я  деловой
человек, делец - и это слово мне больше нравится, чем, видите ли, бизнесмен.
Грубее, да, проще - но точно и по-русски. Жаль только, что придется хоронить
ночью, тайком. Но зато потом не нужно ехать за город к этому курятнику,  где
живые всегда во множестве возятся вокруг мертвых, можно  будет  прийти  даже
пешком - кладбище близко от моего дома - и  посидеть  среди  деревьев  возле
могилы, уединенно, тихо, слушая шум  листвы,  взглядывая  иногда  в  голубое
небо, глядя на ее лицо - спокойное, застывшее  в  граните,  но  слишком  еще
памятное, слишком живое - даже если это будет через десять лет.
   И уйти выплакавшимся (заранее хочу этих слез, предвкушаю),  просветленным
- и, конечно, уже без тех мыслей о самоубийстве, которые, не спросясь, время
от времени вползают в меня.
   В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне  нужно  убить
ЕЁ. Это что? - парадокс или юмор висельника?
   Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто  вешает.  Юмор  вешающего.
Это ведь  страшней,  чем  юмор  того,  кого  собираются  повесить.  Мне  так
казалось.  Но  недавно  открыл  словарь  Даля  (вот  они,  четыре   тома   с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч
книг), нашел соответствующую  статью  и  прочел:  "ВИСЕЛЬНИК  -  удавленник,
человек  повешенный,  либо  удавившийся.  //  Сорванец,  негодяй,  достойный
виселицы". Что ж, если я не висельник в первом значении, то уж во  втором  -
он.  Сорванец.  Негодяй  тоже  хорошо,  но  сорванец  лучше.  В  этом  слове
парадоксальность:   во-первых,   оно   очень    не    подходит    ко    мне,
тридцатисемилетнему  мужчине  с  западноевропейской  внешностью,  рост  метр
восемьдесят два, осанка  референта  при  премьер-министре,  речь  дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То есть
намеревался было повисеть, да сорвался.
   Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда  я  еще  был  глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой в далекий большой город, учившимся  на
физико-математика в университете,  жившим  в  общежитии.  Мне  не  нравилось
общежитие. Но женился я-таки по любви,  в  двадцать  лет,  на  девушке,  чьи
родители зарабатывали деньги  где-то  в  Северной  Африке,  а  она  довольно
скромно жила одна в трехкомнатной квартире. Родители на  свадьбу  не  сумели
приехать, прислали поздравительную телеграмму, а через  месяц  с  оказией  -
довольно большое количество денег, которое мы за месяц же и  прокутили.  Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю, это
выражение моего подлеца-компаньона Стасика Морошко. И вот как-то я  -  через
месяца два после свадьбы, до смерти любящий - вышел  ясным  утром  из  дома,
прощально расцелованный ею, - на занятия, а она  осталась:  что-то  насморк,
что-то нехорошо. Уже отойдя далеко, обернулся - не знаю  почему,  у  нас  не
было обычая прощаться издали, махая друг другу ручками. И увидел ее  стоящей
на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на балкон  смотрю,  по
делу повернулся - поставить ногу на  бордюр  и  завязать  шнурок.  Вывихивая
глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять выглядывает.
   Я пошел к автобусной остановке. Я смотрел на  дорогу  лицом,  а  глазами,
одним глазом косил на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет,  значит,
когда я уеду. Чтоб уж  наверняка.  Автобус  подошел,  я  сел,  на  следующей
остановке вышел, побродил немного...
   Дверь я отомкнул одним поворотом ключа, плечом  ударил,  сорвал  цепочку,
вошел быстро, но не спеша.
   Его я бил долго, основательно. Ее не тронул. Напрасно, конечно, следовало
- наоборот. Но мне тогда было двадцать лет и я не мог тронуть женщину ударом
- следствием чего, возможно, явилась позднейшая привычка - лет до  тридцати,
когда мне, к сожалению, случалось еще напиваться, - хлестать в  пьяном  виде
девиц по щекам. Воспринимали по-разному: и слезы, и крики, и истерика, но  и
- лобзанье бьющих рук.
   Спустив его с лестницы, я, помнится, ничего не сказал ей, начал  собирать
свои вещи.
   "Я тебя люблю", - сказала она.
   "Бывает", - ответил я.
   "Это случайность", - сказала она.
   "Бывает", - ответил я.
   "Больше никогда", - сказала она.
   "Само собой", - ответил я.
   "Не уходи", - сказала она.
   Я ушел.
