тех,  на  которых  даже  женщины  на  улице
оборачиваются. Но именно этого Лилии не надо было,  ей  требовалось  столько
привлекательности, сколько следует для создания красивой семейной пары (ведь
не только ее, но и она будет выбирать).
   Излишне говорить, что она  не  пила  алкоголя,  не  курила  табака  и  не
употребляла нецензурных выражений.
   И  ее  полюбил  юноша  из  приличнейшей  семьи,  юноша  из  вундеркиндов,
перспективный ученый, сразу нашедший общий  язык  с  отцом  Лилии.  И  Лилия
полюбила юношу. И они поженились, и у них  родился  сын.  Родители  с  обеих
сторон не могли нарадоваться на них, купили им кооперативную квартирку,  муж
Борис работал и научно творил, а Лилия воспитывала  ребенка  и  создавала  в
доме уют, гармонически соответствуя Борису и душой, и телом.
   Она уже думала о том, что пора заводить второго ребенка. Но тут случилось
что-то: Борис стал каким-то иным, раздражительным, а  потом  вдруг  закрутил
роман с какой-то лаборанточкой, Лилию  любезные  люди  тут  же  поставили  в
известность. Однажды вечером, вернувшись домой, Борис увидел в прихожей  два
больших чемодана. Он молча взял их, повернулся и ушел.
   Лилия ждала.
   И он вернулся к ней через полгода.
   Она сказала, что не сможет жить с ним, потому что не сможет простить.
   "Вот и слава богу!" - сказал Борис загадочную фразу - и  ушел  теперь  уж
навсегда.
   Лилия решила, что будет жить одна и воспитывать сына. А  вокруг  нее  меж
тем, как вороны, кружились мужчины, но, по правде сказать, мало кто  всерьез
покушался на ее покой: все как-то сразу  распознавали  в  ней  не  лакомство
временной любовницы, а гордое достоинство вечно ждущей идеальной жены.
   Она стала работать в сфере культуры - и весьма энергично и успешно. И тут
ей встретился художник Соченов. Довольно  молодой,  тридцати  лет,  и  очень
нетипичный в  смысле  чурания  богемной  жизни.  Не  пил,  не  курил,  с  б.
одухотворенными не знался, имея вполне приличную связь с замужней  женщиной.
Были до этого две жены, но, увы, стервы. Тем не менее он знал, что по натуре
все равно семьянин, он мечтал просто жить с хорошей женой и хорошими  детьми
и писать свои пейзажи в меру отведенного Богом таланта с перерывом на  обед,
а потом эти пейзажи продавать через Худфонд и в магазине "Народные ремесла":
не чрезмерный, но верный заработок, учитывая, что у него и почитатели  есть,
и покупатели, а иногда и то и другое в одном лице.  И  вот  ему  встретилась
Лилия.
   Они полюбили друг друга.
   Он полюбил сына Лилии Ванюшу, но Лилия ему через год еще  сына  подарила:
Матвея, и это был первый ребенок, которого Соченов  признал  истинно  своим,
законным: предыдущие зачаты были тоже в законе  первых  браков,  но  брак  с
Лилией Соченов считал законным в ином, высшем смысле (не веря раньше в Бога,
теперь он стал поверивать в Него). Тут и любовь была, и  ответственность,  и
часто, стоя перед мольбертом, когда работа ладилась и  необыкновенный  покой
разливался в душе, Соченов вдруг ознобом чувствовал за спиной  гармонический
мир Семьи, и от этого и радостно становилось, и страшно.
   Все было хорошо. На пятую годовщину свадьбы они устроили себе праздничный
ужин при свечах. Соченову  захотелось  шампанского.  Он  принес  шампанского
сразу полдюжины и, выпив первую  бутылку,  сказал  с  напугавшей  ее  мукой:
"Боже, как я тебя люблю! Боже, какая ты женщина!"
