есло  сделал!  -
сказал Змей, тыча пальцем в большой ящик из  неструганых  досок,  лежащий  у
крыльца.
   Писатель, показывая, что он уважает Змея и его намерения, осмотрел ящик и
даже приподнял его, оценивая тяжесть древесины.
   И сказал:
   - Там за ним валяется  что-то.  Какой-то  сверток.  На  бумажник  похоже,
только раздувшийся какой-то, большой слишком.
   - Я сто раз находил бумажники и кошельки, - сказал Змей. - И ни  в  одном
не было денег.
   Парфен, будучи скептиком  и  разочарованным  в  жизни  вообще  человеком,
должен был согласиться со Змеем, но он вдруг вспомнил, что ушел из дома и  у
него начинается новая жизнь, в которой, возможно, он из скептика превратится
во что-то другое. Поэтому он отодвинул ящик,  нагнулся  и  брезгливо  поднял
сверток, который действительно напоминал бумажник, но очень  уж  был  велик,
словно  нарочно  сделан  для  бутафории,  для  витрины,  например,  магазина
кожгалантереи.
   - Дурацкая вещь! - сказал он. - Умные выбросили, а дураки подняли.  -  Но
все-таки приоткрыл бумажник и тут же огляделся и сказал товарищам:
   - Пошли отсюда!
   - Ко мне! - тут же предложил Змей.
   И они пошли к Змею.
   Закрылись в его комнате, и  Парфен  из  одного  отделения  вынул  пачечку
отечественных  сторублевок,  а  из  другого  толстейшую  пачку   сторублевок
американских, долларовых то есть.
   Наших  сторублевок  оказалось  тридцать  три,  а  американских  -  триста
тридцать, что, нетрудно догадаться, составило 33 000 долларов.
   Они долго смотрели на деньги, разложенные на кровати,  и  наконец  Парфен
вымолвил:
   - Фальшивые!
   Глава седьмая,
   в которой Парфен обвиняет Писателя  и  заодно  всех  писателей  вообще  в
тайной преступности, Писатель же рассуждает о Судьбе,  а  затем  все  вместе
друзья решают, как быть с
   деньгами

   Парфен внимательно осмотрел и те, и другие деньги и сказал:
   - Нет. Нормальные деньги.
   - А вот мы сейчас  проверим!  -  вскричал  Змей,  схватил  сторублевку  и
убежал.
   Парфен проницательно посмотрел  на  Писателя.  Тот,  ощутив  его  взгляд,
оторвался от созерцания денег.
   - Я знаю, о чем ты думаешь! - сказал Парфен.
   - Нет, - сказал Писатель. - Это просто совпадение. Тридцать три и  триста
тридцать - всего лишь совпадение. Никакой тут мистики  нет,  и  нечего  себе
морочить голову.
   - А заодно и мне! - посоветовал Парфен. - Я  вас,  писарчуков,  райтеров,
шрифтштеллеров, е. в.  м.,  насквозь  вижу!  Вы  все  потенциальные  убийцы,
предатели и развратники!
   - Мне непонятен ход твоих мыслей, - задумчиво сказал Писатель.
   - Ну да, ну да!  Он  не  понимает!  Достоевский  недаром  был  эпилептик,
недаром у него то и дело малолетние растленные  девчушки  появляются,  кровь
рекой льется! Гоголь жил, как в кошмарном сне:  люди  без  носов  -  или  из
портретов выходят, утопленницы у него, страшная месть у него! - а  я  думаю,
что он сам с наслаждением молодую красавицу зарезал бы! И везде на страницах
бешеные деньги летают! Вы все книги пишете, чтобы в жизни  преступниками  не
стать! Хотя ты, само собой, не Достоевский и не Гоголь.
   - Ты пошлую чепуху городишь, - отмахнулся Писатель.
   - Не чепуху! Я вижу, ты Змея хочешь облапошить! Напоить, деньги  забрать,
а ему сказать потом, что - спьяну пригрезилось! Скажешь, нет?
   - Нет,  -  спокойно  ответил  Писатель.  Спокойно  -  и  с  презрительным
недоумением.
   И Парфена оскорбило  это  недоумение,  и  он  хотел  продолжить  обвинять
Писателя, но опять вспомнил, что начал сегодня новую, чистую и честную,  как
белый лист, жизнь, и заговорил, удивляясь сам своей откровенности:
   - А я вот хоть и не писатель (но, между прочим, если б захотел - !..),  а
- подлец. Сижу  и  думаю,  что  с  вами  сделать.  Змея  напоить,  лучше  не
придумаешь. Тебя тоже, но ты не такой конченый пьяница,  ты  еще  памяти  не
пропил.
