Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
ывания на свежем воздухе во время
милицейских дежурств.
Имя его: Александр Сергеевич. Что ж поделаешь, бывает. Фамилию зато я
предвкушал крепко милицейски-военную: Сидорчук, понимаешь, Баблаков,
понимаешь, Рррррррахитченко, понимаешь. Оказалось же: Петров. Александр
Сергеевич Петров. Найдите подлеца, который стал бы смеяться над человеком с
такими именем, фамилией и отчеством. Я не подлец - и не смеялся.
Освоившись - или дав мне освоиться, - он сказал:
- Вы, конечно, сами знаете, чем больны и каким образом вам надо лечиться.
Я засмеялся.
- Конечно, знаю.
Нина улыбнулась. Ей от души приятно было слышать беседу двух умных,
понимающих друг друга людей.
- И к таким лечителям, как я, относитесь, конечно, с иронией, - продолжил
Александр Сергеевич.
- Не буду отрицать.
- И мне вы тоже не верите. Уж очень богатая личность, - отнесся Александр
Сергеевич в свой адрес, а Нина вся засветилась, любовно (право слово, именно
так!) глядя на него. - Он, видите ли, и малюет, он и стихи, и песни, он и за
живых людей взялся. Сейчас начнет рассказывать, кого как от рака вылечил, от
прогрессирующего паралича, не считая таких мелочей, как стенокардия и язва.
А уж депрессии всякие - просто одним плевком. (Видимо, кое-что Нина обо мне
ему рассказала.)
- И вам не верю, - согласился я.
- И не надо. Не верьте, смейтесь - позвольте только над вами руками
поводить. Пошаманствовать, так сказать.
Отчего ж не разрешить, я разрешил. Он поводил руками. Я, как и велено
было, не верил и посмеивался. Ему бы тоже посмеиваться, но он все больше
хмурился, а к концу сеанса вовсе помрачнел.
- Все-таки рак, - сокрушенно сказал я.
- Нет. Вы практически здоровы. Ну, кое-какие отклонения, как у всех
мужчин вашего возраста. Даже поменьше. Но что-то вас давит.
Ясно. Нина и про мои разговоры насчет самоубийства сообщила.
- Ничего особенного: жить неохота, - понурился я.
- Да нет, не то, - сказал Александр Сергеевич Петров. - Тут хуже. То есть
не хуже, а сложнее. Или не сложнее... Не знаю.
Нина смотрела на него с недоумением.
- Может, тяжкий грех на душе? - спросил я сумрачно, как у ведуна-схимника
в пещере, ожидая, что он сейчас воздымет тощую, вскормленную акридами руку и
проклянет меня, а я его убью, ибо все равно прощенья нет.
- Вам лучше знать, - сказал он.
- Нет тяжкого греха, - вздохнул я. - Девиц и женщин, правда, бесчестил.
По молодости. Ну, жульничал, поскольку делец, - однако в пределах,
разрешенных законом и собственной душой. Вот и все.
- И велики те пределы? - допрашивал Петров уже с пристрастием, без шуток.
- Вы о законе или о душе?
- И о том, и о другом.
- Насчет законов затрудняюсь ответить, ввиду отсутствия таковых, душа же,
как вы знаете, беспредельна.
Нина глядела на Александра Сергеевича и на меня чуть ли не со страхом,
правда, причины страха по отношению к нему и ко мне, наверное, были разными.
- Так вот, - подытожил вдруг Петров, хотя я только начинал входить во
вкус. - Лечить я вас не буду. Общаться с вами - не желаю, потому что,
извините, лишней отрицательной энергии накапливать не хочу - она на других
отзовется. И настоятельно, кроме этого, прошу вас с Ниной знакомства не
поддерживать.
- Что ж такое! - воскликнул я, ничуть не медля. - Один вохровец
недоделанный на меня с кулаками полез, другой - мент с широким кругозором -
с девушкой дружить не разрешает! Что за борзость такая, граждане! Не надо!
Не надо меня на понт брать!
- Ты не юродствуй! - спокойно сказал Александр Сергеевич, но скулы у него
заиграли по-ментовски уже, по-майорски уже они у него заиграли. - Ты не
корчь из себя тут. Ты человек с образованием - не скажу интеллигент, -
правила хорошего тона знаешь и вполне способен сообразить, что после моих
слов должен оставить мой дом. Прошу.
