ую выписывал отец, наткнулся  на  таблицу  розыгрышей  восьмимартовской
лотереи. Он вспомнил о билете - и вдруг появилось в нем  волнение  странного
предчувствия, которое он запомнил  на  всю  жизнь.  Он  стал  искать  билет.
Перерыл все, нашел книгу "Вязание крючком и спицами" -  а  лотереи  нет.  Он
разозлился (хоть был мальчик уравновешенный), стал раскидывать вещи,  пинать
их ногами. Свитер свой так поддел, что он взлетел на шкаф. Успокоившись и не
желая нагоняя от родителей, Николай стал убираться, полез и  за  свитером  и
там, на шкафу, в мохнатой пыли, обнаружил билет.
   Он бросился к столу и с нарастающим  чувством  уверенности  стал  сличать
номер.
   И - выигрыш!
   "Гитара" - было обозначено.
   Николай был счастлив. Играть на гитаре он не умел, но главное -  выигрыш!
Никто в школе никогда не выигрывал, а ему - повезло!
   Никому ничего не говоря, он отправил заказным ценным  письмом  лотерею  в
адрес тиражной комиссии, оттуда пришел ответ  и  вопрос,  не  желает  ли  он
получить выигрыш деньгами?
   "Только  гитарой  в  гарантированном  мне  законом  СССР  порядке,  а  не
жульничество!" - сердито написал Николай.
   Через три недели он получил уведомление о посылке и с замирающим  сердцем
помчался на почту.
   Там ему объяснили, что посылка - наложенным платежом и для  получения  ее
ему следует заплатить 8 руб. 30  коп.  Николай  побежал  домой,  схватил  из
книжного шкафа несколько книг отца, по которым  тот  учился  в  техникуме  и
которые ему, работающему прорабом на стройке, давно были не нужны, отнес  их
в магазин "Букинист" и сдал за 10 руб. 18 коп.
   В результате он получил-таки выигрыш - гитару стоимостью 7 руб. 50  коп.,
выпущенную, как  свидетельствовала  наклейка  внутри  корпуса,  Мозжихинским
деревообрабатывающим комбинатом.
   Гриф ее болтался, дека имела  трещину,  металлические  струны  басов  под
пальцами  визжали,  как  сто  рожающих   кошек,   но   Николай   с   помощью
приятеля-гитариста довел ее до ума, и у того же приятеля  перенял  несколько
аккордов.  А  дальше  учился  уже   сам,   но   серьезно,   по   самоучителю
Иванова-Крамского. После школы он стал подрабатывать музыкантом в ресторане,
обивая порог филармонии и пытаясь проникнуть в какой-нибудь профессиональный
вокально-инструментальный ансамбль. И ему повезло,  его  взяла  на  сельские
гастроли ритм-гитаристом вместо  запившего  музыканта  группа  "Созидатели".
Николай прошел нелегкую  практическую  музыкальную  школу,  он  играл  и  на
бас-гитаре, и на ударных, и за "Ионику" вставал, и перкуссией действовал,  и
даже саксофон освоил!  Кроме  этого,  у  хваткого  парнишки,  трезвенника  и
скромника, обнаружились организаторские способности, и  вскоре  он  стал  по
совместительству  чем-то  вроде  администратора  ансамбля.  Шли   годы,   он
превратился в администратора матерого, вся  страна  знала  его  -  и  помнит
сейчас (имея в виду, конечно, профессиональные круги). Причем работал он  по
мере возможности честно, а если и  получал  прибыль  незапланированную,  то,
упаси боже, не в виде взяток, а в виде естественно  остающегося  неучтенного
остатка, нигде никаким образом не  зафиксированного.  Внешний  вид  его  был
такой, какой положено иметь администратору его ранга: черный дорогой костюм,
ослепительно белая рубашка, лаковые туфли. Но никто  не  знал,  что  костюм,
рубашка и туфли существуют у Николая Юрьевича в единственных экземплярах, он
носит их крайне бережно, собственноручно чистит, гладит, стирает.  И  завеса
над его второй тайной жизнью (потому что описанная до этого явная была  даже
и не жизнью, а приложением) открылась бы только тому, кто побывал бы у  него
в квартире. Обставлена она была  старым  шкафом,  списанным  по  ветхости  и
простоявшим до этого тридцать семь  лет  в  одной  из  гримерок  филармонии,
взятым  оттуда  же  креслом   и   феноменальным   советским   дачно-походным
изобретением - раскладушкой. Это  -  быт  вещей.  А  питание?  В  стареньком
холодильнике имелась бутылка подсолнечного  масла,  две  луковицы,  полпачки
маргарина, пять картофелин и долька чеснока. Чаю и кофе он не пил.
