в коммуналку.
   Но  вот  отец  умер,  Глеб  женился,  жена  его  оказалась   сквалыжница,
потребовала  размена  квартиры,  ссылаясь  на  будущих  детей   (справку   о
беременности предоставила), и в считанные недели обтяпала дельце,  и  глядь:
за стенами вокруг новые люди  живут,  а  у  Глеба  с  женой  благоустроенная
двухкомнатная квартира в благоустроенном доме.
   Мать обиделась глубоко и серьезно. Змей было поскандалил на первых порах,
а потом забыл о брате - намертво. Они с матерью даже  не  упоминают  о  нем.
Слава богу, хоть соседи приличные люди оказались, Лидия Ивановна с сыном  за
двадцать лет, прошедших с тех пор, вполне сжились, сроднились с ними...
   - И он за все эти годы ничем матери не помог? - возмутился Парфен.
   - Он даже не появлялся. Ни разу.
   - Подлец! Едем к нему!
   - Он, может, и не там живет...
   - А может - там!
   Они поехали, по пути говоря (Парфен с  Писателем)  о  том,  что  одна  из
главных  национальных  проблем  современности  -  истончение,   искривление,
извращение, прерывание и омертвение родственных связей.
   Дать денег в наказание брату-предателю решили две тысячи (оставив по  две
врагам Парфена и Писателя), а тысячу пока оставить про запас.
   По пути они купили портфель-дипломат  в  магазине  "Военные  аксессуары":
специальный, металлический, с кодовыми замками и ключами. Подумав, приобрели
здесь же наручники. Уложили туда несгораемый сверток, примкнули  портфель  к
руке Змея (так как-то само решилось), ключи от портфеля взял Писатель, а  от
наручников - Парфен.
   - Теперь только вместе  с  рукой  отымут!  -  похвастался  Змей,  любуясь
блеском наручников и матовостью кейса, выкрашенного в тайный приключенческий
темно-серый цвет.
   - Ох, не говори ты так! - воскликнул мнительный Писатель.
   Змей ухмыльнулся.
   Завезло их довольно далеко:  в  район  новостроек  по  имени  Молодежный.
Впрочем,  давно  они  стали  уже  старостройками.  Впрочем,  они   и   когда
новостройками были, выглядели старообразно,  словно  облупленные  при  самом
возведении фасады и корявые балконы входили в замысел архитектора.
   Дверь долго не открывали.
   - Может, он на работе? - с надеждой спросил Змей.
   Но нет, вот послышались шаркающие шаги.
   Дверь открыл старик с всклокоченными волосами, с седой щетиной на  щеках,
в стариковских пижамных штанах.
   - Скажите, а Глеб... - начал Змей и осекся. - Глеб, ты?
   - Я, - ответил старик, и тут друзья увидели, что он совсем не  старик,  а
напротив, совсем молодой... Ну, то есть не совсем, но не  более  пятидесяти,
это было видно по  его  спине,  которой  он  повернулся,  шаркая  от  них  в
квартиру, и по другим приметам.
   Может, просто болеет человек?
   - Обувь сымите! - сказал из комнаты брат Глеб.
   - Слушайте, не надо! - прошептал Змей. - Давайте не будем! Он, похоже,  и
так Богом наказан!
   - У Бога свое  наказание,  у  нас  свое!  -  горделиво  сказал  Писатель,
чувствуя (по необходимости профессии) ледяной холод справедливой жестокости.
   - Суть не в том, - возразил Парфен. - Мы теперь  не  накажем,  а  поможем
ему. Деньги те же, а смысл иной.
   Они вошли.
   В  квартирке,  надо  заметить,  было  чистенько,   уютненько,   мебелишка
полированная, то, се... Телевизор  в  углу  большой.  Чувствовался  скромный
достаток.
   - Давненько не виделись, - вяло сказал брат Глеб.
   - Да, - сказал Змей.
   - Нинка скоро придет. Жена.
   - Намек поняли, - среагировал Парфен.
   - Да нет, сидите. Только выпивать нельзя. Она зверь в этом смысле.
   - А ты вроде выпиваешь? - по-братски откровенно спросил Змей.
   - Мне одному можно. Мелкими порциями. А сейчас еще и бронхит, лечусь.  На
больничном я.
   - Работаешь, значит? Где?
   - На работе, - сказал брат Глеб.
   - Выглядишь ты не очень, - сказал Змей тихо.
   - А с чего мне выглядеть? Нинка соки сосет. Она вампир.
   - Это в каком смысле?! - осведомился Парфен. - Как в фильме ужасов?
   - В фильмах таких ужасов нет.  Просто  чувствую:  сосет.  Сглазила  меня.