Я выдержал паузу. Не то чтобы раздумывал, нет, реакция на любое слово и
дело у меня мгновенная, я уже знал, что скажу, но пауза мне нужна была в
целях мхатовских. И сказал:
- Я уйду. Я делец, но не из тех, что трясут пузцами и гонором. Я только
одно хочу спросить: вы в Христа веруете?
Нина так и вперилась в Петрова. Не знаю, обсуждался ли меж ними этот
вопрос, но я ясно видел, что сейчас она жаждет положительного ответа.
- Верую, - сказал Александр Сергеевич, и не будь тут меня, Нина,
возможно, захлопала бы в ладошки по-детсадовски, словно дождавшись Деда
Мороза и новогоднего подарка.
Я любовался ею, я умолк; Петров нервничал. Задав важный вопрос, я
погрузился в созерцание - и умалил этим свой вопрос, и оскорбительно
обошелся с ответом Петрова.
- Ну так что? - поторопил меня майор.
Я по-прежнему созерцал нечто свое, внутреннее, гораздо более ценное, чем
наши пустяковые беседы. Однако пришлось вернуться. Нехотя очнувшись, я
продолжил:
- А раз веруете, Александр Сергеевич, почему ж гоните? Если видите что-то
во мне, - говорил я с полной и абсолютной серьезностью, которой не добился
бы от меня ни один психиатр, говорил я этому отставному майору с
шизофреническими творческими наклонностями, - если видите что-то, то скажите
и мне, потому что, вам же известно, человек сам себя подчас не знает!
- Не подчас, а всегда, - поправил меня Петров, чувствуя уже надо мной
некоторую власть.
- Ну всегда. Так помогите!
- Это не болезнь у вас. А может, и болезнь. Но я такие не лечу. Поп лечит
- если сами в Бога и церковь веруете. В чем сомневаюсь. Знаю одно - вы
человек страшный, опасный, на все готовый.
- Позвольте! Вы это - с такой уверенностью, у меня мурашки по коже! - Я
сказал это не Петрову, я обратился к Нине с этими словами, как будто именно
ее просил пожалеть меня, объяснить мне, а она сидела, вжавшись в кресло, и
смотрела уже не на нас, а куда-то между нами. Может, вспоминала положения
научно-популярной книжки "Познай самого себя". - Если я не чую своей
умственно-психической сути, то вы-то свою - чуете?! Вы - майор милиции в
отставке, вы не в отделе кадров, судя по вашему цветущему виду, работали, не
в детской комнате милиции, вы, я думаю, и по сусалам давали людям, а то и
убивали. Отвечайте быстро и честно - убивали людей?
- Двоих, - твердо и спокойно ответил Александр Сергеевич. - Одного,
правда, могли спасти. Не довезли. Далеко было. Степь. Казахстан.
- Ну, будем считать - полтора. Полтора трупа на вашей совести...
- Ты еще пошучивать будешь, сопляк! - взревел наконец отставной майор,
побагровев, что сделало его еще мужественней.
- Не буду! - приложил я руки к сердцу. - Дурная привычка, в пионерлагере
били за это: язык без костей. Но коли вы убивали-таки людей, то какое право
вы имеете меня выпроваживать только на основании каких-то догадок, каких-то
ваших шестых чувств, которые я уважаю, тем более газета "Неделя" о них пишет
тоже с уважением и подробно? За что вы мне не велите, - тут я подчеркнул, -
дружить с Ниной, по отношению к которой у меня самые чистые намерения?
- Не надо! - сказала Нина. - Не надо никаких намерений. Я вам повода не
давала.
- Да я, может, к примеру. Как он смеет, - взвился теперь уже я, - как он
смеет, самопальный, видите ли, художник, посредственный поэт и бездарный
струнощипатель, как он смеет вот так с ходу клеймить человека! Кому - если
по-христиански - дано это право? А?