   И все это оттого, что Николай  Юрьевич  Юрьев  экономил  каждую  копейку,
абсолютно всё тратя на лотерейные  билеты.  Он  покупал  все,  какие  только
выпускались, он покупал их и вразбивку, и подряд по сто штук.  И  выигрывал:
павлово-посадские  платки,  утюги,  чайники,  те  же   гитары   неистощимого
Мозжихинского комбината... Один раз выиграл даже ковер, а один раз телевизор
"Свитязь". Все выигрыши он предпочитал получать деньгами, и препятствий  ему
не чинили, лишь только за "Свитязь" категорически отказались выдать денежный
эквивалент.  Что  ж,  пришлось  получить.  "Свитязь",  включенный  в   сеть,
пятнадцать минут разогревался, потом появилась полоса, потом возник диктор и
произнес "тывая доминирующие тенде", после  чего  телевизор  моргнул,  икнул
человеческим, но неестественным голосом и взорвался.
   Отделавшись испугом и обгоревшими  концами  портьер  (новых  покупать  не
стал,  а  укоротил),  Юрьев  бесчувственно  (верней,  с  окаменевшим   одним
чувством) продолжил свое дело. Он мечтал о главном выигрыше:  об  автомобиле
"Волга ГАЗ-24", все  остальное  его  не  устраивало,  мелкие  выигрыши  лишь
раззадоривали. И - главное - чувство уверенности, осенившее его когда-то, не
проходило.  Тут  настали  времена,  когда  лотерей   расплодилось   безумное
множество - от моментальных, стерев защитный слой на которых, можно сразу же
узнать, проиграл ты или выиграл, до еженедельных  с  объявлением  выигрышных
номеров по телевизору. Пришел черед и суперлотерей вроде "Русского  лото"  и
"Лотто-миллион" с главным выигрышем,  выраставшим  до  сумасшедших  цифр.  И
Юрьев бросил все - и ударился именно в две эти лотереи. Но и  обстоятельства
первой, явной его жизни менялись на глазах:  мелкие  пескари  новорожденного
шоу-бизнеса, которых Юрьев и за людей-то не  считал,  на  глазах  выросли  в
молодых акул, зубастых и  неуязвимых,  какими  и  являются  настоящие  акулы
животного мира. Однако  Николай  Юрьевич  Юрьев  стал  почти  психологически
неуязвим, он равнодушно отнесся  к  тому,  что  его  вытеснили,  отстранили,
убрали - и что приходится служить теперь в той же филармонии  завхозом,  под
казенным серым халатом нося все тот же черный вечный  свой  костюм.  Дело  в
том, что в  результате  многолетних  расчетов,  подсчетов,  попыток  выявить
алгоритм Фортуны, он пришел наконец к выводу, что  никакого  алгоритма  нет:
купишь ли ты тысячу билетов или один, увеличиваются  шансы  лишь  на  мелкие
выигрыши (которые даже  в  совокупности  всегда  меньше  расходов!),  а  для
ГЛАВНОГО выигрыша - все  равно.  Поэтому  он  покупает  один  билет  каждого
розыгрыша, заполняет, отсылает - и ждет.  Восемь  раз  он  выигрывал  мелкие
суммы, ничуть им не радуясь. И для него уже не  то  важно,  что  у  главного
выигрыша много нулей, а то, что он  один  его  получит,  что  удача  наконец
явится к  нему  во  всем  блеске,  увенчает  его  жизнь  -  и  оправдает  те
предчувствия, которые все эти годы с уверенностью существуют в нем!

   -  Это  прямо  беллетристика  какая-то!  -  поморщился  Писатель,   тонко
чувствующий безвкусицу в литературных и жизненных сюжетах  (потому  отчасти,
что в своих коммерческих произведениях строго соблюдал законы безвкусицы). -
Не хватает финала: он выигрывает, едет лично доставить свой билет и получить
деньги, в поезде у него крадут бумажник, в котором ничего, кроме  билета,  и
нет.
