Алексей Слаповский
   День денег

   [издательство ВАГРИУС, www.vagrius.com]

	Несколько слов об авторе:

   Проза Алексея Слаповского - это удивительная смесь фантастики, детек-
тива, психологизма,  юмора,  явных  выдумок  и чисто  бытовых зарисовок.
"Сценическая площадка"  большинства  произведений - провинциальный волж-
ский город, усвоивший черты "нового времени" (иномарки, разборки, долла-
ры) и  домашний,  с  патриархальными нравами и уютными улочками. И люди,
живущие в нем, сочетают в себе простодушие и недоверчивость, домовитость
и умение загулять так, что мало не покажется.

   Несколько слов о книге:

   С чего начинается день у друзей, сильно подгулявших вчера? Правильно,
с поиска  денег. И  они  найдены - 33 тысячи долларов в свертке прямо на
земле. Лихорадочные  попытки приобщиться к "сладкой жизни",  реализовать
самые безумные  желания  и мечты  заканчиваются... таинственной пропажей
вожделенных средств. Друзьям остается решить два вопроса. Первый - прос-
той: а были деньги-то? И второй - а в них ли счастье?


   ДЕНЬ ДЕНЕГ
   плутовской роман

   Глава первая,
   являющаяся начальной
   Случилось это, сами понимаете, в городе Саратове, поскольку  ни  в  каком
другом месте случиться не могло, даже если б захотело.
   Глава вторая,
   в которой мы знакомимся с  человеком  по  имени  Змей,  названным  так  в
детстве; вернее,  полностью  это  звучит:  Чингачгук  Большой  Змей,  кличка
возникла под влиянием книг Фенимора Купера и "индейских"  восточногерманских
фильмов, где индейцы были горбоносы (за исключением  красавца  и  мышценосца
Гойко Митича), смуглы и с орлиным  взором;  мальчик  Сережа  Углов  не  имел
орлиного взора, но имел диковинной величины и изогнутости нос и  был  смугл,
чему объяснений не могли найти  ни  белокурая  круглолицая  мама  его  Лидия
Ивановна, ни сухой, бледный, с остроносым нервным лицом (отчего и умер рано,
то есть от нервов) папа Виктор  Алексеевич,  особенно  когда  сравнивали  со
старшим  сыном  Глебом,  бледнолицым,  с  мелкими  чертами,  но   ссор   или
недоразумений из-за этого у них не было в силу взаимного  доверия  и  любви,
зато были недоразумения у Змея, особенно с недавних пор, потому что милиция,
давая выход через себя шовинистическим потаенным настроениям народа, к  Змею
часто цеплялась, считая его л и ц о м к а в к а з с к о й н а ц и о н а л  ь
н о с т и, и это очень усложняло и усложняет жизнь  Змея,  ибо,  не  являясь
лицом кавказской национальности,  он  в  то  же  время  часто  бывает  пьян,
вполпьяна, в подпитии, подшофе, под газом, вмазавши,  клюкнув,  нарезавшись,
надравшись и т.п., что милиционеры при  близком  зрительном  и  обонятельном
контакте сразу же просекают, заодно рассмотрев и остальной его внешний  вид;
обвинение в кавказской национальности сразу же заменяется на другое, типично
русское, и даже не обвинение, а  просто  берут  молодца  под  белы  (условно
говоря) руки  и  волокут  в  вытрезвитель,  отпуская,  впрочем,  без  долгих
мытарств, так как взять со Змея
   нечего: он вот уже лет семь - безработный