   В тот же вечер напился,  сорвал  занавесь,  отделяющую  привилегированное
ложе старосты нашей комнаты Гервазия от прочего студенческого быдла (комната
была на восемь коек), выдрал из занавеси толстую бельевую веревку,  пошел  в
сортир, заперся в кабине, привязал веревку к сливному бачку,  что  ржавел  и
капал над головой, сделал петлю, сунул голову  и  прыгнул  с  унитаза  (нет,
соврал, прыгнул с какой-то трубы, потому что  вместо  унитаза  была  дыра  в
цементном полу), прыгнул, поджав ноги: высоты для нормального  повешения  не
хватало. Горло больно перехватило, я засучил, заелозил ногами по полу, забил
ими по фанерной дверце, с ужасом чувствуя, что не в силах  встать  на  ноги,
что сознание мутнеет, уходит.
   Дверь вышибли, меня вынули.
   Идеализма я не потерял, у  меня  его  и  не  было.  Просто  я  любил  эту
потаскушку, - и она ведь тоже каждый день и до свадьбы, и после  -  до  того
самого дня - куковала мне о любви. Вот и обиделся. Осерчал.
   Видеть ее не мог и около месяца не ходил на занятия, чуть  не  отчислили,
пришлось потом наверстывать. Она навестила меня как-то, я  спокойно  сказал:
"Скройся, пожалуйста", - и пошел на нее с задумчивым лицом. Она взвизгнула -
и след ее простыл. Навеки.
   После этого, а может, и благодаря этому я довольно  быстро  заматерел,  и
меня любили многие, и даже,  как  Остапа  Бендера,  одна  женщина  -  зубной
техник. Вот почему я имею возможность широко и белозубо улыбаться в  отличие
от большинства моих  полоротых  соотечественников.  Я  до  сих  пор  с  этой
женщиной поддерживаю изредковую связь (есть ли такое словечко у Даля  или  я
сам выдумал?) - и не только ради зубов, но и ради нее самой, потому что  она
очень хороша на ощупь. Личико подгуляло, правда, но шторы  у  меня  плотные,
тяжелые, закрыл - и ночь. И - на ощупь.
   До тридцати двух лет - если уж повествовать классически,  последовательно
- я трудился  в  научно-исследовательском  институте.  Были  так  называемые
хоздоговорные темы, позволявшие заработать, и  я  умудрился  даже  построить
себе однокомнатный кооператив -  который  два  года  назад  продал  и  купил
двухкомнатную квартиру в центре. Это уже - став дельцом.
   Потом я отбил жену у другого дельца. Вернее,  она  сама  от  того  дельца
отбилась. Я встретился с ней на обмывании одной удачно провернутой операции.
Он ее повсюду таскал с собой, хвастаясь, -  даже  на  такие  вот  обмывания,
которые, в общем-то, занятие чисто мужское,  и  если  уж  кого  таскать,  то
подружек проверенных, а не жен. (Проверенных не в смысле молчаливости -  при
них о деле  не  говорится,  а  в  смысле  обычном,  физиологическом  -  чтоб
венеркиных мучений не было, как говаривал брат Пушкин.) Я и двух слов-то  ей
не сказал, только слушал ее умности, которые она спешила предъявить, узнав о
моем благородном физико-математическом образовании, - чтобы показать свое не
менее благородное филологическое. Филологини - то же, что и  актрисы,  народ
влюбчивый, изменчивый, неверный, и я не удивился, когда она,  увидев  своего
мужа свалившимся в стельку в намерении дрыхнуть  до  утра  на  дощатом  полу
веранды (мы кутили на чьей-то даче), захотела посмотреть, как я живу.
   Она проще сказала, она сказала: "Я хочу  к  тебе".  Что  ж,  поехали.  Не
впервой.
   Наутро она объявила, что такого мужика  у  нее  никогда  не  было  и  она
остается навсегда, если я не против. Слова привычные: я  тщеславен,  поэтому
над женщинами всегда трудолюбив, тщателен, альтруистичен, и лишь  доведя  до
кондиции - и неоднократно, - начинаю думать о себе. Но чтобы  остаться  -  я
был против. На кой? Люблю, сказала она. Ну и люби,  разрешил  я.  Авось  при
летной погоде и соответствующих условиях еще встретимся как-нибудь.  Люби  -
но безответно. И  будь  мне  признательна,  потому  что  безответная  любовь
облагораживает душу - или хотя бы наполняет ее. Люблю  смертельно,  твердила
она. Чтой-то больно уж быстро  -  после  одной-то  ночи,  засомневался  я  с
простодушным видом. Люблю давно, сказала она, как только увидела. На фиг, на
фиг, сказал я. Все было прекрасно и тем не менее. Довольно  и  того,  что  я
изменил принципу не трогать жен  друзей.  Он  тебе  не  друг,  сказала  она.