Порчу навела. Зелья приворотного дала, чтобы я от нее не сбежал. Наколдовала
через бабку, чтоб я к маме не хотел идти, я и не хочу. А так бы я  давно,  -
объяснил он брату.
   - Да ты что! - воскликнул Змей. - Это  мы  все  выдумываем  себе!  У  нас
элементарная депрессия, - блеснул он эрудицией, - а мы - сглаз, порча!
   Брат только махнул рукой.
   - Щас прям! Я эту бабку как живую вижу.  Иду  на  работу,  работаю,  хочу
пивка потом выпить, она, бабка: "Ладно". Ну, выпью кружечку. Хочу  вторую  -
не лезет! Прямо мутит, и все тут. И бабка эта перед глазами: "Иди домой! Иди
домой!" Так вот и... На  работу  и  домой,  вся  жизнь.  Нет,  иногда  будто
отпускает. Назло этой бабке, когда Нинки нет, беру бутылку водки, выпиваю  -
и ничего, нормально. Но Нинка потом меня привязывает.
   - Это как?
   - Ну, веревкой к столу привязывает на выходные дни. В наказание.  А  сама
уходит.
   - Веревку же перерезать можно! Или отвязать!
   - Перережешь - увидит. А отвязать пробовал.  Ходил,  по  квартире  гулял,
потом обратно привязался, а Нинка пришла и даже не  посмотрела  на  узел,  а
сразу по морде мне. Это не колдовство? Насквозь меня видит через бабку свою,
ведьма!
   Помолчав, он сказал:
   - Извините, что не угощаю. Насчет угощенья  у  нас  Нинка  распоряжается.
Если захочет.
   - Мы сами угощаем! - заторопился Змей, доставая  припасенные  две  тысячи
долларов и кладя их на стол перед братом Глебом.
   - Это что?
   - Деньги.
   - Откуда?
   - Заработал.
   Брат посчитал.
   - Две тысячи ихних? Воруешь, что ли? - спросил он равнодушно.
   - Зачем! Хочешь верь, хочешь нет, - нашли! Целую  кучу.  Решил  вот  тебе
помочь.
   Брат потрогал деньги,  даже  понюхал,  о  чем-то  коротко  помечтал  -  и
заплакал.
   - Ты что? Ты что, брат?
   - На что они мне? - утирал слезы Глеб. - Нинка отнимет. Были б дети,  дал
бы им и сказал бы: бегите куда глаза глядят отсюда.
   - А разве нет детей? - спросил Змей. - У нее ж беременность была.
   - Ложная оказалась. Так что...
   - Постой, постой! Ты спрятать можешь!
   - Найдет. У нее бабка все насквозь, я ж говорю... Там такая бабка!
   - Иди ты, извини, со своей бабкой!.. Положи в банк на свое имя!
   - Снять заставит. Наколдует, своими ногами пойду, своими руками возьму  -
и ей дам.
   - А если я тебе буду давать? Понемногу?
   - Догадается.
   - Вот чудеса! Что же делать? - растерялся Змей.
   - Да ничего. Спасибо, что вспомнил. Маме привет, скажи: тоскую,  -  опять
заплакал брат Глеб. - И идите, а то Нинка...
   Но было поздно: хлопнула дверь.
   В глазах Глеба появилось нечто такое, что дало повод  Писателю  подумать:
не прав Змей, не в депрессии тут дело. И еще он  подумал  -  уже  лично  для
себя: лучшее средство от депрессии - отчаянье. Может, впасть в него?..
   Резко вошла женщина Нинка.
   Она была довольно моложава,  довольно  привлекательна,  энергична,  полна
крови и жизни - и все друзья невольно переводили  взгляд  с  нее  на  Глеба,
сравнивая. А тот лишь покорно усмехнулся и пожал плечами.
   - Я просила тебя, г., с. с., п. е., алкашей не звать в дом?  -  закричала
Нинка. И с маху отвесила ему  оплеуху,  голова  Глеба  мотнулась  и  тут  же
вернулась на прежнее место.
   - Это не алкаши, - сказал он. - Это вот брат мой Сергей. А это...
   - А это что? - увидела женщина на столе деньги.
   Змей объяснил ей ситуацию.
   - Так! И за что ж такие подарки?
   - Брат он мне, - сказал Змей. - Решил помочь.
   - А где ты раньше был, брат? А теперь явился с подачками своими!
   Змей не знал, что ответить. Он уж было потянулся к  деньгам,  но  женщина
схватила их в пук:
   - Нет, погоди! Я милицию сейчас вызову!