Тут уж паузу взял майор. Но паузу не мхатовскую, а истинно майорскую,
натуральную, будто не было за его плечами картин, и стихов, и чтения
художественной классической литературы, а были только бездумные нудные
дежурства или унылые разбирательства с жульем средней руки да ловитва
преступников, укравших средь бела дня у глухой бабушки утюг и бутылку водки,
- а потом: прийти домой, скинуть сапожишки, взопревшие носки и мышиные
штанцы - да щец похлебать, да задремать у телевизора, накрывшись газетой.
- Я не клеймлю, - молвил он наконец. - Но имею право знакомиться с кем
хочу. С вами - не хочу, вот и все. И Нине не советую. По-человечески,
обычно, без всякой христианской вашей демагогии. Ясно вам?
- А ведь вы даже не заметили, - не преминул я подкинуть ему, - что стоило
на вас прикрикнуть, осадить вас - так вы меня моментально тыкать перестали.
А то сразу: "Ты! Сопляк! Пшел вон!" Говорил он так? - спросил я Нину,
прекрасно понимая, что ставлю ее в трудное положение.
- Он чувствует, - избежала Нина прямого ответа. - Он всегда чувствует,
плохой человек или хороший.
- Да ты-то откуда знаешь? На слово веришь? Человек ушел, оплеванный, а
через полчаса, может, старушку из-под трамвая выволок, пожертвовав
собственными ногами! Ты хоть одну судьбу потом проследила?
- И не одну, а многие. С Александром Сергеевичем многие в контакте, я
многих больше года знаю.
- Это хорошие. А плохие?
- И плохие есть. И все подтверждается; если Александр Сергеевич скажет -
так и есть: плохой человек.
- Позвольте! - изумился я. - Но только что Александр Сергеевич, уважаемый
человекознатец, отказался со мной вообще дело иметь! Я что - хуже даже этих
плохих?
- Вы первый, с кем он так, - почти прошептала Нина.
- Какой-то бесплодный разговор, - поморщился Петров. - Лично я сказал
все, что хотел. Ни в чем вас не обвиняю. Но такой черной дыры ни у кого в
душе не чувствовал. Я даже, - усмехнулся он - показывая усмешкой, что
изволит шутить, - даже побаиваюсь вас.
- Ладно, ухожу, - поднялся я. - Но - напоследок. Мои слова будут не столь
загадочными, они вам даже покажутся пошлыми, бытовыми, но я много раз
убеждался, что сложность мотивов - лишь в кино да в книгах, поскольку там -
избранные, так сказать, типы, квинтэссенции пороков и добродетелей, иначе
скучно. В жизни ж вот так: Сергей Александрович, то есть, извините,
заговорился, Александр Сергеевич Петров, отставной майор с умом и
способностями, очень желал бы согреть свой ум и развить свои способности не
в этой холостяцкой конуре, где у него, кроме чая, нет ничего - ведь нет? - а
в обществе молодой, желательно красивой женщины. Он мечтает: молодая
красивая женщина влюбляется в него, крепкого еще, а главное, неординарного
мужчину - и выходит за него замуж. Днями он будет принимать клиентов, или
писать стихи, или полотна акварелями, темперой, а то даже и маслом! - или
сочинять песни, а вечером они будут обсуждать результаты его трудов или он
сядет на диван читать вслух Шопенгауэра, а она, прикорнув рядышком, будет
внимать и дремать - да и ему дремлется после сытного ужина, приготовленного
не грубыми мужскими руками, привыкшими к шмону, тычкам в загривок и тяжелым
ключам от тюремных камер, а нежными атласными ручками. Вот вам и вся ваша
сложная психология, которая на самом деле сучий хвостик, как выражается один
мой приятель.
Я не дал ответить вскочившему Александру Сергеевичу. Я не дал слова
сказать и вскочившей Нине.
- А может, я все наврал, - сказал я. - Обида заговорила, злость, не знаю.
Так ведь бывает - даже с умными людьми: обозлишься на кого-то и заорешь: ах
ты, козел! - хоть и знаешь, что он вовсе не козел, а, наоборот, семейный
хороший человек, но трудности у него, и здоровье шалит, и жена пилит, и
любовница домогается, и в долги залез, а на чердаке в трубу он по ночам
астрономию смотрит, недосыпает. Когда сложен человек, когда прост? Или
всегда одновременно сложен и прост? Когда он плох, когда хорош? Или
опять-таки одновременно? А? Молчите, Александр Сергеевич? - вопросил я
Петрова, как раз собиравшегося что-то сказать. Но я не дал ему. - И это
правильно, - напористо сказал я. - Главная милицейская заповедь, она же
армейская, она же чиновничья: молчи - за умного сойдешь! Вы ж молчать не
захотели, вот вам и результат!
