил ни для вас, ни для себя самого". Я все еще слышал, как щел-
кает зубами в студии преподаватель гражданского права. "Политика --  это
дегенеративный ребенок прославленного отца,  искусства  управлять  госу-
дарством".
   Один год проходила жестокая политическая компания  --  выборы  нового
члена комиссии по водоснабжению; это должностное лицо обвинялось в  том,
что в хранилище была упущена нефть. Неделю никто не пил в студии  из-под
крана. Если бы кто-то из дикторов случайно сделал глоток, ему  следовало
театрально зашататься, упасть на колени, скорчиться на  ковре  и  громко
завопить: "Вызывайте члена комиссии по водоснабжению!" В одно прекрасное
утро ко мне подошел спортивный комментатор и сказал: "Хочешь быть  спор-
тивным диктором?" "Конечно".
   "Тогда приступай сегодня вечером. Я хочу открыть пивную. Я могу зара-
ботать больше за месяц, продавая "шнапс", чем  здесь  за  год".  Он  был
прав, конечно, за исключением того, что заработал он столько за неделю.
   Таким образом, в этот вечер на свой страх и риск я впервые вел репор-
таж о бейсбольном матче. Это была игра на звание чемпиона в турнире Аме-
риканской Лиги
   -- наша команда играла против клуба польского  городка  из  Северного
Висконсина.
   Их разыгрывающего звали Борчижиковски, но другие имена  были  потруд-
нее. Я попросил их мэнеджера послать кого-нибудь, чтобы помочь мне  пра-
вильно произносить имена. Однако мой "корректировщик" был сражен  преда-
тельским мячом, как только он уселся возле меня -- его унесли и оставили
меня один на один с Борчижиковским.
   В развлекательном бизнесе я всегда придерживался девиза  "шоу  должно
продолжаться", хотя никто никогда не объяснял мне, почему. Игра уже  на-
чиналась, и чтобы использовать хоть какие-то имена  для  их  команды,  я
подключил в дело всех своих родственников. Я начал с зятя,  Джонни  Кра-
йовски, пустив его под третьим номером. Он был в прекрасной  форме.  Мой
дяд Клифф Вагнер играл в центре поля, мой кузен Арт Сирз был вторым  но-
мером, мой дядя Даффи -- справа, и так  далее.  И,  вот  несчастье,  мой
восьмидесятипятилетний дед в два удара сделал игру!
   Директор радиостанции, однако, отнесся к этому замечательно. Он вовсе
не устроил мне головомойку. Он просто с добродушным смехом  заметил:  "А
ты парень, огонь!" Месяцем позже я лежал в больнице с  желтухой,  и  мои
глаза были похожи на два яичных желтка. Дед поддержал мой  дух,  написав
мне забавное письмо. Он очень обрадовался, узнав, что выиграл матч. "Не-
удивительно, что я чувствовал такую усталость", -- писал  он.  Дед  знал
уйму всего насчет болезней. Он ломал свое левое бедро дважды и правое --
один раз. Его лягали лошади -- в живот, плечо, голени, колени и в  голо-
ву. У него было воспаление поясницы, плевры и бронхов.
   Бабушка говорила, что ожидает дедушкиной пневмонии так же, как  весны
и первой малиновки.
   Старик всегда приканчивал остаток любого лекарства -- не важно,  кому
его прописывали . Он говорил, что лекарство стоит больших денег, и прос-
то стыд выбрасывать его. Это ему не вредило, кроме одного случая,  когда
он проспал тридцать семь часов. Но он заявил, что отдых был ему  необхо-
дим, как бы там ни было. Я думал, что он наконец получил урок, когда  по
ошибке принял кошачьи пилюли от глистов, и его три дня рвало.
   "Ради Бога, дед, -- сказал я, -- ты вылечился, наконец?" Он  ответил:
"У меня не было глистов".
   Отец всегда говорил, что, если бы дед не был больным всю свою  жизнь,
то никто не смог бы с ним ужиться, его болезни -- это благо для  общест-
ва.
   Его письмо помогло мне быстро избавиться от желтухи.  Я  был  немного
разочарован, что он не упоминал о моем видении.  Никто  в  семье  вообще
больше об этом не говорил.  Даже  матушка  прекратила.  Она  высказывала
предположение, что ошибалась, и я был не так уж мал,  как  они  считали,
когда впервые имел видение. Отец больше не нервничал, когда я  беседовал
с ним, потому что я больше никогда не упоминал о Боге. Обычно я просил у
него пару долларов до зарплаты. Я думаю, его радовало, что все,  что  он
считал во мне противоестественным, исчезло.
   "Спасибо Господу, он избавился от этого", -- сказал он как-то матери.