Партнер, сказал я, а это еще хуже.  Она  сделала  гордые  глаза  и  сказала:
хорошо. Я приду только тогда, когда позовешь. Но - не на час,  не  на  ночь.
Навсегда. Или не приду совсем.
   Меня это устраивало.
   Прошла неделя с чем-то. Я  ехал  на  машине  и  увидел  ее,  остановился,
подозвал ласково.  Пригласил  в  гости.  Я  же  сказала,  сказала  она.  Или
насовсем, или иди к черту. Ну и что любит, добавила - очень как-то  странно,
печальным  голосом,  будто  всерьез,  будто  не  она  имеет  обыкновение  от
хмельного мужа по чужим  постелям  скакать.  Правда,  оговорюсь  сразу,  она
уверяла меня потом, что изменила мужу впервые - после  пяти  лет  совместной
жизни. Я посетовал, что звание Героя Соцтруда отменили и нечем  отметить  ее
супружеский  подвиг.  Она  усмехнулась.  Но  это  потом,  а  тогда   так   и
распрощались, она ушла, обдуваемая ветром и пылью, с поникшей  душой,  я  же
уехал слегка лишь огорченный: меня ждали великие дела.
   А теперь скороговоркой: через месяц я позвал ее, она стала у  меня  жить,
муж явился с двумя друзьями и даже с пистолетиком, друзья трясли кулаками  и
мордами, он тряс пистолетиком, мне  ничего  не  оставалось,  как  под  видом
смягчения разговора предложить им коньяку, а для этого открыть  бар,  откуда
я, выдвинув тайную дощечку, достал отнюдь  не  коньяк,  а  тоже  пистолетик,
выстрелил первым патроном, который был холостым, после чего отобрал  у  мужа
пистолетик, дал ему по рылу, разрядил пистолетик, вернул и  попросил  гостей
удалиться.
   Мы поженились.
   Мы зажили славно и любовно.
   Мы даже помирились с ее бывшим мужем, поскольку он понял, что  бабу,  так
сказать, не вернешь, а партнерство есть партнерство, терять со мной  контакт
ему было невыгодно.
   И опять скороговоркой: повторяя каждый день по семь, а  то  и  по  восемь
раз, что любит меня, что не встречала мужика и вообще человека  лучше  меня,
любимая моя вторая жена однажды вечером не вернулась домой. После полуночи я
сел в машину  и  стал  постыдно  объезжать  всех  знакомых,  полузнакомых  и
малознакомых, разыскивая ее, звонил в милицию, и  в  морги,  и  в  больницы,
наведался к бывшему мужу и строго, словами и действиями, спросил,  не  решил
ли он запоздало отомстить? Он, утирая  кровь  из-под  носа,  клялся,  что  и
думать про нее забыл, давно  уж  себе  новую  завел  -  и  в  доказательство
сдергивал одеяло с этой новой, показывая ее. Что ж, новая  была  хороша,  но
любоваться на нее в ту ночь я не имел охоты, отметив только в сердце  своем,
что она есть и никуда от меня не уйдет, если пожелаю; это самое  мое  сердце
начало догадываться, что случилось. А случилось простое  дело:  любимая  моя
филологиня, тонкая умом и  талией,  ушла  -  к  человеку  по  кличке  Фазан,
имеющему в кармане много миллионов, а в голове восемь классов образования  и
бандитскую смекалку,  в  душе  ж  -  бесстрашие  почти  звериное.  Я  бы  не
испугался, но любовь дело святое, а она,  явившись  на  пятый  день  (причем
благородно, без сопровождения и охраны - хотя у  подъезда  в  машине  кто-то
сидел), сказала, что именно любит его, причем вне зависимости от  миллионов,
а любит как человека - человека по-своему глубоко несчастного, задушевного.
   Недолго длилось их  блаженство  -  через  месяц  несчастного  задушевного
Фазана пришиб до смерти другой, тоже,  возможно,  несчастный  и  задушевный,
неведомый мне избранник. Филологиня моя, походив немного в трауре из  черной
замшевой куртки, черной мини-юбки и черных замшевых сапог,  нашла,  наконец,
настоящий идеал: психиатра-нарколога, известного всей стране и  за  рубежом.