   - Не пропил, - подтвердил Писатель.
   - Ну вот! И я думал сейчас: придется тебя тоже напоить, а потом на  улицу
вывести и под машину толкнуть. Ты понимаешь? - с надрывом воскликнул Парфен.
- Понимаешь? Эти деньги едва появились, а я уже стал убийцей! Понимаешь?
   - Ну, еще не стал! - миролюбиво успокоил Писатель.
   - Стану! Поэтому тридцать три и триста тридцать - недаром! Надо  от  этих
денег избавиться, слышишь меня? Или отдать их мне.
   - А если я тоже хочу ими всеми  завладеть?  -  в  качестве  предположения
высказался Писатель.
   - Тогда всё, - сказал Парфен. - Тогда полный п., е.  в.  м.,  тогда  быть
сегодня крови!
   Они бы, возможно, продолжили этот  небезынтересный  разговор,  но  тут  в
комнату ворвался Змей, держа в объятьях большой полиэтиленовый пакет.
   - Настоящие! - закричал он  и  начал  выгружать  из  пакета  водку,  воду
газированную в  большой  бутыли,  консервы,  хлеб,  сигареты.  -  Всю  сотню
ухлопал! Гуляем, ребята!
   Он тут же вскрыл водку, нашел два стакана, обтер их, за третьим сбегал на
кухню, разлил - и взял в руку свой стакан, сияя.
   - Не надо спешить, - сказал Парфен. - Слишком важное дело.
   - Да, это верно! - лицо Змея стало серьезным, и он впервые  за  последние
восемь-десять лет выпил не столько, сколько в стакане  налито,  а  половину.
Отпил - и культурненько поставил стакан на подоконник.
   Выпили и Писатель с Парфеном.
   Некоторое время помолчали, покурили. Организмы их  приободрились,  зажили
полной насыщенной жизнью, кровоток в мозгах стал быстрым и легким.
   Писателя эти процессы привели к следующим словам:
   - Я вот что подумал, друг мой Змей и друг мой Парфен.  Всю  жизнь  судьба
играла  со  мной.  И  даже  сегодня,  когда  вот  это  вот  случилось,  игра
продолжается. Не  хочу!  С  одной  стороны,  деньги  дадут  мне  свободу,  я
перестану писать на каких-то там хозяев, а буду только для  себя.  Но  я  не
хочу для себя! Я выродился, братцы! Я ловлю себя  на  том,  что  с  огромным
удовольствием сочиняю эротические, мистические и детективные романы, получая
моральное и материальное вознаграждение, а художественного ничего  писать  -
не хочу. Я кончился - не начинаясь. Но  у  меня  осталась  гордость!  Судьба
играла мной, но унизить меня не смогла ни разу. А теперь, я чувствую,  хочет
еще и унизить: она хочет сделать бессмысленной мою жизнь!
   - Ты что хочешь сказать? - спросил Парфен. - Что ты отказываешься от этих
денег? Ну нет, этот номер не пройдет у тебя! Я тебя  понимаю!  Очень  хорошо
понимаю! Ты хочешь увидеть, с какой жадностью мы клюнем на эту приманку!  Ты
хочешь укрепить себя в своей подлости! Чтобы потом нас  возненавидеть,  так?
Шиш вот! Я не хочу, чтобы меня ночью в темном  переулке  кирпичом  по  башке
грохнули! А Змей однажды не проснется, и никто не узнает, кто  ему  в  водку
лошадиную дозу снотворного всыпал!
   Змей смотрел и слушал - не понимая. Ему после водки стало  так  хорошо  и
мило, что он не мог уразуметь, по какой причине так  напряжены  и  нахмурены
его друзья.
   - Вы чего? - спросил он.
   - Глупый ты, - с сожалением сказал Писатель Парфену. И Парфен вдруг сразу
же устыдился.
   - Нет, а чего ты, в самом деле?
   - Да ничего. На троих этих денег -  ни  два  ни  полтора,  как  в  народе
говорят. Не много и не мало. А одному - самый раз.  Жизнь  обустроить,  жену
завести, вылечиться. Я о тебе, Змей. Ты ведь первый обратил внимание на этот
ящик. Если б не ты, не видать бы нам этих денег.
   - Не, кореша! - сказал Змей, враз испугавшись чего-то. - Ну, увидел ящик.
А бумажник ты увидел.
   - А поднял его Парфен, - сказал Писатель.  -  Бери  эти  деньги,  Парфен,
послушайся умного человека.