   Тут все трое стали объяснять, что дело  чистое,  милицию  вызывать  ни  к
чему, хотите деньги взять - берите, не хотите - не надо!
   - Дорогой бриллиант  дорогой  оправы  требует!  Шубу  купите!  -  льстиво
вспомнил Писатель слова из какой-то пьесы А. Н. Островского. Но его слова не
подействовали. Зато удивительно точно поступил Парфен,  безошибочно  умеющий
общаться с женщинами такой внешности и такого возраста (независимо,  депутат
она или продавец лука). Он безбоязненно взял Нинку за локоток и проворковал:
   - Сударыня, о чем вы волнуетесь? Если б это деньги, а то это ведь мелочь.
Сравните их масштаб с масштабом вашей личности, и все встанет на свое место.
В то время когда эмансипация выродилась в феминизм, а объективные  тенденции
способствуют уже вообще унисексу, это ли предмет для спора?
   Нинка ничего не поняла из слов Парфена, но  он  этого  и  добивался,  ему
важно было, чтобы она поверила его тону, а не словам.
   И она, посмотрев снисходительно на обаятельного мужчину, сказала:
   - Ну ладно. Только без расписки не возьму. Сама бухгалтер, знаю,  бумажка
везде нужна.
   Что ж, взяли с нее расписку и распрощались - и даже довольно приветливо.
   - Ну и черт-баба! - сказал Парфен, садясь в машину, которая  ждала  их  у
подъезда. - Главного понять не могу, прости, Змей: зачем он ей нужен? А?
   Змей смотрел в окно.
   Глава двадцать первая,
   в которой  приятели  рассуждают  об  искушении  злом  и  о  театральности
злодейства

   - Черт-баба, черт-баба... - задумчиво повторял Писатель, и Парфен  понял,
что у того рождается мысль.
   - Черт... расписка... вечный сюжет, - бредил Писатель наяву. -  Вот  что,
братцы! Собираясь злодействовать над злодеями, мы лишаем  себя  удовольствия
театрализовать это дело! Пусть  тот,  кому  мы  дадим  эти  тысячи,  напишет
расписку, как жена твоего, Змей, брата.
   - Гадина, что сделала с человеком!..
   - Но расписку такую: я, имярек, продаю душу черту за две тысячи долларов.
   - Не маловато? - спросил Парфен, как бы что-то мысленно прикидывая.
   - И за доллар продадут! - успокоил Змей, и Писатель благодарно  улыбнулся
ему за поддержку.
   - Едем к одному человечку! - сказал он.
   Глава двадцать вторая,
   в которой друзья едут к одному человечку,  с  которым  Писатель  когда-то
учился  в  Литературном  институте;  человечек   этот,   по   кличке   Гений
Недоделанный,  с  самого  начала  учебы  приобрел  вид  учителя   и   мэтра,
высокомерно  поглядывая  на  остальных:  Гений  слишком  был  уверен  в   их
бездарности; прошло время - и из всех тех, кто собирался  стать  писателями,
писателем стал лишь Писатель да еще пара штук  выпускников  Литинститута,  а
один так очень успешный, много  издающийся,  лауреат  премий,  в  том  числе
зарубежных, лидер новой прозы, по мнению некоторых критиков; но  Гений,  сам
за это время не опубликовав (и, по  некоторым  источникам,  не  написав)  ни
одной строчки, продолжал презирать тщедушные творения и Лауреата, и Писателя
(Писателя еще и потому, что волею судеб был его земляк и проживал  сейчас  в
том же городе), нашего Писателя снобизм Гения возмущал и  раздражал  всегда,
при этом ему даже не доказать хотелось что-то, не признания  Гения  добиться
(это было абсолютно невозможно!), ему хотелось его  по-человечески  уязвить,
но не знал, чем; Гений вообще казался неуязвимым, в том  числе  и  в  смысле
быта, снисходительно проживая то с одной, то с другой молоденькой  красоткой
из числа почитательниц его таланта (что Писателя тоже возмущало), жил на  их
деньги, а в последние годы, когда девчонка бедная попалась,  существовал  на
средства от
   продажи "Гербалайфа"

   Гений встретил друзей не здороваясь, без удивления, провел в комнату,  не
познакомил с подругой своей, которая лежала на диване с книгой - и читать не
перестала.
   Писателю не терпелось.
   - Здравствуй, Гений Недоделанный! - сказал он.
   - Привет, - сказал Гений.
   - Я пришел к тебе по делу.
   - Неужели?
   - Вот деньги, две тысячи долларов! Я хочу дать тебе их.
   (Вышколенная подруга Гения даже ухом не повела, как лежала, так и лежала.
И зевнула даже.)