   Но мне почему-то было жаль. Во мне погас внутренний огонь,  согревав-
ший меня в самые трудные и холодные годы, и я больше не чувствовал  себя
одним из Рыцарей Круглого Стола в поисках Святого Грааля. Я был средним,
несчастным, несостоявшимся человеком, и жил как все: вставал, шел на ра-
боту, ложился в постель, умирал.
   Однажды утром, когда я  наблюдал,  как  солнце  раскрашивает  веселым
красным цветом холст неба над озером Мичиган, я сказал сам  себе:  "Либо
есть Бог, либо Его нет.
   Если Его нет, тогда все это не имеет значения, мы -- лишь черви,  ко-
торые появляются, живут несколько часов под солнцем и погибают. Но  если
Бог есть, и у нас есть души, мы неправильно ставим акценты".
   Я все это подробно объяснил как-то Ларри Джэннису во  время  игры  на
биллиарде. Он поразмышлял секунду, а потом сказал:  "Ты  себя  нормально
чувствуешь?" Я был к этому готов.
   "Смотри, Ларри, все выглядит таким образом. Существуют каменное, рас-
тительное и животное царства, но все они не имеют сознания. Они не веда-
ют и не беспокоятся о смысле жизни. Мы, люди, понимаем и думаем.  Мы  не
можем быть счастливы, если день за днем живем лишь  ради  плоти  --  наш
мозг работает. К тому же мы живем по другим законам и имеем другую шкалу
ценностей, нежели бессознательные существа. Такие вещи, как  скромность,
терпение, самопожертвование, снисходительность и доброта ставятся  выше,
чем достоинства животных, но жизнь не позволяет тебе развивать их. Неку-
да применить их в двадцатом веке. Но что тогда мы оставим после себя?
   Понимаешь, что я имею в виду?
   "Твой удар, -- сказал  он.  --  Посмотрим,  сумеешь  ли  ты  положить
восьмого в боковую лузу".
   Я промахнулся, но мне было интересно, не промахнулся  ли  я  в  своих
рассуждениях тоже. Но если я прав, тогда, как  люди,  мы  имеемошибочный
взгляд на жизнь.
   Достигнув в своей эволюции той стадии, когда мы можем постичь  духов-
ные ценности, мы должны  развивать  духовную  сторону  своего  естества.
Вместо этого мы все еще цепляемся за телесные удовольствия, удовольствия
более животные, чем человеческие.
   Я не возражал против всех чудес изобретательного человека, я лишь хо-
тел расставить акценты. Мы тратили миллионы на  спиртное,  когда  тысячи
людей нуждались в молоке. Бесконечные автомобили неслись стройными ряда-
ми, когда тысячи людей не имели жилья. Мы были обществом выгоды,  вместо
того, чтобы быть обществом благополучия. Почему? Когда мы будем и тем, и
другим?
   Было недостаточно вставать, идти на работу, ложиться в постель,  уми-
рать. И я устал гоняться за горизонтом, потому что он удалялся тем быст-
рее, чем скорее я мчался к нему. Я был уверен, что так или иначе я отка-
зался от того, что было гораздо важнее всего, за чем я так гонялся.
   И тогда я встретил Маргарет.
   Г Л А В А 15. ЛЮБОВЬ ВЛЕТАЕТ И ВЫЛЕТАЕТ В ОКНО  Джо  Маллиган  первым
привлек к ней мое внимание. У нас на радиовещании он был специалистом по
этой части. Каждую ночь он пел в ночном клубе "Серебряная туфля".  Голос
у него был лучше, чем у дяди Даффи, но ненамного. Денег за свое пение он
не получал, но пить мог, сколько хотел. Конечно,  ночи  маловато,  чтобы
Джо успел выпить все, что хотел, но он старался.
   Домохозяйка выставила его из квартиры, поэтому он спал  в  студии  на
полу, беззаботно развешивая одежду на  расставленных  микрофонах.  Из-за
этого он враждовал с уборщицей, которая отказывалась орудовать своим пы-
лесосом в его присутствии. Однажды утром во время моей программы "Утрен-
ний патруль" у них разгорелась жестокая битва. Маллиган обвинил ее злов-
редную машину во всасывании единственной пары хороших черных носков,  на
которой не было ни одной дырки. Она жаловалась  директору,  и  Маллигану
было приказано больше не спать в студии на полу. Потом я очень  ему  со-
чувствовал, потому что видел, как неудобно ему на  фортепьяно.  Маллиган
представлял из себя странную смесь смелости и трусости.  Он  был  весьма
отважен с прекрасным полом, но ужасно боялся, что бедность может  лишить
его удовольствий. Я всегда поражался, как у Джо  хватает  сил  постоянно
интересоваться девушками. Он был хорошим диктором, но еще лучшим он  был
фармацевтом.