   И Парфен, видя откровенность и чистоту глаз и голоса Писателя,  может,  и
согласился бы, но то, что Писатель себя умным человеком назвал, его, значит,
Парфена, заведомо таковым не считая, его задело - и сильно!
   - Сами не без ума! - парировал он.
   - Да поделить, и все, чего вы? - по-прежнему не понимал Змей.
   - Мы, - сказал Писатель, - не хотим больше быть  игрушками  судьбы.  Ведь
так, Парфен?
   Заветные эти слова кольнули Парфена в его сегодняшнее сердце: не об  этом
ли сам он думает с утра? И он кивнул.
   - Мы надсмеемся над  ней!  Мы  бросим  ей  в  харю  вызов!  -  воскликнул
Писатель.
   - Кому? - спросил Змей.
   - Судьбе.
   От растерянности Змей даже оглянулся, будто желая обнаружить ту особу,  о
которой шла речь.
   - Мы бросим жребий! - сказал Писатель. - Кому  достанется,  тот  пусть  и
владеет деньгами. Один.
   И опять чего-то испугался Змей.
   - Нет! - сказал он. - Кончайте тут  дурака  валять.  Делим  поровну  -  и
никаких! Жребий выдумали, сдался он н. х., е. е. м. ч. п. к. на ш. з.!
   - А давайте без мата, е. в. м., к. г.,  н.  уже  до  смерти!  -  попросил
Парфен.
   И Писатель со Змеем тут же согласились, что в такой день  без  мата  жить
лучше.
   - Надо выпить еще, - посоветовал Змей. - А  то  мы  с  похмелья  еще,  не
очухались еще. Вот и заговариваемся.
   И немедленно выпил, его примеру тут же последовали Парфен и Писатель.
   Выпили, помолчали, покурили, с неясным томлением глядя на деньги.
   - Я вас понял, - вдруг сказал Змей. - Сомнения и так далее.  Мораль,  так
сказать. Нравственность  в  высшем  смысле.  Губительность  порока.  Разврат
богатства. Соблазны легкой жизни. Думаете, я не понимаю? Я понимаю. Думаете,
если у вас высшее образование, а у меня десятилетка, я не  могу  постичь?  Я
постигаю все! Средства массовой информации меня не смутили, и текущий момент
меня не унес своим теченьем, я здесь, всей душой!  Я  предлагаю:  нормальные
деньги оставить себе и поделить, все-таки по тыще с лишним на рыло выйдет, а
доллары отдать в детский дом. Анонимно.
   - Как? Подбросить? Их тут  же  персонал  прихапает.  Кто  найдет,  тот  и
прихапает, - реалистически сказал Парфен.
   - А мы публично тогда! При стечении журналистов и телевидения!
   - Чтобы владелец денег тут же узнал, где они, и убил бы нас со злости?  -
спросил Парфен.
   - Кстати... - начал Писатель, но Парфен уже понял.
   - Не выйдет! В бумажнике, кроме денег, никаких сведений о владельце.  Как
искать? Развесить объявления? "Кто потерял бумажник с долларами,  обращаться
по такому-то адресу"?
   - Ребята, да хватит вам! - сказал Змей. - Давайте  лучше  поговорим,  кто
что с деньгами сделает! А?
   Это было, действительно, интересно, это напоминало детские их разговоры о
том, кто что сделал бы, если б у него была волшебная палочка, которая  может
выполнить три желания. Помнится, Больной, шибко умным не  считавшийся,  всех
обхитрил, сказав: "Первое мое желание: чтобы у меня в руках оказалась другая
палочка, чтобы она выполняла все желания!" На его хитрость обиделись и  дали
ему даже за нее пару пинков: игру испортил.
   - Ну? Ну? - подбадривал Змей. - Давай, Хухарь, начинай, ты  писатель  или
нет?
   Писатель задумался.
   - Тогда ты, Парфен!
   Задумался и Парфен.
   - Ну, тогда я! - сказал Змей, выпил еще чуточку, и  начал:  -  Во-первых,
я... - и зашустрил глазами по стенам, словно ища подсказки.
   И тоже - задумался.