И - к двери.
- А ну стой! - заорал Петров (потому что какие мы там ни психотерапевты,
а самолюбие - как без него? как позволить другому сказать последнее слово?).
Он не только заорал, он, забывшись, вцепился мне в рукав, но я брезгливо
оторвал его руку - и вышел, хлопнув дверью, не попрощавшись даже с Ниной.
Впрочем, я уверен был, что она позвонит - и скорее всего в тот же день.
Она и позвонила - вечером. Разговор я записал на магнитофон. Как и
впоследствии записывал: чтобы потом слушать, вспоминать. ПОТОМ. Понимаете
меня?
А кого это я спрашиваю? Следователя, которому отнесу эту тетрадь? Или
будущего психиатра? Или друга сокровенного, которому захочу покаяться? Или,
упаси Бог, читателей, которым предложу все это в виде занимательного
повествования? Или чертиков, которые мерещатся по углам? - но мне никакие
чертики не мерещатся и не мерещились даже в ту пору, когда я допивался до
тяжелых похмелий. Будем считать, что я себя спрашиваю - на "вы". Но зачем
мне себя спрашивать, если и без вопроса знаю ответ?
ПОТОМ.
После шестнадцатого октября, после дня ее рождения.
Естественно, она сказала, что звонит в последний раз и только для того,
чтобы выразить возмущение по поводу моего поведения, по поводу того, как я
вел себя по отношению (волнуясь, она выражалась довольно коряво) к
замечательному человеку Александру Сергеевичу Петрову, подобных которому она
не встречала всю свою жизнь, да еще позволил (это я, а не Александр
Сергеевич) высказать грязные предположения по поводу их взаимоотношений, в
то время как, кроме деловых контактов, тут ничего нет и быть не может.
- Во-первых, - сказал я, - что погорячился - признаю. Но грязных
предположений не делал. Пошлые, убогие - но не грязные. И сам же в них, если
помните, усомнился. Во-вторых, зачем вы оправдываетесь?
- Я - оправдываюсь?
- Не только оправдываетесь. Вы говорите неправду.
- Что?!
- Положим, у вас к нему отношение как к учителю, как к старшему товарищу.
А у него к вам? Или я слепой и глухой? Я не такой чуткий, как Александр ваш
Сергеевич (хотя то, что он убийца - вы слышите меня? - угадал!), но понять
его отношение к вам вполне могу. Скажите еще раз неправду. Это ведь легко.
- Ну, пусть так, - сказала она после паузы - не мхатовской, как у меня, и
не тугодумной майорской, как у Петрова, а после паузы женской - когда за
полминуты решается вопрос: продать близкого человека ради случайного
красавца или не продать. Вопрос, насколько я знаю женщин, всегда решается в
пользу красавца. (О том, что я красавец, говорю без хвастовства и кокетства.
В году двенадцать месяцев. Зимой холодно, а летом тепло. В пятиэтажных домах
- пять этажей. Я - красавец. Ряд равноправный.)
- Пусть так, - сказала она наконец, - он действительно... Но он
культурнейший, воспитаннейший человек, он ни словом, ни намеком...
- Извините - это до тех пор, пока он не чует соперника. В вашем курсанте
он соперника не чуял - и молодец, и прав.
- Слушайте...
- Послушаю. Но дайте договорить, очень прошу. Во мне же он почувствовал
соперника - и серьезного. Вот и взвился, вот и нарисовал меня каким-то сущим
дьяволом. Представляю, что он еще обо мне наговорил!
- А вот и врете. И ни черта не понимаете в этом человеке! Он ни слова,
клянусь, ни слова о вас не сказал.
- Неправда. Он должен был хотя бы сказать, что вот именно ни слова обо
мне не скажет или что-то в этом роде.
- Ну так. И всё.
- Вспомните, очень прошу, в каких именно выражениях он это сказал.
- Это неважно.
- Боитесь?
- Чего?
Она опять сделала паузу. И опять предала близкого человека.