   Ипо Джо, называли мы его. Он был ипохондриком из ипохондриков. В  ав-
торучке у него был термометр. Каждый час он измерял свой пульс,  и  знал
больше заговоров, чем злая ведьма с Запада. У Маллигана имелись: пилюли,
полоскания, вяжущие средства, бинты, мази, масла  и  эликсиры  на  любой
случай. У него было верное средство от любой воображаемой болезни. Глав-
ный инженер следил за тем, чтобы у Маллигана болезни не переводились. Он
читал Джо медицинские журналы, обращая его внимание на неясные вопросы и
редкие заболевания. К ночи Джо страдал всеми симптомами.
   В течение дня он содержал студию в такой  стерильности,  что  с  пола
можно было есть. Однако, лишь только садилось солнце, и он добирался  до
"Серебряной туфли
   -- он делался обвисшим и раскисшим, как мокрая водоросль. Днем он был
Джекилом, а ночью -- Хайдом.
   Но, как только он протрезвлялся утром, он проветривал подушку, откры-
вал все окна, обрабатывал телефонную трубку  антисептиком,  и  мыл  руки
каждый раз, когда распечатывал почту. Главный инженер говорил, что, если
бу леди Макбет знала Маллигана, она никогда не произнесла бы слов: "Неу-
жели эти руки никогда не станут чистыми?" Единственное, что могло заста-
вить Маллигана забыть о своем здоровье и своих недугах --  красивая  де-
вушка. Если она лишь привлекательна, он предпочитал свою глотку, но, ес-
ли она была по-настоящему великолепна, он  словно  бы  подвергался  воз-
действию волшебного лекарства. Он цитировал Шелли и Китса и самого себя,
лишь бы выманить ее на ланч в этот же день.
   Поэтому я был заинтригован в то утро,  когда  он  внезапно  переборол
жесткий приступ внушенной главным инженером желтой  лихорадки  и  сказал
мне: "Ты видел то чаровательное создание, которое  только  что  вошло  в
студию, а?" Я взглянул, и увидел молодую леди, она несомненно  была  де-
вушкой, которую каждый охотно пригласил бы  куда-нибудь,  чтобы  вызвать
ревность в своей подружке. Волосы цвета спелой пшеницы,  глаза  голубые,
как яйцо малиновки, великолепные зубы, точеная фигура и улыбка,  которая
совершенно уничтожала все ваши благородные намерения не проявлять  инте-
реса. Ощущение возникало такое, будто разом зажгли все огни на  рождест-
венской елке.
   Нас было пятеро, наблюдавших за ней сквозь большое стекло студии, по-
ка давалось интервью. Когда она закончила, мы все выжидающе обернулись к
Маллигану. Мы смотрели на него, как на нашего эксперта по этим  вопросам
и ждали заключения и классификации.
   Он извлек свой бело-золотой портсигар (которым интересовалось Коллек-
ционное Агенство всего день тому назад), увидел, что он  пуст,  попросил
портсигар у меня и наполнил свой, и, пока он был занят  всем  этим,  нам
сделалось ясно, как много поэзии потребует это объяснение.
   "Есть девушки, -- сказал он мечтательно, -- которыми вы  увлекаетесь.
Есть такие, с которыми вы делаетесь большими друзьями". Он  окутал  себя
облаком моего дыма.
   "Есть другие, которых вы нежно любите, обожаете и  женитесь  на  них.
"Она, -сказал он, -- это все три сразу".
   Маллиган сбил пепел на мои башмаки и спросил, каково мое мнение.  Это
было похоже на сарказм. Маллиган утверждал, что мой  подход  к  женщинам
недостаточно свеж и современен.
   Извлекая схороненные и давно не востребованные ресурсы, я проговорил:
"Ее глаза украдены у неба, ее губы -- это вишня, которую так любят синие
птицы".
   Маллиган умел проигрывать. Он вышел и поднял мою  руку  над  головой.
"Чемпион!" провозгласил он. Потом он добавил: "Несмотря на то,  что  она
носит бриллиантовое обручальное кольцо на левой руке, я,  парни,  ставлю
на то, что приглашу ее сегодня к завтраку, три к одному, вместо обычного
один к одному. Не считая пяти долларов, которые мне нужно занять у  Бил-
ли, чтобы заплатить по счету".
   "Пять долларов! -- пораженный, воскликнул я. -- Куда ты ее  приглаша-
ешь -- в Чикаго?" "Мы не должны забывать про вино, не так ли? --  объяс-
нил он терпеливо. -- И, полагаю, про вишневый ликер под конец".