   Глава восьмая,
   в которой Змей думает  о  том,  что  перво-наперво  надо  вставить  зубы,
приодеться, одеть также маму, произвести ремонт в квартире, потом з а ш и  т
ь с я как минимум на три года, потому что пьянствовать  надоело  уже,  хотя,
впрочем, сперва надо от души  и  в  охотку  попьянствовать,  чего  сроду  не
удается сделать, поездить шикарно одетым на такси по ночному  городу,  снять
шикарную проститутку, но тут Змей вспомнил, что женщины у него давно не было
и он не  уверен,  что  сумеет  быть  мужчиной  даже  с  проституткой;  чтобы
определить, мужчина он или нет, надо хотя бы недельки две пожить  совершенно
трезвым, но зачем  после  этого  проститутка,  если  можно  познакомиться  с
хорошей женщиной, и тут  Змей  вспомнил  о  своей  жене,  которую  не  видел
пятнадцать лет (он ведь был женат!), и о дочери, которую не видел столько же
(а ей семнадцать уже!), он подумал, что хорошо бы взять и прийти  к  жене  и
дочери в блеске богатства и сказать: "Вот я  теперь  какой,  идите  со  мной
жить!" - но тут же понял, что прошлого не вернуть, что любовь к  жене  давно
угасла (да и не было ее), что дочь свою он дочерью уже  не  почувствует,  он
понял с беспощадной ясностью и с силой на миг протрезвевшего  ума,  что  все
будет очень просто: получив свою долю, он будет пить, пить и пить,  пока  не
кончатся деньги или пока не подохнет, причем второе вероятней, и  даже  если
он успеет приодеться  сам,  приодеть  маму  и  сделать  ремонт  в  квартире,
пьянства все равно не избежать, пьянства при этом опасного, ибо он не  знает
таких больших денег, он будет метать их направо и налево, и кто-то, хищный и
подлый, углядит это и убьет его за деньги, то есть, как ни  крути,  куда  ни
брось взгляд, всюду
   тупик, всюду непременная гибель

   - А черт его знает! - сказал Змей. - Даже как-то и не сообразишь...
   Тут дозрел Парфен. Выпив толику, он скрестил руки на груди.
   Глава девятая,
   в которой Парфен намеревался произнести речь о том, что хватит  ему  быть
прислужником власти, пусть и ерничающим, над этой властью издевающимся;  он,
Парфен, как всякий русский человек, способен на многое, не  на  одну  только
устную и письменную болтовню,  он  эти  деньги  пустит  в  дело,  уж  ему-то
известно, в какое именно дело можно  пустить  деньги;  через  год,  нарастив
капитал, он откроет дело собственное, через два расширит его и станет  одним
из самых крупных производителей Поволжья, он возьмется за то, за что  сейчас
боятся браться все:  за  тяжелое  машиностроение,  он  будет  поставлять  на
отечественный,    а    потом    и     зарубежный     рынки     первоклассные
высокопроизводительные станки и автоматические линии, но это  только  первая
ступень, далее, поручив производство своим верным помощникам, он  ринется  в
политику; средства позволят ему раскрутить себя на  всю  страну,  через  три
года он уже - виднейший политический деятель, руководитель им  же  созданной
партии, она будет называться, например,  Партия  Единства  Народа  (ПЕН),  к
очередным  президентским  выборам   он   станет   всем   очевидной   главной
кандидатурой на пост президента, и Парфен уже оттуда, с высот того будущего,
усмешливо   взирал   на   убогое   свое   недавнее   прошлое   с   сухопарой
женой-интеллектуалкой, е. е. м., к. с., с наглым  насмешником-сыном  и  его,
сына, недалекой и задирающей курносый  нос  женой,  в  этом  гадком  пыльном
городе, а с ним рядом, на этой высоте, будут юная жена с матовой  кожей  лет
двадцати пяти и сынишечка-карапуз, с малолетства обожествляющий папку, и вот
он   сидит   в   кресле,   отдыхающий   от   восемнадцатичасового   рабочего
президентского дня, и на руках у  него  сынишечка,  а  на  плече  прелестная
головка жены, но тут Парфен вспомнил вдруг, что  это  было  уже  у  него:  и
прелестная головка жены Ольги, и сынишечка  любимый  на  руках  был,  что  ж
получается? - президентство ему понадобится лишь для  того,  чтобы  войти  в
одну и ту же воду? - но это неразумно, да и не любит он политику,  не  хочет
он ее, а хочет он, если признаться себе честно, того, чего никакими деньгами
не купишь: вернуться в свою
   молодость

   Парфен опустил руки и потянулся к бутылке.
   - И это все? - спросил Писатель.
   - Отвали! - огрызнулся Парфен. - Куда мне поперек батьки в  пекло!  Давай
уж, мастер художественного свиста, покажи пример!
   - Не собираюсь.