   Змей проснулся рано, поднял руки к голове и тихо сказал:
   - О-о-о!
   В этом возгласе были боль и уважение.  Боль  -  с  похмелья,  а  уважение
родилось из оценки тяжести своего состояния: чтобы такого состояния достичь,
накануне надо выпить чрезвычайно много, а это Змею удается довольно редко.
   Никакой возможности поправиться не было,  поэтому  Змей  не  травил  себя
несбыточными надеждами; он стал вспоминать о вчерашнем дне: в плохие  минуты
надо думать о хорошем.
   Вчера, 7 октября, состоялась  Всероссийская  Акция  Протеста  (в  которой
участвовали, благодаря новым веяниям, и  протестующие,  и  те,  против  кого
протестовали,  более  того:  объекты  протеста  в  иных  городах  возглавили
колонны, идя впереди  с  гордой  головой,  и  можно  было  видеть  потом  по
телевизору, как шагает в окружении аппарата и охраны какой-нибудь губернатор
Н., а за ним поспевают злые люди  с  плакатами:  "Долой  подлюгу-губернатора
Н.!").
   Змей и друзья его по жизни, судьбе и улице Мичурина  эту  акцию  ждали  с
нетерпением. Они не забыли еще демонстрации советской  поры,  те  счастливые
шествия, когда празднество начиналось уже у проходных заводов  и  фабрик,  у
дверей   учреждений,   научно-исследовательских   институтов,   автобаз    и
стоматологических поликлиник:  труженики,  радуясь  видеть  друг  друга  без
должностных уз и повседневных тягот производственной обстановки, вольно, без
чинов и званий, равные пред лицом пресветлого дня, выпивали  вино,  водку  и
казенный спирт, благодушно украденный с рабочих мест, говорили о погоде и  о
жизни, а потом гомонящими потоками отправлялись в путь, к площади  Революции
(ныне - Театральная), по пути подкрепляясь, поя песни, играя на  музыкальных
инструментах и танцуючи и пляшучи на ходу. В те поры Змей и его  друзья  еще
где-то работали, тогда еще выпить с утра не стало для них рутиной (хоть и не
такой привычной, как хотелось бы), а -  действительно  праздником,  особенно
если выпадал он не на субботу или воскресенье.
   И вот вчера Змей с друзьями отправились искать удачи.  Конечно,  не  было
прежних потоков, люди стекались жидкими струйками, а то и вообще  поодиночке
- и гуртовались в колонны уже на подступах к площади. По лозунгам и  горячим
речам друзья безошибочно определяли, где находятся. Вот коммунисты: воспаляя
друг друга, они кричали; причем один кричал  другому  то  же  самое,  что  и
другой ему кричал, но лица у них были такие, словно они спорили не на жизнь,
а на смерть. Покричав с этими людьми немного,  друзья  заслужили  по  первой
порции - в кусточках за оградой площади. В профсоюзных  колоннах  лица  были
суровы и деловиты, но вот стоят, закрывшись спинами, будто греются у костра,
несколько  мужчин,  друзья  вежливо  протолкались,  обнаружили  искомое   и,
поговорив на профсоюзные темы, удостоились и тут угощения.
   Так шли  они  сквозь  все  партии  и  объединения,  и  везде  их  приняли
по-свойски - за своих. И как не  принять,  если  Змей  (к  примеру),  выбрав
кого-нибудь подоверчивей лицом, кричал: "Брат! И  ты  с  нами!"  И  узнанный
брат, хоть, кажется, не совсем четко помнил его, тем  не  менее,  наливал  и
Змею, и его друзьям.
   И вот, получив вполне реальную оценку правильности политических  взглядов
и экономических требований, они  пошли  на  площадь  в  составе  пролетариев
физического,  умственного  и  мелкотоварного  труда.  Но  пролетарии   через
пятнадцать минут соскучились и ушли в примыкающий к площади сквер. Тут  было
раздолье, но безобразий не  было  -  ввиду  большого  количества  окружающей
милиции. Друзья потеряли счет выпитым порциям, но Змей  поступал  по-своему.
Приняв  с  благодарностью  очередной  стакан,  говорил:  "Я  тут,  с  вашего
разрешения, приятелю..." - и шмыгал за куст и выливал порцию  в  припасенную
двухлитровую пластиковую бутыль - и наполнил ее таким образом доверху.