   В этот вечер он напился, вышел за сигаретами - и исчез.
   Она обзванивала милицейские участки, больницы, морги.
   Она, не боясь унижения, потому что не знала, что  это  такое,  ходила  по
друзьям его, бывшим женам, подругам.
   Почти  все  видели  его,  но  никто  не  мог   указать   его   теперешнее
местонахождение.
   По слухам, он уехал в Москву.
   Через шесть с половиной лет она увидела его на улице, пьяного, в  обнимку
с совершенно непотребной девкой.
   Она прошла мимо.
   И уже не чаяла для себя иной судьбы, кроме как растить в  одиночку  двоих
сыновей и заниматься любимой работой в сфере культуры, но  тут  на  ее  пути
встретился Самсон Вырьин, режиссер, приехавший в драматический театр  что-то
ставить. Он, имея семью где-то то ли в Улан-Удэ, то ли в Йошкар-Оле, вот уже
двенадцать лет практически не  бывал  дома,  разъезжая  по  стране  и  ставя
спектакли в разных театрах. Ему предлагали стать главным режиссером,  но  он
нигде не захотел остаться, за ним следовала туманная  слава  гения-одиночки;
по крайней мере, он предполагал так.
   Лилия была театралка. Она была на  премьере.  Как  человека,  близкого  к
театру, ее пригласили на послепремьерный фуршет. Она хотела побыть там минут
пятнадцать и тихо скрыться, но Самсон углядел ее и подошел смело, открыто; у
него в каждом городе был роман с актрисами или с  околотеатральными  дамами.
Он говорил с  нею  о  холоде  творческого  одиночества,  о  холоде  дорог  и
перепутий, о холоде паршивого гостиничного номера. Она пригласила его к себе
на ужин в ближайший свободный вечер.
   Вырьин пришел в ее квартирешку и с удивлением увидел, что стол накрыт  на
четверых и уже сидят за ним сыновья Лилии, один побольше, другой поменьше. И
ни вина, ни водки, а свою бутылку ему вежливо не позволили поставить:
   - В этом доме спиртного не пьют.
   В присутствии детей (которых Вырьин вообще не любил) он не  знал,  о  чем
говорить, вяло отвечал на вопросы Лилии,  касательные  недавнего  спектакля,
выжидал и, чтобы время зря не тратить, активно (впрок) кушал.
   Ужин закончился, детишки ушли в другую комнату.
   - А они в гости не собираются? - спросил Самсон. - Или погулять?
   - Зачем?
   Растерявшись,  Самсон  уныло   стал   говорить   о   холоде   творческого
одиночества, о холоде дорог и перепутий,  о  холоде  паршивого  гостиничного
номера.
   И поглядывал, поглядывал на нее и вдруг сказал:
   - Знаете что? Выходите за меня замуж!
   - Прямо сейчас? - спросила Лилия.
   - Сейчас нельзя, потому что я еще женат.
   - Не знаю... Вы мне почему-то нравитесь... Надо подумать.
   И Самсон уехал в Йошкар-Олу (или Улан-Удэ) разводиться, а  потом  куда-то
для заработка ставить спектакль, писал ей письма, она отвечала ему.
   Они полюбили друг друга.
   Он полюбил ее детей, Ивана и Матвея. Работы, к сожалению,  он  в  театрах
города не смог добыть, пришлось взять при одном  из  Домов  культуры,  чудом
сохранившемся,  самодеятельный  коллектив,  подрабатывая  также  постановкой
массовых городских праздников и шествий.
   Через год Лилия родила ему сына Прохора.
   Вырьин был счастлив.
   Однажды он сказал Лилии, что  она  удивительно  -  просто  потрясающе!  -
похожа внешне на его бывшую жену,  отличаясь  во  всем  остальном  в  лучшую
сторону.
   А Лилия спросила его, не хочет ли он поехать куда-то в серьезный театр  и
поставить серьезный спектакль?