   - За что?
   - Мы проводим некий эксперимент, - торопился Писатель.
   - Это хорошо. "Кюммелю" хочешь?
   - Нет.
   - Дело твое.
   Гений налил себе из изящного графинчика в темный стакан какого-то напитка
и со вкусом стал пригублять.
   (- "Кюммель" - это что? - спросил Змей  тихо  Парфена.  Тот  толкнул  его
локтем. Он сам не знал.)
   - Продолжай, продолжай, - поощрил и разрешил Гений.
   - Я даю тебе деньги. А ты пишешь расписку.  Что  ты  продаешь  свою  душу
черту за эти деньги. Согласен?
   - Занятный эксперимент. Что ж, я готов.
   Гений сел за стол и на чистом листе бумаги написал требуемую расписку.
   Писатель схватил ее.
   - Ты не написал сумму! Две тысячи долларов! Прописью!
   - Извини.
   Гений дописал.
   Потом взял из рук Писателя пачку банкнот и стал аккуратно рвать ее своими
артистическими пальцами.
   Подруга все так же читала.
   - Видишь ли, друг мой,  -  сказал  Гений  офонаревшему  Писателю,  бросив
обрывки на пол, - твой эксперимент глуп и пошл, как все, что ты делаешь.
   - Ты не читал ни одной моей строки!
   - Это и не обязательно. У тебя на  лице  все  написано.  И  черновики,  и
чистовики. Ты бездарен.
   - А ты гений?
   - А я гений, - спокойно сказал Гений. - Потому что я в душе  своей  давно
уничтожил все категории, все те системы  координат,  на  которых  базируется
человеческое сознание. Ты говоришь: продать душу. А что такое -  продать?  И
что такое душа? Ты говоришь: черт. А что это такое? Ты говоришь: расписка. А
что это? Ты говоришь: деньги. Не понимаю!
   - А жрешь на какие шиши? - неприязненно спросил Змей. Ему  казалось,  что
он знает таких  людей.  Есть  в  их  среде  человек  по  кличке  Трехголовый
(хвастал, что у него три высших образования), тот тоже орет все  время,  что
презирает материальное как факт и  как  философию,  но,  между  прочим,  где
выпить на халяву, он чует своим  носом  и  фактически,  и  философски.  Едва
соберутся мужики и бутылки не откроют еще, глядь  -  его  тощая  трехголовая
фигура уже маячит поблизости.
   - Живу на какие шиши? - иронически спросил Гений. - На  деньги,  конечно!
Но дело не в предмете, а в отношении к нему! В моем сознании все  становится
артефактом! Думаете, я такой дурак, что не понимаю, что на  эти  две  тысячи
можно было бы  купить  много  хорошего?  Прекрасно  понимаю!  Но  это  -  не
артефакт! А вот порвать их - артефакт! Для меня лично это  принесло  гораздо
больше морального удовлетворения и  даже  физического,  поскольку  я  ощутил
нечто вроде интеллектуального оргазма! А  эти  артефакты,  в  свою  очередь,
преобразуются в стройную систему моего романа "Бездонный колодец"!
   - Ты пишешь роман? - спросил Писатель - и даже с уважением: он  никак  не
может избавиться от привычки трепетно относиться  к  попыткам  других  людей
творчески выразиться.
   - Писать? Но разве ты не знаешь, что всякое Слово  уничтожает  Пра-Слово?
Разве ты не знаешь, что пишешь не по чистому листу: нет  чистых  листов,  на
каждом уже что-то написано! Замарывая своими закорючками это написанное, ты,
может, уничтожаешь великое! А?
   Писатель вдруг почувствовал, что  Гений  в  чем-то  прав.  И  ему  глупой
показалась эта квазидемонская затея с распиской о продаже души черту.
   Почувствовав себя победителем, Гений решил упрочить победу.
   - Или вот, - указал он на девушку. - Я, как вы это называете,  люблю  ее.
Хотя - по-другому. К примеру, я пью кофе, так? Я же не говорю: "мой кофе"! А
если и говорю, то это так, речевой оборот. Кофе - для всех и  всем.  У  меня
есть - почему не угостить? Точно так же дико говорить:  моя  женщина!  Точно
так же естественно  угостить  ею  других.  Многие,  кстати,  так  называемые
первобытные  народы  поступают  мудро  и  инстинктивно   подобным   образом.
Обнажись, котик, - сказал он подруге.
   Та обнажилась, что стоило ей небольшого труда,  ибо  на  ней  было  всего
две-три вещи, и лежала гибкая, гладкая, стройная, спокойно глядя в потолок.
   - Хороша? - спросил Гений.