   Потом от греха подальше он увлек своих окосевших друзей, привел на родную
улицу, и там они поспали до вечера где-то (это Змей  смутно  помнит),  потом
проснулись, стали мучиться, стонать и клясть себя за жадность и  предаваться
отчаянью от невозможности опохмелиться. Змей выдержал паузу и предъявил свою
бутыль. Его хлопали по плечам, по животу, по спине, его целовали. И пили  до
позднего вечера, и как Змей добрался домой, он не помнит, но, судя по  тому,
что он лежит в своей комнате, на своей постели и даже без ботинок, -  как-то
добрался.
   Приятные воспоминания кончились.
   Мама его, Лидия Ивановна, заглянула в его комнатку  (помещаются  кровать,
стул и вешалка для одежды, а  телевизор  уже  не  помещается,  он  стоит  на
подоконнике, благо в старом этом доме широкие подоконники; правда, телевизор
уже два года как сломан, на нем стоит зато ламповый  радиоприемник,  который
хрипло долдонит какую-то одну-единственную программу, она Змею не  нравится,
но он  не  выключает  радио,  любя  чувствовать  жизнь  -  пусть  и  в  этих
нечленораздельных звуках).
   - Живой? - спросила Лидия Ивановна.
   - Угу.
   - Есть будешь?
   - Не.
   - Воды дать?
   - Угу.
   Мать принесла большую кружку  воды,  Змей  выпил  и  попросил  еще.  Мать
принесла и сказала:
   - Денег не проси: нет.
   - Я знаю.
   - Лежи, отлеживайся. Я к Нинке тряпки драть.
   Нинка,  соседка,  помоложе  Лидии  Ивановны  и  поздоровее,  вечерами,  в
полусумерках, чтобы и видно, и не видать, собирала, стесняясь,  по  мусорным
бакам и возле домов самое разное тряпье, а иногда и в  дома  робко  звонила,
заходя на отдаленные улицы, просила вещи ненужные - давали. Они разрывали их
с матерью Змея на полоски и из этих полосок плели  в  четыре  руки  коврики,
которые потом кипятили со струганым мылом и мочевиной, полоскали, сушили,  и
коврики получались яркие, пестрые, у  двери  положить  -  миленькое  дельце.
Продавали они дешево, но эти-то деньги  и  помогали  им  выжить,  и  даже  с
лихвой:  Нинка  имела  возможность  кофе  покупать,  без   которого   смысла
существования себе не видела, а мать Змея - содержать Змея.
   Змей сполз с постели, воспользовался ночной посудиной с  плотной  крышкой
(не любил дурных запахов), выпил еще воды, лег, глубоко  вздохнул,  послушал
радио и стал тяжело, муторно задремывать.
   Глава третья,
   из которой мы узнаем о втором герое нашего повествования, друге детства и
бывшем однокласснике Змея, имеющем  школьную  кличку  Парфен  из-за  фамилии
Парфенов, который вчера тоже присутствовал на Акции Протеста,  причем  стоял
на трибуне, будучи работником пресс-центра при губернском аппарате, при этом
являясь нигилистом по отношению к  власти,  но  считая,  что  лучший  способ
дискредитировать власть - войти в  нее,  доводя  каждым  своим  деянием  лик
власти  до  абсурдной  гримасы  и  если  не  добиваясь   каких-то   ощутимых
общественно-политических  результатов,  то  получая  хотя   бы   глубочайшее
моральное удовлетворение, без коего русскому интеллигенту жить невозможно, а
Парфен именно интеллигент, пусть и в первом поколении, ибо  старики-родители
его  живут  в  деревне,   но   зато   жена   потомственная   интеллектуалка,
зарабатывающая репетиторством (русский язык и литература,  английский  язык,
написание вступительных сочинений плюс уроки хорошего тона и за особую плату
-  создание  будущему  абитуриенту  или  абитуриентке  имиджа,  всякий   раз
рассчитанного на конкретных членов приемной комиссии), сын Павел, начинающий
журналист,  -  тоже  интеллектуал,  из-за  чего  первопоколенчество  Парфена
приобрело новое качество, ибо, по его оригинальной теории, до сорока лет  мы
ориентируемся на образцы мозговой деятельности старших авторитетов, с сорока
же начинаем неосознанно подражать молодежи, поэтому на самом деле не мы
   учим ее, а она нас