Тем самым она  оторвалась  от  бывших  своих  кругов  общения.  Но  со  мной
почему-то  пожелала  продолжить  дружбу.  Поздним  вечером,  одеваясь,   она
печально, как встарь, сказала, что все-таки лучше мужика  она  не  знала.  Я
выпил коньяку из горлышка - случай редкий  -  и  дал  ей  по  одухотворенной
филологической морде. Не пощечину дал - чай не баре, из простых вышли,  -  а
кулаком, основательно. Вот она-то мне руки и целовала, а я  вырывал,  потому
что коньяк, выпитый натощак, вдруг попросился опять на волю  -  тоже  редкий
для меня случай - и мне срочно требовалось в туалет.
   Пока я блевал, она за дверью говорила, что хотя любит  своего  психиатра,
но никак не может забыть меня. Я тебя тоже помню, любимая, отвечал я, рыгая,
но видеть больше не хочу. Жаль, сказала она, ушла и больше не появлялась.
   Итак, я в этой жизни любил двух женщин - и обе мне изменили.  Зачем  мне,
спрашивается, третий раз входить в одну и ту же воду?
   Чтобы убить ЕЁ.
   И тут не месть ей за других, это было бы  слишком  дешево.  Тут  сложнее.
Настолько сложнее, что я и объяснить не  смогу.  Впрочем,  я,  кажется,  уже
сказал: мне нужно убить ее, иначе я убью себя.  А  я  жить  хочу.  Умом,  по
крайней мере. Потому  что  ум  мой  физико-математический  совершенно  точно
знает, что жизнь прекрасна и удивительна, хотя душа моя этому  верить  никак
не хочет. Об этом я толковал психиатру, мужу моей филологини  (не  пропадать
же даром знакомству), который консультировал меня бесплатно, при этом, роняя
честь  своей  профессии,  сильно  потел  и  волновался,  вместо  того  чтобы
повелительно пронзать меня насквозь жгучим  психиатрическим,  все  на  свете
ведающим взглядом. Психиатр мямлил, что причиной моей депрессии является ряд
стрессов, да то, да се. Вы что, спросил я его, всерьез думаете, что  уход  к
вам моей жены для меня непереносимый стресс?
   Психиатр, взмокнув окончательно, согласился, что  могут  быть  причины  и
более  тонкие,  кои  не  объяснишь  житейскими  обстоятельствами.  Может,  в
организме просто нарушен химический баланс,  сказал  он.  Может,  вы  имеете
склонность к алкоголизму, но  сдерживаете  себя,  вот  вам  и  депрессия.  Я
сознался, что склонность  действительно  имею  и,  понимая  это,  не  только
ограничиваю себя, а в последнее время вообще  почти  бросил  пить.  Психиатр
оживился, приободрился, подсох  немного  -  и  стал  выдавать  рекомендации,
особенно упирая на то, что в здоровом  теле  здоровый  дух,  поэтому  не  на
"мерседесах" надо разъезжать, а пешком бегать - и как можно больше.  У  меня
не "мерседес", сказал я,  уходя.  У  меня  "ниссан"  последней  модели.  Сто
лошадиных сил. Каждая из  них  может  стоить  вам  жизни,  сказал  он  тоном
инспектора ГАИ. Что ж мне, сто раз умирать? - удивился я.  В  общем,  мы  не
поняли друг друга.
   Умница Чикулаев сказал мне, что ходить  по  психиатрам  для  меня  пустое
занятие, потому что я заведомо никому не верю, а врачу необходим  абсолютный
авторитет и готовность больного слушать  его,  разиня  рот.  Ты  же,  сказал
Чикулаев, перед  любым  психоаналитиком  будешь  выпендриваться,  будто  сам
психоаналитик, - и начнется взаимная демонстрация амбиций.  Знавал  я  такие
случаи, хуже нет, когда больной или слишком умный, или, упаси, Господи,  сам
врач. Так что жуй таблеточки, какие дам, - и авось пройдет.
   Что ж, я стал жевать таблеточки.
   Жуя их, прочел мимоходом в  какой-то  газете,  вовсе  не  медицинской,  а
общедоступной, статьишку о том, что-де вранье, будто  все  стрессы  приносят
вред  нервам  и  психическому  здоровью.  Бывают  ситуации,  когда  встряска
необходима, когда человек должен попасть в сложную ситуацию - но при условии
обязательного преодоления  трудностей,  обязательной  победы.  Вот  что  его
укрепит, вот что подсунет ему почву под ноги.