   Писатель затаил дыхание, Парфен, напротив, громко задышал, а у Змея кадык
с бульканьем прошелся по всему горлу.
   - Тогда прошу! - пригласил радушный хозяин.
   - Но она-то не кофе, ее-то спросить надо бы! - вырвалось у Змея.
   - Сейчас она - кофе. А потом этим напитком могу стать я.  Сосуществование
двух людей во взаимном согласии и уступках - утопия! Необходимая равновесная
сменяемость тиранств. В чем-то я тираню тебя, а в чем-то - ты. При  взаимном
согласии. Главное - чувство равновесия, око за око, зуб за зуб, как говорила
мудрая Библия, а не ваш людьми придуманный Новый Завет! Ну? Кто первый?
   Друзья не шелохнулись.
   - Другого я и не ожидал! Вас ведь трое.  О,  стадо!  Все  человечество  -
стадо! И каждый боится мнения других! Ладно, выпьем,  в  самом  деле,  кофе.
Котик, расстарайся для друзей.
   - Иди ты, - сказала котик, одеваясь и берясь за книгу.
   - Это - око за око! И равновесие восстановлено! И гармония торжествует! -
сиял наглядностью своей правды Гений. - Ладно, пойду сварю кофе.
   Но друзья отказались, заторопились - и ушли.
   - Тсс! - вдруг сказал Змей, едва захлопнулась  дверь.  Он  имел  поистине
змеиный слух и нечто услышал. А вскоре,  по  мере  нарастания  силы  звуков,
услышали и Парфен с Писателем.
   - А я не б. тебе, чтобы под каждого подкладывать! - кричала девушка.
   - Так не берет никто! Это - артефакт! А вот кофе могла бы сделать,  сучка
голоногая!
   - А он есть у нас? Я чуть не обоссалась от обиды, когда ты деньги порвал!
   - Дура! Ты посмотри, как аккуратно порвал! Их  в  любом  банке  поменяют,
потеряем сотни три-четыре, вот и все!
   - А они у нас лишние, эти три-четыре, козел? Гений недоделанный! Что ж ты
им не сказал, что твой "Бездонный колодец" из всех  редакций  и  издательств
возвращают? (Слово "бездонный", заменив всего две буквы, девушка  превратила
в многозначительное грубое ругательство.)
   - Котик, не тронь этого! В морду дам!
   - А по я. н. х., и. е.?
   Тут друзья застеснялись и ушли.

   Они шли и молчали каждый о своем.
   Глава двадцать третья,
   в которой Писатель молчал о том, насколько значительна была для его жизни
тайна Гения, насколько  продуктивно  было  его  соперничество  с  человеком,
ничего не написавшим, но дразнящим возможностью создания великого: надо ведь
вообще считать, что мы живем среди гениев, иначе никто ничего не создаст;  и
вообще для него всегда обидно увидеть мелочность в том, что казалось большим
и серьезным, зато какая радость  обнаружить  великое  в  малом,  зато  какое
вообще несчастье наткнуться на полную фикцию  и  жульничество:  он  чуть  не
заплакал, когда узнал, что поэт Вирзский, за  несколько  лет  взбаламутивший
умы любителей поэзии, объявивших его  тем,  кто  наконец  дал  русской  лире
полноценный белый стих, оказался переводчиком с  древнего  редчайшего  языка
"балабанди",  расшифровавшим  несколько  папирусов  с  описанием  ритуальных
рецептов приготовления человечины, и выдал это за свое (и все в  один  голос
заговорили о феноменальности творчества Вирзского, разъявшего на глазах  дух
человеческий и создавшего его заново!); читатели, кстати, могут сказать, что
таких писателей, как наш добролюбивый Писатель, не существует в  современное
время, нет, это не так, уж поверьте мне (а доказательства? -  так  я  ж  вам
говорю!);
   а Змей молчал о том,
   какие действительно бездонные бездны открываются в людях и их умах: пусть
роман этого человека возвращают, но он упорен, он работает,  он  мыслит,  он
существует, не боясь сойти с ума, а он вот, Змей, всю жизнь себя  бережет  -
ради  чего?  -  ради  беспробудного  пьянства!  -  а  ведь  оно  и  есть  то
сумасшествие, которого он так боялся и которое подкралось с другой  стороны;
и Змей поражен был  этим  открытием  и  решил  обязательно  начать  сочинять
пьесу-трагедию под названием "Человечество как воплощенное небытие";
   а Парфен молчал о том,
   что девушка эта стройностью похожа на ушедшую от него любовницу; он  ведь
очень переживал, он искал замены, но все неудачно, а потом встретилась одна,
оказалась  проституткой,  причем