   Глава десятая,
   в которой Писатель действительно не собирался обнародовать свои мечтания,
потому  что  слишком  интимны  они  были   -   и   слишком,   так   сказать,
профессионально-специфичны, так как он  лгал,  говоря,  что  с  наслаждением
пишет коммерческие романы, а художественные писать не  хочет,  на  самом  же
деле он, как всякий нормальный человек его занятия, устал  от  безвестности,
которая гораздо хуже непризнанности  (непризнанность  явления  всегда  можно
списать на тупость тех, кто явление не признает, но как быть,  если  явления
этого не видать как такового?), устал, главное, от ожидания жены,  хотя  это
ожидание чистосердечно (так ему кажется, но мы  знаем  кое-что  и  другое!),
хотя только оно его и поддерживает, и как было бы славно на эти  одиннадцать
тысяч долларов его доли выпустить в простенькой  обложке  и  на  простенькой
бумаге, тысячным тиражом, трехтомник избранного, который не  сможет,  просто
никак не сможет не заметить критика, в конце концов, всем  известна  история
Маркеса, "Сто лет одиночества" которого начинались с  трех  тысяч  тиража  в
провинциальной типографии; но тут же - даже пот выступил на лбу и на ладонях
- Писатель подумал, может быть, впервые, а вдруг художественные  его  тексты
не столь уж художественны? - и это ему докажет безоговорочно и с цитатами  в
руках критик из тех, кого он уважает;  но  нет,  этого  не  может  быть,  он
объективно читает и себя, и других и видит, что может з а ш и б и т ь м н  о
г и х своим талантом, с другой стороны (или уже с  третьей,  с  четвертой?),
трехтомник этот станет итогом, финалом, после которого, в  сущности,  ложись
да помирай, и он будет торопиться доказывать, что нет, он не кончился, будет
писать четвертый том - хуже, пятый - еще  хуже,  но  уже  найдутся  критики,
берущие   каждую   его   строку   под   защиту,    он    зажиреет,    станет
подозрительно-самоуверенным и неуверенно-самодовольным; желая  подтверждений
перемены своей участи, он бросит жену и переедет в Москву,  там  закрутится,
завертится, не имея ни родных, ни близких, соглашаясь на  экранизации  своих
романов, летая в дальние страны, которые хороши лишь в молодости,  и  вот  в
одной из таких поездок, где-нибудь  в  вольно-вальсовой  вальяжной  Вене  он
будет лежать в гостинице, ночью, и помирать от сердечного приступа (сердце и
сейчас покалывает, подлое!), не умея позвать на помощь, потому что ни  черта
не знает по-немецки, равно как и по-английски, ибо, несмотря на Литературный
институт и брак с интеллектуалкой, остался все-таки недоучкой, поверхностным
самообразованцем, выскочкой, глухим
   провинциалом...

   - Я мотоцикл куплю, - сказал он. -  Скоростной,  навороченный  -  на  все
одиннадцать тыщ!
   - Зачем? - удивился Парфен.
   - С детства мечтал о мотоцикле!
   И Писатель хотел рассказать о своих детских мечтах (мотоцикл - и хоть раз
с парашютом прыгнуть в затяжном прыжке), но  тут  они  с  Парфеном  услышали
странные звуки.
   Они посмотрели на Змея.
   Змей, закрыв глаза и стиснув зубы, громко сопел и тихо плакал.
   Глава одиннадцатая,
   в которой Змей высказывает удивительную идею

   - Ты что, Змеюшка? - спросил Парфен.
   - Мальчика ударил...
   - Какого мальчика? Когда?
   -  Слеза  ребенка!  Красота  спасет  мир!  Невещественные  доказательства
вещественных отношений души с  действительностью,  и  наоборот!  -  невнятно
вырывалось изо рта Змея.
   Парфен и Писатель решили,  что  это  первые  извержения  вулкана  Змеевой
философии: тот  с  детства  любил  умствовать  и  в  их  классе  был  первый
разглагольствователь на тему существования человека, делал он это  самобытно
и увлеченно, хоть и коряво, видно было, что эти вопросы его волнуют всерьез;
он потому и ограничился средним образованием, что  боялся  набраться  лишней
мудрости и от этого рехнуться, всякая вычитанная  или  услышанная  им  новая
мысль вызывала в Змее  поистине  вулканическую  работу  мозгов,  он  начинал
развивать ее, разветвлять и чувствовал, как ум, подобно  реке  в  половодье,
растекается  по  низменностям  человеческой  жизни,  познавая  ее,   и   ему
становилось плохо до жестокой головной боли. Он и книги-то поэтому  перестал
читать. Телевизор, правда, пока он работал, смотрел - поскольку из  него  за
все годы смотрения ни разу не извлек мысли, которая заставила бы его  впасть
не только в состояние болезненного  размышления,  но  в  состояние  хотя  бы
близкое к размышлению как таковому...
   - Ты конкретней! - попросил Писатель.
   - На прошлой неделе... Стою у