   - Или, - подхватил Парфен, желая показать,  что  и  его  ум  способен  на
творческую фантазию, - получает выигрыш, решает поменять на  доллары  и  его
обманывают жулики, оставив без копейки.
   - Или, - соревновался Писатель, не желая уступить, - он умирает тут же, у
экрана телевизора, как только узнает, что выиграл.
   - Да ну вас, - обиделся Змей. - Я вам про живого человека рассказал, а вы
начинаете про беллетристику какую-то. Я могу и один к нему  сходить,  вот  в
этом доме он живет, - указал Змей на старый  облупленный  дом,  первый  этаж
оштукатуренный, второй - деревянный.
   - Иди, - сказал Парфен, отдавая ему деньги.
   И Змей ушел.
   - Вот сейчас он поднимается, - сказал Писатель.
   - Юрьев открывает дверь, - сказал Парфен.
   - Змей говорит ему, что хочет дать ему  три  тысячи  долларов,  -  сказал
Писатель.
   - Юрьев ничего не понимает.
   - Змей объясняет, как умеет.
   - Юрьев начинает понимать. Он в первую секунду радуется: удача пришла.
   - Но тут же до него доходит смысл: нет, это не удача, а суррогат удачи!
   - И он страшно кричит на Змея. Ему не надо подачек, он играет с судьбой в
честную игру!
   - Пошел прочь, кричит он и норовит столкнуть Змея с лестницы.
   - Тот спускается, на ходу придавая лицу спокойное выражение.
   - Нет, выражение легкой досады. И говорит: его нет дома.
   И как только Парфен с Писателем закончили этот  свой  ернический  диалог,
из-за угла дома показался Змей с выраженьем легкой досады на лице.
   - Его нет дома, - сказал он.
   - Какая жалость! - воскликнул  Парфен.  -  Может,  сходим  на  работу,  в
филармонию?
   - Не надо. Там эта... Соседка там... Сказала, что он в больнице.
   - Тем более! В больницу к нему пойдем!
   - Ты дослушай! - рассердился Змей. - Он в  больнице,  да.  А  в  больнице
отделения разные, так или нет? Морг в том числе. Он в морге, в общем.
   - Тогда... - начал было Парфен, но Змей с такой обидой посмотрел на него,
что он умолк.
   - Ладно, - сказал Писатель. - Ходим,  ходим,  а  время  обедать.  Давайте
купим пожрать чего-нибудь и пойдем, Змей, к тебе. Закусим, выпьем слегка.
   Так они и сделали.  То  есть  купили  по  дороге  колбасы,  сыра,  хлеба,
бутылочку водки - и вот они дома у Змея, в уютной его комнатушке.
   Змей полез под кровать. Шарил. Вылез. Осмотрелся.
   - Что? - спросил Парфен.
   - Тю-тю.
   - Что - тю-тю? - заорал Писатель.
   - Нету денег...
   Глава восемнадцатая,
   в которой Писатель  и  Парфен  обличают  Змея,  ибо  Писатель  с  досадой
подумал, что надо было быстрее хватать эти деньги и нести домой - на радость
жене и дочерям, он тосковал, что не увидит теперь  их  счастливых  лиц...  с
другой  стороны,  дочери  стали  до   того   отчужденными,   что,   пожалуй,
элементарного человеческого чувства признательности  выразить  не  пожелают,
так как слишком это для отца большая роскошь, обойдется, впрочем, нет смысла
заранее огорчаться - денег-то нет; а Парфен признался  себе,  что  втайне  с
самого  момента  нахождения  денег  представлял  себе,  в  каком   изумлении
вытянется лицо жены (и без того достаточно вытянутое), а он не  сразу,  нет,
не сразу выложит эти деньги, он сначала  скажет,  что  губернатор  вскорости
покинет губернию и решил напоследок всех помощников щедро одарить -  и  даст
ей тысячу, когда же она наохается и наахается, он скажет, что давно пора  бы
к чертям собачьим сменить мебель, она возразит: на это тысячи не хватит,  он
скажет: "Почему тысячи? У меня  еще  есть!"  -  и  начнет  вынимать  деньги,
раскладывая их на широкой супружеской постели  (он  почему-то  эту  сцену  в
спальне представил), и жена вслух будет считать, на глазах сходя  с  ума  от
радости, - и вот уже вся постель застелена купюрами, они берут их в охапки и
осыпают себя, а потом обнимаются и... - но тут Парфен подумал с тоскою, что,
увы, пусть подло это, но не жене хотел бы он эти деньги бросить к  ногам,  а
той женщине, которая ушла
   от него, с нею хотел бы он обняться и... - но денег-то
   нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

   - Ты лопух, - сказал Змею Писатель.