   - Зачем? - спросил Вырьин. - Это, образным интеллигентным языком  говоря,
туфта и фуфло! У меня  есть  мозги,  но  нет  таланта.  Мои  спектакли  были
холодны, как лед, и рассчитаны, как шахматные  партии-пятиминутки.  Я  умный
бездарь. Я люблю тебя и детей, и больше мне ничего не надо.  Мне  все  равно
кем работать, лишь бы деньги, лишь бы тебе было полегче.
   - Мне хорошо, - сказала Лилия.
   И он бросил окончательно театральное свое  баловство  и,  заняв  денег  у
богатого старшего брата из Улан-Удэ (или Йошкар-Олы), пустился в коммерцию -
и успешно. Одного терпеть не мог: связанных с работой  поездок.  И  вот  уже
встал на ноги, вот уже в  семье  благополучием  стало  попахивать,  и  вдруг
Вырьин не возвращается из очередной командировки.
   Через два года он  присылает  документы  и  заявление  на  развод,  Лилия
оформляет все и возвращает ему, ни строки не добавив от себя.

   Тут Писатель замолчал.
   - Ну? Что дальше-то? - спросил Змей.
   - Не понимаю! - сказал Писатель. - Не понимаю, знаете,  чего?  Не  только
бывшая жена этого самого режиссера была похожа на Лилию,  но  и  бывшие  или
последующие жены двух первых ее мужей внешне были почти точные ее  копии.  И
не только внешне! Жена режиссера тоже семейственна,  задушевна,  мягка,  но,
увы, к мужским ласкам нетребовательна. Но он к  ней  вернулся!  Вторая  жена
первого мужа так же и умна, и обаятельна, и дом в порядке  содержит,  но,  в
отличие от жены режиссера, одним мужем удовольствоваться никак не  может,  у
них на этой почве постоянные сцены ревности, он регулярно уходит к маме -  и
через месяц возвращается. Новая жена художника  похожа  абсолютно  во  всем,
только помоложе и запивает и в это время становится невыносимой, бьет  детей
своих от предыдущего брака, бьет даже и самого художника. Он запивает  тоже,
они вместе пьют и сутками напролет говорят о том,  как  они  ненавидят  друг
друга...
   - Ну и чего тут не понимать? - сказал Змей с наивозможной  деликатностью,
показывая интонацией, что он  не  учит  Писателя  логике  жизни,  а  как  бы
высказывает дурковатую народную правду, которая сама собой  исходит  из  его
уст - будто и  без  его  участия,  -  и  даже  вид  у  Змея  стал  несколько
придурковатый. - Чего тут не понимать? Очень простая история: мужчина жаждет
идеала, но вынести его не может. Вот и все.
   - Мудро и верно! - поддержал  Парфен,  чувствуя  еще  горький  неприятный
осадок после посещения Курочкина и своего непонятного там поведения и  желая
поэтому быть согласным с друзьями и послушным течению их мыслей.
   - Нет, не в этом дело! - сказал Писатель. - Суть-то в том, что  все  трое
продолжают ее любить! Но - издали. Они  не  ее  идеальности  испугались,  не
своей к ней любви испугались, они испугались  того,  что  такая  женщина,  в
сущности, есть цель жизни, но если цель достигнута, то  возникает  ощущение,
что дальше незачем жить! Мне художник  признавался  потом,  что  пытался  ее
всячески совратить. Это, говорит, такая  картина,  которую  надо  все  время
разрушать и воссоздавать заново!
   - Пошла писать губерния!  -  дружелюбно  сказал  Парфен.  -  Это  ты  уже
придумываешь. Ты лучше скажи, как она теперь живет?
   - В нищете, как же еще. В ужасающей нищете. Трое сыновей, из которых один
почти уже взрослый, все та же двухкомнатная квартирка, Лилия постоянно  ищет
приработок, она вечно в долгах, вечно в мыслях об  элементарном:  чем  детей
накормить! Такая душа, такой ум - все гибнет, пропадает!