   Парфен проснулся в то же время, что и Змей, но несколько позже, часов уже
около десяти утра. Взглянув на будильник,  он  испугался,  вскочил,  побежал
умываться и бриться: на службу ему к  девяти,  будь  она,  постылая,  трижды
неладна, но он за два года ни разу не опоздал! Может, сослаться на болезнь?
   И только теперь он понял, что действительно болен  -  и  очень.  Болен  с
похмелья. Вчера, после Акции, почувствовав двойное единство -  с  народом  и
друг с другом, несмотря на кажущееся  народу  противостояние,  правительство
умилилось,  разнежничалось  -  и  поехало  полным  составом  в   пригородный
пансионат, где уже были накрыты столы. Парфен был горд особо, ибо подготовил
для губернатора такую речь, из которой каждый здравомыслящий человек  должен
был увидеть косноязычие и скудоумие губернатора, недаром  же  во  время  его
выступления раздался многотысячный свист. Губернатор спросил потом Парфена:
   - А чего это они? Не понравилось, что ль?
   - Наоборот!  Это  молодежь  свистела,  у  них  теперь  принято  в  случае
восторга. Вы сходите на  рок-концерт  или  дискотеку.  Чем  больше  нравится
кто-то или что-то, тем больше свиста.
   - А как ты разглядел, что только молодежь свистит?
   - А старикам свистеть нечем: зубов нет!
   Губернатор  удовлетворенно  хмыкнул,  а  Парфен  остался  весьма  доволен
ответом, в котором дурак-посторонний мог бы усмотреть с его стороны лесть, а
умный  увидел  бы  тонкую  издевку:  свистят-то  не  зубами,  а  губами,  но
губернатор этого по тугомыслию - не сообразил!
   (И это показывает, сколь далек уже и сам Парфен  от  народа,  потому  что
настоящего свиста без использования зубов и - пальцев!  -  не  получится,  а
так, фюфюканье простонародящегося интеллигента.)
   Парфен выпивал, принимал на ушко поздравления друзей, радующихся, что  он
умело  подставил  губернатора,  и  громкие  похвалы  остальных   чиновников,
считающих, что речь была замечательная  (правда,  похвалы  эти  адресовались
губернатору, но все знали, кто ее готовил). Губернатор объявил, что в  связи
с проделанной сегодня тяжелой и неурочной работой для  таких-то  и  таких-то
департаментов  (и  конкретных  лиц,  помимо  этого)  завтрашний  день  будет
считаться выходным.
   Помаленьку Парфен назюзился, налимонился, нарезался, нажрался, налился по
уши,  кричал,  что  удалится  в  леса  и  будет  жить  там  в   одиночестве;
сердобольные товарищи внесли его  в  автобус,  а  потом  даже  доволокли  до
седьмого этажа, до дверей его квартиры, поставили у стены, нажали на  кнопку
звонка и, заслышав шаги, ушли.
   И вот Парфен вспомнил, что сегодня выходной - и тут же потерял интерес  к
умыванью и бритью, тут же тошнота подступила к  горлу,  голова  закружилась,
ноги ослабли, и он поплелся к кровати и рухнул.
   Вот ведь, думал он, пока я был занят необходимостью вставать, умываться и
одеваться, ничего не болело! Плохо и уязвимо устроена психика человека. Надо
учиться у природы и у тех, кто учится у  нее.  Недаром  в  книгах  Кастанеды
описывается, как человек, прыгающий с  камня  на  камень,  не  чувствует  ни
посторонних тревог, ни физических болей, ни депрессий там  каких-то  и  тому
подобного. Цель и сосредоточенность делают его неуязвимым. Вся жизнь  должна
быть - прыжки с камня на камень над пропастью, подумал Парфен.
   Тут в комнату вошла его жена, потомственная интеллектуалка Ольга.
   - Что, б., е. т. м., с., п. м., х. тебе?  -  иронически  спросила  Ольга,
снабжая свою речь, как многие современные интеллектуалки, забубенным матом.
   Парфен промолчал.
   - Наверняка, г., е. т. м., перед б. в., с., а то какую-нибудь м. и в., к.
з., м. з., к. з.! - сказала Ольга.
   Парфен на это обвинение только плечами пожал.
   Он пил, в общем-то, редко, но если уж пил, то  до  упора,  наутро  всегда
хотелось опохмелиться, однако служба не позволяла. Но  сегодня  -  свободный
день! Если б Ольги не было дома! - а она почти всегда дома, ученики домой  к
ней приходят. Впрочем, если б и не  было  ее  дома,  у  него,  насколько  он
помнит, нет денег.  Вчера  заглядывал  в  бумажник:  какая-то  металлическая
мелочь...
   - Оля, мне плохо, - сказал он. - У нас там было...
   - Было? А кто ночью, к. з., е. т. м., встал и все в. на х. до  капли,  п.
м., у. к.?
   - Ночью?
   - Ночью.
   - Мне плохо, Оля. Хотя бы бутылку пива.
   - Сходи.
   - У меня нет денег.
   - А у меня есть? У меня, с. п., м. с., е. т. м., ни одной лишней копейки!
   И она вышла из комнаты.
   Парфен подумал, что даже если б и были у  него  деньги  или  дала  бы  их