   Я взглянул в бумажник. "Все, что у меня есть -- это пять долларов".
   Он был лаконичен.
   "Не бывает слишком большой цены, когда платишь, чтобы посмотреть, как
работает мастер".
   Как только она вышла из студии, в комнате словно стало светлее.  Мал-
лиган двинулся прямо за ней, как конвойный эсминец, сопровождающий  свой
транспорт.
   "Крошка, -- сказал он, взяв ее за руку, -- ты и я сейчас отправимся в
мир новых чудес".
   Вдруг взгляд голубых, как яйца малиновки,  глаз,  обернулся  холодным
орлиным взором.
   "Мы отправимся к лифту, -- сказала она, -- но только один из нас пое-
дет вниз".
   Я прошептал главному инженеру: "Ставлю семь к одному против".  Малли-
ган, тем не менее, словно бы не чувствовал арктического холода. Он  мах-
нул мне рукой и сказал беспечно: "Билл, возьми мои две следующих переда-
чи. Это божество и я отправляемся на завтрак через врата рая". Он искус-
но маневрировал за ней к лифту. "Прежде чем мы спустимся в вестибюль, --
сказал он ей, -- я перечислю тебе многие причины, почему твоя жизнь  на-
чинается только лишь с этого дня".
   Я открыл Маллигану кредит только по единственной причине  --  он  был
отважный маленький нищий. Казалось, он уже выиграл, потому что она слад-
ко ему улыбалась.
   "Вы не будете против, если я предложу кое-что, что, мне кажется,  бу-
дет весьма удобным".
   Он поклонился и подмигнул нам, как человек, выполнивший свою миссию.
   "Назови, что хочешь, Прекрасные Локоны, и все будет исполнено".
   "Ты берешь его программы, -- сказала она, показав на меня,  --  а  мы
пошлем тебе замечательную телеграмму из Гонолулу".
   Когда закрывались двери лифта, я увидел оскорбленный взгляд  Маллига-
на, взгляд, который недвусмысленно говорил: "Она  предпочла  пиво,  хотя
могла выбрать шерри".
   Я понимал, что она воспользовалась мной, чтобы отделаться от Маллига-
на, но, если бы у меня было время вернуть мои пять долларов, я мог бы на
них пригласить ее позавтракать. Я извинился за Джо.
   "В его карбюраторе богатая смесь, -- сказал я,  --  в  его  характере
есть хорошая черта, если...
   Она засмеялась. "Вы очень голодны?" "По правде сказать, --  признался
я, -- да, но я не могу купить вам даже зубочистку для  маринованной  се-
ледки".
   "Мы можем платить каждый за себя".
   Во мне был маленький Маллиган, и я усмехнулся. "Пусть -- за себя".
   Это был самый удивительный завтрак, который мне приходилось когда-ни-
будь есть.
   Совершенно не помню, какая была еда, но ее голос звучал  как  виолон-
чель Пабло Казальса.
   Ее звали Маргарет. Ей нравилась труба Армстронга, пакетботы  Зеленого
Залива и неострый мясной соус у Джона Чили.
   К счастью, Луи Армстронг должен был приехать на однодневные  гастроли
в следующую субботу, а я должен был вести передачу. Она согласилась пой-
ти со мной. Я объяснил, что уже несколько лет не танцевал, и что,  может
быть, мы лучше приготовимся к субботе, если будем вместе ужинать и  тан-
цевать три следующих вечера.
   Я следил за выражением глаз и видел: Северную Атлантику, Неаполитанс-
кий залив, наконец, голубизну яиц малиновки! Со вздохом облегчения я до-
пил свой кофе.
   Когда я возвратился на студию, парни меня ждали. Маллиган  подготовил
их к рассказу о неудаче.
   "Ну?" -- спросил он.
   Я улыбнулся.
   "Убери этот глупый оскал со своего лица, -- сказал Джо, -- и расскажи
нам, что было".
   Я начал голосом, которым я всегда представлял  старую  сладкую  дири-
жерскую палочку
   -- Гая Ломбардо: "Есть девушки,  которыми  вы  увлекаетесь.  Есть..."
"Это неважно, -- прервал Маллиган. -- Как ты заплатил за завтрак?"  "Она
платила, -- сказал я им, стряхивая пепел моей сигареты на башмаки Малли-
гана. Я потребовал свои пять долларов и ушел делать спортивную  програм-
му, мурлыча "Лишь Жиголо".
   Я зашел за Маргарет в субботу и прежде всего заметил, что  она  сняла
свое бриллиантовое обручальное кольцо. Когда мы танцевали после  переда-
чи, я подумал, как подходят к случаю завораживающие слова, которые  пела
труба Сатчмо:
   Мар