   Побед, однако, в моей деловой, дельцовской жизни у меня и так  немало:  я
хитр и расчетлив, - а вот с почвой хуже.
   И я своим умом развил сказанное в статьишке. И вот, в результате,  должен
убить.
   Но следует все тщательно обдумать.
   Вариант с балконом, пожалуй, слишком  экзотический.  Не  имея  опыта,  я,
однако, знаю: чем хитроумней задумаешь, чем сложнее интрига убийства -  ради
своей безопасности, - тем легче потом  влопаться.  Нужна  простота  -  почти
дебильная.
   Но идея высоты долго меня не отпускала. То представлю, как сталкиваю ее с
моста. Или: едем в горы. Не на Кавказ, Кавказ уж не наш, но  где-то  ведь  в
России есть горы? - ну, допустим, на Урал, на реку Чусовую, на  байдарках  и
каноэ. Взбираемся  на  утес,  чтобы  полюбоваться  видами.  Она  оступается.
Падает.
   Нет, отрываться от дома нельзя - иначе как же памятник, могила на  старом
кладбище, деревья и голубое небо над могилой и, главное,  возможность  часто
эту могилу посещать?
   Инсценировка самоубийства?
   Повешение  в  ванной.  Растворение  в  стакане  трех  десятков   таблеток
снотворного. Ну и так далее. Причины? А то и хорошо, что никаких  причин.  Я
буду только разводить руками. Не знаю. Не понимаю. В страшном недоумении.
   Так я строил планы, придумывал, воображал и, можно сказать,  мечтал  -  а
время шло, и иногда  тоска  наваливалась  такая,  что  хоть  вой,  хоть  сам
бросайся с девятого этажа. Хандра без причины, но та и хандра, когда  не  от
худа и не от добра, как Верлен сказал в чьем-то довольно  неплохом,  на  мой
взгляд, переводе. Я любил шептать это стихотворение девушкам на ушко, хоть и
с внутренней усмешкой. Уж очень  девушки  податливы  на  поэтическое  слово.
Чем-то даже вековечным припахивает эта их податливость, уютно-вековечным...
   И решил: будет день - будет и пища, успею еще придумать, как ее убить,  а
покамест надо ее найти.
   Иди туда, не знаю куда, ищи то, не знаю что.
   Мне требовалось, если  честно,  нечто  рекламно-парфюмерное:  стройность,
красота, юность, свежесть. Поскольку я вообще вкусами пошл. Но - и толику  и
ума не мешало бы. И какую-то изюминку в характере.  И  главное,  чтобы  я  с
первого взгляда почувствовал: вот то, что мне нужно.
   Майскими вечерами (в конце мая) я ставил машину в гараж  после  обильного
трудовой суетой дня  и  пешком  слонялся  по  центру  города,  присматривая,
оценивая,  выбирая.  Выбор-то  богат,  если  б  иметь  цели   обычные:   для
провождения времени, для услажденья плоти. Но у меня  цели  были  другие.  И
хоть загляделся на брюнетку с синими очами, но - бескорыстно, просто любуясь
ею и понимая, что это - не то. Брюнетка  (лет  двадцати)  чему-то  смеялась,
держась за рукав курсанта военного училища. Черные волосы, синие глаза  -  и
его зеленая форма. Это тоже привлекало - своей несочетаемостъю.  Впрочем,  и
курсант был хорош: высок, широкоплеч, тоже темноволос и тоже синеглаз.  Если
б не казенная форменная одежка - совсем джентльмен. Они  стояли  у  входа  в
кинотеатр, ждали начала сеанса. Курсант  в  увольнении,  со  своей  девушкой
пошел в кино. Он не будет рыскать с нею в  поисках  свободной  квартиры  или
дачи, нет, он с нею - мороженое кушать и кино смотреть. А через год (судя по
числу желтых нашивок на рукаве) он  закончит  училище,  они  поженятся  -  и
заживут благонравно, заведут детей и т.п.  Ибо  курсанты  народ  такой,  что
выбирают девушек порядочных, из хороших  семей,  у  курсантов,  насколько  я
знаю, требования в этом деле очень высокие.
   Я бы тоже не прочь, то есть это даже в идеале должно  так  быть:  девушка
порядочная и из хорошей семьи. И все же курсантова невеста меня почему-то не
взволновала - и я пошел дальше.
   Я пошел дальше, но через пять минут резко развернулся - и  назад.  Однако
синеглазой брюнетки и синеглазого курсанта возле  кинотеатра  уже  не  было.
Сеанс, значит, начался. Это подтвердила билетерша у входа.
   - Мо