- Он сказал, что у него такое чувство, будто наступил на жабу. Противно.
И я его понимаю, кстати. Довольны?
- Очень!
Я был действительно доволен. Александр Сергеевич умница, он не будет
подробно изливать свою неприязнь к сопернику, называть его подлецом,
страшным человеком - или, к примеру, несчастным. Все эти слова, не дай бог,
заинтересуют девушку, не дай Бог, захочет узнать: почему подлец, почему
страшный, почему несчастный? Нет, самое лучшее - как плевком - одним словцом
пренебрежительно уничтожить человека. И словцо хорошее: жаба. Девушки жаб не
любят: зеленые, холодные, пупырчатые и всегда неожиданно выскакивают из
дачной травы, норовя прыгнуть на босые ноги. Отличное словцо, отличный
образ, хорошо усваивается памятью.
Все это я Нине объяснил - и она отрицала, поминутно собиралась прекратить
разговор. Но дело было уже сделано.
- Вы ведь как коллеги и специалисты обсуждаете своих пациентов, ведь так?
Это не сплетничанье, это профессиональный разговор. Почему же он отделался
одной жабой, а вы - почему, почему? - не спросили, что он имел в виду,
называя меня в лицо несчастным человеком, хотя вам до смерти хотелось
спросить? Тут, правда, он поспешил, он не успел подумать о возможном влиянии
этого диагноза на ваше отношение ко мне.
- Вы чушь какую-то несете. Он не хотел об этом говорить, вот я и не стала
спрашивать.
- Но хотелось спросить?
- Да, - ответила честная девушка.
- И при случае спросите?
- Возможно.
- Огромная просьба: позвоните мне в последний раз - и пусть это будет
действительно последний раз - и скажите, что он имел в виду, когда назвал
меня несчастным. В конце концов, есть у меня право знать о себе?! При этом
повеления его выполню - и с ним не буду дружиться, коль не хочет, и вас
домогаться не буду.
- Ну разве только при этом условии, - сказала она, повесив трубку и
очень, наверно, довольная таким концом разговора, где она вышла полный
молодец, а я вышел... А вот кто вышел я?
Тут-то и начнется у нее бессонная ночка. Почему, в самом деле, так
разволновался Александр Сергеевич? Почему, обычно такой корректный, назвал
человека жабой? Почему не захотел говорить о нем - хотя любит рассказывать о
своих ощущениях и о своем проникновении в душу другого? Что за человек этот
делец, так неожиданно с ней познакомившийся, тезка ее Сережи (опять не
навестила его в училище, а он, наверное, то и дело крутится возле КПП,
контрольно-пропускного пункта), делец с ухватками вовсе не дельца и с
культурной речью, что, впрочем, неудивительно при его высшем
физико-математическом образовании? Почему он обронил это словцо -
несчастный? Александр Сергеевич сказал: страшный. Ну и: жаба.
Не слукавил ли бывший майор, которого она считала кристальнейшим
человеком, думающим только о своих мыслях, о творчестве и о здоровье
болящих, которым помогает почти бескорыстно? А если слукавил - то почему?
Может, он почувствовал в Сергее (так она будет мысленно называть меня в
отличие от курсанта Сережи) именно глубокое несчастье и побоялся, что это
несчастье и меня засосет, как омут?
Но в чем это несчастье? И почему Петров, так много рассказывавший о себе
(в том числе слишком много, даже до неприличия, о своей неудавшейся семейной
жизни), не рассказал о людях, которых убил? Он, правда, и о других
подробностях своей милицейской карьеры не распространялся, говоря: не было
этого, настоящая жизнь только началась. Но - все же. Он ведь откровенен был
с ней - как ни с кем.
Кстати - а почему? Конечно, элемент его мужского интереса ко мне отрицать
нельзя. Но в этом ничего такого нет. Он здоровый мужчина, а в беседе каждого
мужчины с каждой женщиной (равно как и наоборот) всегда присутствует некий
сексуальный элемент: в слове, в жесте, во взгляде. Так что Сергей просто
раздул из мухи слона, провел меня как дурочку, основываясь на обычном
человеческом знании.
Стыдно!
Если б только не странный гнев Александра Сергеевича, если бы - потом -
не его желание ост