   - А красота? - спросил Парфен, глядя с усиленным простодушием.
   - То-то и оно, что выглядит лет на двадцать восемь,  не  больше!  И  есть
мужчины, готовые ей помочь, ничего не прося взамен - ни любви, ни постели.
   - И ты в том числе?
   - И я, - сказал Писатель.
   И солгал.
   Помочь он Лилии не может, да она и не приняла бы помощи. А заходит к  ней
-  пообщаться,  на  самом  деле  раздраженно  испытуя  в  ней   несокрушимую
невинность идеальной жены (при том, что она ничьей женой не  является),  его
эта идеальность дразнит и уязвляет, и не раз подъезжал он  к  Лилии,  мечтая
превратить ее из идеальной жены в  идеальную  любовницу  -  и  даже  как-то,
отчаявшись, объяснил ей, что если она не перейдет в эту другую категорию  (с
его, например, помощью), то ей обеспечены к сорока годам неврозы,  депрессии
и т.п. Лилия выслушивает спокойно, не умея обижаться  на  посторонних,  даже
когда ей хамят, и говорит:
   - Что ж, чему быть...
   И тут друзья подошли к пятиэтажному дому.
   - Здесь, - сказал Писатель. - Давненько я тут не бывал, с полгода уже...
   Глава шестнадцатая
   Лилия и бойскаут

   Дверь им открыл длинный подросток, при виде  которого  сразу  становилось
ясно, что говорит он басом. Но  подтверждения  этому  друзья  не  дождались:
ничего не спрашивая (узнав Писателя,  но  даже  не  кивнув  ему),  подросток
впустил их в квартиру. И скрылся.
   Друзья переглянулись и стали  потихоньку  продвигаться,  озираясь  и  ища
живое. Живое оказалось в кухне, но признаков жизни не подавало. Голова его с
нечесаными  космами  лежала  на  столе,  невообразимо  грязном,  с   пустыми
бутылками и стаканами.
   - Новый сожитель? - тихо спросил Змей.
   Писатель пожал плечами и громко сказал:
   - Здравствуйте!
   Голова зашевелилась и поднялась.
   Они увидели женское опухшее лицо, на щеке четко прорисовался красный след
от чайной ложки, на которой оно, лицо, лежало.
   Глаза были туманны, но вот в них появился проблеск сознания:  она  узнала
Писателя.
   - Ба, кто пришел! - сказала женщина. - Выпить есть?
   - Нет.
   - А чего же ты пришел?
   - Я?.. В гости.
   - Кто так в гости ходит, с. е., х. т. в. з., п.!
   - А не хватит тебе, Лиля? Ты давно?
   Лилия вздохнула и сказала:
   - С недельку.
   - Надо перестать.
   - Учи ученого, е. т. м., к. б.! Закурить хоть дай хотя бы!
   Писатель дал ей сигарету.
   - Ваньк! - закричала Лилия. - Где Костик?
   Ответа не было.
   - Ваньк! - грозно повторила Лилия.
   Нет ответа.
   Лилия взяла стакан и разбила о стену.
   - Ваньк!
   Подросток явился и встал в двери.
   - Где Костик, я спрашиваю!
   - Не знаю, - ответил подросток долгожданным басом.
   - А Матюша где?
   - В школе.
   - А Проша где?
   - В школе.
   - А почему же ты не в школе, е. т. м., с. с.?!
   - А потому, что я ее в этом году закончил уже.
   - Серьезно? - удивилась Лилия. - Молодец! Это надо отметить!
   Подросток на это предложение не отреагировал, ушел.
   Писатель,  взволнованный,  потрясенный,  сел  против  Лилии,  не  обращая
внимания на грязь.
   - Лиля, что случилось? - спросил он. - Что с тобой? Ты пьешь, куришь!