   - Ты просто идиот, - констатировал Парфен.
   - Ты нарочно это сделал! - заявил Писатель.
   - Ты, может, их перепрятал? - заподозрил Парфен.
   - У него на это не хватило б ни времени, ни ума, - отверг Писатель.
   - В таком случае его убить мало! - приговорил Парфен.
   - Ты абсолютно нищий духом человек, а еще  в  Евангелии  сказано,  что  у
неимеющего отнимется! - заклеймил Писатель.
   - Ты козел, - втолковывал Парфен.
   - Ты один раз в жизни в руки получил счастье, но, поскольку оно для  тебя
в диковинку, ты сумел все сделать для того,  чтобы  это  счастье  уплыло  из
твоих рук! - объяснил Писатель.
   - Ты урод, - изгалялся Парфен.
   - Ты еще в детстве поражал меня своим неофитством и нежеланием  развивать
свой ум и интеллект! - огорчался Писатель.
   - Ты мундук! - неистовствовал Парфен.
   - Ты е. п., ш. т., г. с., в. д. е. к.! - не выдержал Писатель.
   - Мы договаривались не выражаться, - напомнил Змей, глядя в пол.
   - Не выражаться? - завопил Парфен. До этого он  сжимал  в  руке  один  из
шаров, увенчивающих допотопную  металлическую  кровать  Змея.  Когда-то  шар
плотно был привинчен, потом резьба  стерлась  и  разболталась,  Змей  еще  в
детстве, балуясь, отвинчивал-привинчивал шары, - и вот теперь  шар  держался
на штыре нахлобучкой. И Парфен дернул рукой и ощутил шар в руке и, вне  себя
от ярости, бросил его в Змея.
   Он промахнулся. Шар шарахнулся в стенку, проломив ее, реечно-штукатурную,
- и тут же исчез в дыре.
   Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:
   - Ты его убить мог.
   Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
   - Да.
   - Я мимо бросал, - сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная,  что  говорит
неправду.
   Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
   - Мама! - и выбежал.
   Парфен и Писатель молчали.
   Через пару минут Змей влетел в комнату:
   - Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
   На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать
- дело понятное, про нее и говорить вроде не надо  было.  Она,  оказывается,
решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного,  о
чем  не  раз  упоминалось,  есть  привычка:  остатки  еды  и  всего  прочего
сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный  бак.
Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
   - А когда баки эти увозят? - спросил Писатель.
   - Когда вздумается.
   - Обычно утром или вечером, - с надеждой сказал Парфен.
   - У нас ничего не делается обычно! У  нас  все  делается  как  попало!  -
закричал Писатель с гражданской болью.
   Глава девятнадцатая
   Фима Досталь по  кличке  Достаевский.  Было  три,  стало  семь.  Хохот  и
денежный полет. Нервный шофер. Свалка.
   Эксперт и проницатель. Чуть не убили

   Мусорный контейнер оказался пуст.
   Они стояли вокруг него, глядели на дно.
   Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
   - Спокойно, - сказал Парфен. - Безвыходных ситуаций не бывает.
   И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу
и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики,  сумеет
вернуть деньги. Мы вот всё ругаем  политику,  думали  они  второпях,  а  она
иногда - нужна. На кнопочки какие-то нажать - и дело в шляпе. Какие кнопочки
надо нажимать, они не знали, но имели представление о том,  что  в  политике
происходят  самые  фантастические  чудеса,  почему  же  не  случиться   чуду
заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
   Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез  в  будку  и  стал  по
памяти набирать нужные номера.  Голос  его  стал  озабочен,  но  не  бытовой
озабоченностью,  не  личной,  а  какой-то  особенной,  в  которой  слышалась
энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о  чем-то  каких-то
Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
   - Этот участок убирают  машины  АТХ-1,  начальник  Иван  Иваныч  Низовой.
Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если  поедем  сейчас  туда,  то
успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
   Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
   - Дурак, смотреть надо, кого тормозить! - одернул было его Парфен,  но  -
поздно.
   Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или
частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там
нибудь, а длинному автомобилю представительского  класса,  мерцающе-зеленого
цвета, с темными стеклами.
   А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из
крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не
увидев  других  машин,  Фима  понял  с   изумлением,   что   эти   оборванцы
останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился  всеми  ста
пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он  был  ловок  в
вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком  часто  ездить  самому,
его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить  нахалов,  а  только  -
напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть  вышел  и  махает
клешней.  Достаевский  сбросил  скорость  и  замигал   поворотником,   якобы
намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и  ждал  спокойно,  что-то
говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса  взвизгнули)  и
рванулся  вперед.  Удара  ощутимого  не  было,  но   некое   соприкосновение
Достаевский ощутил  телом  машины.  Он  затормозил  и  вышел:  ему  желалось
убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
   Горбоносый стоял, скорчившись.
   - Задел? - спросил Достаевский.
   Змей, решив, что человек сделал гадость  ненарочно  и  вышел  извиниться,
сказал правду:
   - Слегка. Но ощутимо.
   - Что и требовалось доказать!  -  удовлетворился  Достаевский,  вынул  из
бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. - Лечись!
   И повернулся, чтобы уйти.
   Парфен, выхватив сотню у Змея, подскочил сзади к  Достаевскому,  поглотал
воздух и выкрикнул:
   - Ты!
   Тот обернулся.
   Парфен скомкал купюру и бросил Достаевскому в лицо.
   - Подавись своей поганой деньгой, гад!
   Достаевский изумился еще раз. Он даже и не припомнит, чтобы  в  последние
пять лет ему пришлось изумляться  два  раза  подряд.  И  от  этого  он  даже
растерялся (а почувствовав это, изумился в третий раз!!!) и сказал:
   - Это настоящие деньги. Это доллары!
   - У самих хватает! - закричал Парфен. И вырвал сотню из  кармана,  бросив
ее рядом со скомканной бумажкой.
   - Ты кто? - спросил Достаевский.
   - Я - человек!
   - Тебе мало, что ли? На еще! - И Достаевский выкинул из бумажника  сотню,
порхнувшую вниз к двум.
   - Повторяю - свои есть! - ответил новой сотней Парфен.
   Достаевский изумился! - Боже мой, кому рассказать, не поверят же,  падлы!
- в четвертый раз подряд изумился!
   - То есть они у тебя вот так вот в кармане? - оглядел он мятого небритого
Парфена.
   - Вот так вот в кармане!
   - А давай, - сказал Достаевский, - спорить:  у  кого  больше,  у  тебя  в
кармане или у меня вот тут? - он похлопал по бумажнику.
   - Давай! - закричал Парфен.
   - Тут по две, - сосчитал Достаевский. - Три! - и бросил.
   - Три! - потворил его слово и жест Парфен.
   - Четыре!
   - Четыре!
   - Пять!
   - Пять!
   ...
   - Пятнадцать!
   - Пятнадцать!
   ...
   - Двадцать пять!
   - Двадцать пять!
   По лицу Достаевского тек ручьями  пот,  Парфен  же  был  величественен  и
спокоен, и друзья гордились своим товарищем.
   - Двадцать восемь! - выкрикнул Достаевский.
   Парфен немедленно ответил.
   - Двадцать девять, -  тише  сказал  Достаевский  -  и  купюру  вытаскивал
медленно, вытащив же, заглянул в бумажник.
   Парфен ответил.
   Достаевский смотрел в бумажник.
   - Ну-с? - спросил Парфен. - Игра  окончена?  -  И  бросил  свою  двадцать
девятую победную купюру, а для укрепления триумфа - и последнюю тридцатую!
   Достаевский залез рукой в бумажник, шарил. Полное лицо его,  и  без  того
имеющее что-то детское в себе, как  у  многих  толстяков,  совсем  сделалось
мальчиковым, обиженным и расстроенным.
   И вдруг улыбка начала расползаться по его лицу.
   Аккуратно вытащил он пачечку купюр и не бросил, а положил сверху  прежней
россыпи:
   - Еще тысяча.
   Парфен с невольной обезоруженностью х