Ольга, он, кажется, просто не в силах одеться и дойти  до  ларька,  до  угла
улицы.
   Как можно быть такой жестокой к человеку, ближе которого  у  тебя  никого
нет? - удивился он, думая про Ольгу.
   Он думал и о том, что  она,  зарабатывая  больше  его,  все  чаще  и  все
безжалостней укалывает его этим, он думал, что стройность Ольги с  возрастом
превратилась  в  костлявую  худобу,  а  ироничность  ума  ее  перебродила  и
выродилась в язвительность.
   И, думая об этом, он почувствовал себя лучше.
   Это я раздражаюсь, злюсь, и выделяется адреналин, догадался Парфен.
   И он начал думать и вспоминать о плохом  в  своей  жизни,  скопившемся  к
этому моменту. Надо глядеть правде в глаза: он уже не любит свою жену Ольгу.
Сын Павел не уважает его, а юная жена сына Ирина совершенно не видит  в  нем
мужчину, как и другие с. ее возраста, е. т. м., м. п., чтоб им, б. с., х. ш.
п.!
   Месяц назад Парфена бросила любовница, с которой он был телесно и душевно
счастлив три года,  бросила  подло,  насмешливо,  перейдя  в  похабные  руки
какого-то своего ровесника из богемной среды, чтоб ей, ш. б., провалиться!
   Короче: жизнь сделана и жить,  в  сущности,  дальше  некуда.  Или  тянуть
дальше эту лямку, самоубийствуя каждой минутой, или все бросить к  е.  м.  и
начать все заново!
   Парфен понимал, что во многом он сам виноват,  но  если  на  этом  сейчас
сконцентрироваться, впадешь в окончательную немощь, и он нарочно валил  вину
на жену, сына, на судьбу, на друзей и товарищей по работе,  на  существующий
строй, на несправедливость людей и планет и от этого злился все больше,  все
больше и вскоре ощутил гневный прилив физической бодрости,  вскочил,  быстро
оделся, зашел на кухню, чтобы выпить воды, и отправился к выходу.
   - Ба! Ты куда это? - спросила Ольга.
   - Я ухожу. Я ухожу от тебя насовсем, потому что ты мне о., е. г.,  с.  п.
р., в. е. л., р. ш. в., ясно?
   - Ты бредишь, м.? - поинтересовалась Ольга. - Прямо вот так - без вещей?
   - Да. Без всего. И никогда не вернусь, понимаешь меня?
   - Понимаю, - кивнула Ольга и склонилась над книгой, готовясь к очередному
занятию.
   Это окончательно вывело из себя Парфена,  и  он  даже  не  воспользовался
лифтом, а по-молодому упруго сбежал по лестнице.
   Но на улице ему стало плохо.
   Было солнечно и довольно тепло.
   На отрезке улицы Мичурина от Рахова до Чапаева, как вы, конечно,  знаете,
есть по четной стороне только один большой девятиэтажный дом,  где  и  живет
Парфен, остальные дома старые, одноэтажные и двухэтажные. В  одном  из  них,
вспомнил Парфен, живет бывший его друг детства и бывший  одноклассник  Змей.
Парфен давно уже не останавливается с ним и с  прочими  окрестными  алкашами
поговорить за жизнь, здоровается на ходу  кивком  головы  -  и  все.  Иногда
взаймы даст. И не раз давал, между прочим. Но у Змея  есть  совесть:  набрав
сумму, равную цене двух бутылок водки, он никогда уже не просил  у  Парфена,
как бы ему плохо ни было.
   А вот возьму и зайду, подумал Парфен. Худо мне. Зайду и скажу:  бери  где
хочешь, а долг отдай! Он знал, конечно, особенность отечественного, типун на
язык за это слово, менталитета, когда долг признается долгом в случае взятия
денег на хлеб, кефир ребенку, на, бери выше, мебель новую, на автомобиль,  о
карточных и прочих долгах чести даже и  не  говоря,  но  деньги,  взятые  на
выпивку, считаются взятыми как бы на святое дело - и долгом поэтому вроде  и
не считаются! Но Парфену плевать! Он устал делать поправки на  менталитет  -
это во-первых. И он сам такой же народ, как и весь народ, -  это  во-вторых,
поэтому деньги  потребует  не  просто  так,  а  для  святого  же  дела:  для
опохмелки!
   И он решительно свернул во двор и поднялся по черному ходу, зная,  что  с
этой стороны дверь в квартиру Змея всегда открыта.
   Глава четвертая,
   где перед нами предстает третий герой этой истории,  человек  по  фамилии
Свинцитский, имеющий,  являясь  разносторонним  человеком,  сразу  несколько
кличек: Свин (по фамилии), Хухарь (потому что в школьной столовой с  набитым
ртом сказал: "Это  не  хлеб,  а  хухарь  хахой-то!")  и  -  Писатель,  из-за
профессии, потому что он действительно писатель, но дали кличку тогда, когда
он еще не был писателем: учительница химии однажды отобрала у  него  тетрадь
со словами: "Чего ты там все пишешь, писатель?" -  а  писал  он  продолжение
истории открытия Южного  полюса,  в  которой  Роберт  Скотт  не  погибал,  а
достигал полюса - и даже раньше Амундсена за счет  смещения  времени;  класс
з