   - Все в порядке. Я счастлива.
   - Но ты же болеешь, тебе лечиться надо!
   - Может, и надо, - не стала спорить Лилия. - А деньги где?
   - Деньги есть! Вот! - Писатель нетерпеливо протянул руку, и Парфен вложил
в нее деньги. - Вот! Три тысячи долларов! И вылечиться  можешь,  и  старшему
сыну поможешь в институт поступить, и младших в порядок приведешь. Надо еще?
- я принесу еще!
   Лилия долго смотрела на деньги.
   - Не верит, - сказал Змей.
   Она взглянула на него, поднялась, подошла к крану и  долго  умывала  лицо
холодной водой. Умылась, утерлась серым полотенцем.
   - Откуда это? - спросила.
   - Я премию литературную получил. Большую. Я всегда тебе хотел помочь,  ты
же знаешь.
   - Чего ты хотел, я знаю!..
   Она села и опять уставилась на деньги.
   Потом подняла уже почти трезвое, просветлевшее  и  похорошевшее  лицо  (и
Змею с Парфеном как-то сразу легче на душе сделалось):
   - Я знала, - сказала она. - Я знала, что рано или поздно так и  будет.  Я
рвалась и упиралась  -  и  оказалась  на  донышке.  Я  перестала  рваться  и
упираться, и все само собой появилось. Только так в жизни и бывает. Господи!
Заново жизнь! Господи!
   Она смеялась и плакала.
   Тут послышался стук двери, и в кухню вошел молодой человек лет тридцати с
бутылками дешевого вина в  руках.  Но  выглядели  они  в  его  руках  как-то
невинно, да и у самого у него вид был невинный: аккуратный,  подтянутый,  он
похож  был  на  пионервожатого  (это  для  тех,  кто   помнит,   что   такое
пионервожатый, если ж современным языком сказать: на престарелого бойскаута)
с неистребимой какой-то детскостью  в  лице,  но  затвердевшей  при  этом  в
жесткие непреклонные контуры.
   - Здравствуйте, - вежливо сказал  он  голубоватым  голосом  (каким  он  у
пионервожатых почему-то и  бывал),  ставя  бутылки  на  стол.  -  Это  тебе,
Лилюшонок. Сейчас получше будет. Много не дам, а по чуть-чуть, по чуть-чуть.
Да, Лилюнчик? А это что такое?
   - Это деньги, Костик.
   - Какие деньги?
   - Вот он, - Лилия указала на Писателя. -  Он  мой  друг.  Он  принес  мне
деньги. Чтобы помочь.
   - Конечно, конечно, - сказал бойскаут Костик так,  как  говорят  больному
белой горячкой, что чертики, в общем-то, есть, но это ничего, исчезнут.
   - Это настоящие деньги. Три тысячи.
   - Конечно, конечно, - согласился Костик и повернулся к Писателю.
   - За что эти деньги? - четко спросил он.
   - Что значит - за что? Просто так.
   - Ничего не бывает просто. Чего вы добиваетесь? Хотите у  женщины  отнять
последнюю квартиру? Дадите три тысячи, а скажете,  что  давали  тридцать,  и
фальшивую расписку покажете? А это кто?
   - Мы друзья, - сказал Змей. - И ты зря...
   - Я не с тобой разговариваю, - обрезал  его  Костик.  -  Итак,  зачем  вы
пришли втроем?
   - Мы просто...
   - Повторяю: ничего не бывает просто.
   - Костик, налей! - послышался голос Лилии, которая опять ослабла.
   - Сейчас, Лили. Итак, насколько я понимаю,  вразумительного  ответа  нет?
Конечно, вы надеялись застать тут беззащитную одинокую женщину. Но  ее  есть
кому защитить. Убирайте свои бумажки - и убирайтесь!
   - Костик, ты что? Это деньги! - вскрикнула Лилия.
   - Тебе они нужны, Лиленыш? Бери! Но я - уйду.
   Костик взял бутылки и сделал шаг от стола...
   - Выбирай, Ли, или эта бумажная грязь - или я!
   - Костик, я не смогу без тебя жить! - сказала Лилия, глядя на бутылки.  -
Останься. А вы проваливайте к е. м., е. в . м., с. п.! -  И  Лилия  схватила
деньги и сделала движение, чтобы разорвать их.
   Парфен метнулся молнией, выхватил, спрятал в карман.
   Змей взял Писателя под локоть.
   Тот был настолько ошарашен, что плохо соображал, и позволил себя вывести.
   И только на улице у него прорезался голос.
   - Ничего не понимаю, - сказал он. - А вы?
   - Я тоже, - сказал Парфен, которому было не до умствований, потому что он
при виде денег, которые могли погибнуть на его глазах, вдруг вспомнил о тех,
основных, оставшихся в квартире Змея.
   И этой тревогой он поделился с товарищами.
   - В самом деле, - сказал Писатель. - Надо проверить.
   И они пошли с Парфеном и отошли уже шагов на двадцать -  и  увидели,  что
Змея нет с ними.
   Обернулись. Змей стоял с опущенными руками и понурой головой.
   - Ты чего?
   - Конечно! - сказал Змей. - Деньги для вас важней человека!
   - Ты о чем?
   - А о том! Теперь - моя очередь.
   - Какая очередь?
   - Вы меня водили к своим людям, которым хотели денег дать? Теперь  -  моя
очередь.
   - Хорошо, - сказал Писатель. - Если это недолго.
   - Пешком десять минут.
   - Пошли.
   Глава семнадцатая
   Лотерейщик Н. Ю. Юрьев и алгоритм Фортуны.
   Беллетристика. Осмеяние Змея. Тю-тю

   Они купили по бутылке пива и пошли, на ходу прикладываясь.
   - Ну? - поторопил Парфен задумчивого Змея. - Что у тебя  за  кандидатура?
Что за обездоленный человек?
   - Он не то что обездоленный, он скорей псих. Это брат мой  троюродный.  И
его надо вылечить.
   - От чего? Не тяни, рассказывай!
   И Змей рассказал.

   Николай Юрьев был обычный мальчик и учился  в  школе.  Тогда  существовал
обычай: девочки  поздравляли  одноклассников  с  Днем  Советской  Армии  (23
февраля), даря, допустим, открыточку или лотерейку ДОСААФ и книгу  "Битва  в
пути", а мальчики поздравляли  одноклассниц  с  Международным  женским  днем
Восьмое марта, тоже даря открыточку или лотереечку и тоже книгу -  например,
"Вязание  крючком  и  спицами".  Кстати,  к   Восьмому   марта   выпускались
специальные  лотерейные  билеты.  Досаафовские  были  дороже  (50  коп.)   и
считались солиднее, потому  что  на  них  выпадало  несколько  автомобильных
выигрышей,  восьмимартовские  стоили  тридцать  копеек,   автомобилей   было
один-два,  зато  много  всякой  мелочи.  Впрочем,  и  те  и  другие  лотереи
воспринимались одинаково бесполезными: не было случая не то что в классе, но
и в школе, чтобы кто-то что-то выиграл. Не везло как-то.
   И вот однажды Николаю поручили купить для семнадцати  девочек  семнадцать
лотерейных билетов.  Он  купил.  С  приветливыми  шутками,  с  мальчишескими
смущеньями подарки были  розданы  девочкам,  но  одна  книга  и  один  билет
оказались лишними: девочка накануне попала в больницу. Николай,  раз  уж  он
был ответственным  за  мероприятие,  взял  пакет  с  подарком  домой,  чтобы
принести его в школу, когда девочка выздоровеет.
   Но девочка не выздоровела, умерла.
   Через какое-то время  Николай,  листая  от  безделья  газету  "Известия",
котор