треть  в  глаза,  -  Углов  все  выкладывает.  По
молодости гульнул на  стороне:  всего  один  шальной  полухмельной  вечер  с
шальной полухмельной полузнакомой бабою - и по первому же запросу-подозрению
все сам рассказал, дурак! Какая  женщина  от  мужчины  подобную  правдивость
стерпит? И - ушла. Были,  возможно,  и  другие  причины,  но  эта,  пожалуй,
главная.
   И вот мать поверила - и вспомнила,  что  сын  ей  еще  что-то  молол  про
какой-то Владивосток.
   -  Куда  ты,  говоришь,  ехать  собрался?  -  насмешливо  спросила   она,
совершенно не веря его намерению и считая, что он спьяну брякнул.  Мало  ли:
месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду,  застекленную  на
все четыре стороны и наверх - чтоб, как он  выразился,  "спать  в  окружении
неба и звезд".
   - Да мы решили, - сказал Углов, - поехать и на работу устроиться там.  На
сейнеры рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.
   - Это из тебя - работник?
   - А почему нет?
   - Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?
   - Сегодня алкоголик, завтра - нет. Я брошу.
   - Бросал один такой... Спрячу я деньги пока...
   И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и  думал,  что  она
хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как  же  он  уедет  от
нее? А - заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал  о
нем, чтобы не расстраивать. Как же быть?  С  собой  -  не  возьмешь.  Вопрос
получается - неразрешимый!
   Но так устроен человек, что умеет  откладывать  неразрешимые  вопросы  на
потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное  -  Углов  услышал
голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!
   На втором этаже его дома есть веранда, верней - сушилка  для  белья,  там
стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются  местные  алкаши,
вот их, родимых, он и созвал, обегав всю  улицу,  и  заранее  радовался:  он
всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей.  Послал  гонцов
купить водки и пива, хлеба, консервов...
   Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов  к  началу
не ждут. Не те традиции. И тем, кто  именно  виновник  торжества,  не  особо
интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора.  Шумели  умеренно:
по местным же традициям. Люди все-таки городские,  обтесанные,  зачем  песни
горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?
   Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания.
   Глава тридцать первая,
   в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг,
что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые
серые доски, любит эти шаткие перила лестницы,  которые  однажды  обрушились
под его неверной  рукой,  и  пришлось  ему  с  переломом  ребра  в  больнице
полежать, любит это тощее дерево с  десятком  последних  желтых  листьев,  а
главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого  блондина,
имеющего обыкновение после полубутылки водки  заводить  обличительные  речи,
исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного  румяного
мужчину, который славится умением  бутылку  водки  поровну  на  восемнадцать
человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то  редчайшая
профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту профессию  рассказывает,
этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если  кто
не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком
до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню  Сарафанову,
вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей  с  голода
не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над
Аней, и двоюродную  сестру  Ани  Веру  Лавлову,  которую  однажды  приезжали
снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности  лица
точной  копией  поэтессы  Марины  Цветаевой;  сняться-то  Вера  снялась   (о
Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег
и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера  разбила  их  аппараты,  их
морды, а также и машину, на которой они приехали,  вот  что  значит  довести
человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать,  готовая  за  двух  своих
сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша  Свирелева,
которая если уж  ругает  кого,  то  лучше  тому  человеку  сразу  под  землю
провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет,  сутками
она  полюбившегося  человека  славословит,  несмотря  на  упреки  соседей  и
предупреждения милиции о соблюдении тишины; а  вот  Леша  Антипенко,  бывший
актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой),  умеющий  за  столом
одной рукой одну женщину по коленке гладить,  другой  рукой  другой  женщине
поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать  -
и никто на него не в обиде, зная  почти  детскую  его  простоту  и  доброту,
несмотря на бывшую жестокую  актерскую  профессию;  а  вот  пенсионер  Роман
Братман,   любящий   по-нашенски   клюкнуть   и   закусить   солененьким   и
заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее
мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно  и  обладающий  при  этом
феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает  же
он таким, что соседи сбегаются  смотреть:  брюки  со  стрелочкой,  рубашечка
чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не
знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки  водки
начинающий стискивать зубы и  обводить  всех  тяжелым  взглядом,  тут  важно
вовремя крикнуть ему в  ухо:  "Жить!"  -  и  он  почему-то  от  этого  слова
светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит  по
улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или
два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире  которого
живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех  он  кормит,
отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина  у  него  что-то  вроде
паралича: еле ходит и двух слов не может  связать;  а  вот  Владик  Горьков,
человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба  выдрал,
- и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто  грамм
- зуб);  а  вот  Михаил  Петухов,  справедливейший  человек,  всегда  строго
следящий  за  ходом  застолья  и  безобидно  покрикивающий:  "Саньке  налить
полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих  указаний!"  -  и
таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и  благородно;  а
вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая  способностью,  посмотрев  в
течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость
всех напитков и кушаний; уважая этот талант,  ее  даже  на  свадьбы  с  этим
аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший  подводник,  то  и  дело
восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его  в
состоянии полного  погружения;  а  вот  Витя  Шушаков,  известный  тем,  что
предсказывает политические события в стране на  полгода  вперед,  перед  его
домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди  в
черном, другой бы на своем даре капиталы нажил,  а  Витя  довольствуется  за
любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не  уважая  свой  легкий
труд, называет - "пузырь"... И это только собравшиеся здесь,  а  сколько  не
сумевших прийти - милых, славных, близких, -
   аж слезы подступают...

   И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:
   - За Владивосток! Ура!
   Глава тридцать вторая
   Прощания. Парфен. Мила

   Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился  было  домой,  но  по
пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на  улицу  Окосечную,  что  у
Волги.
   Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с  другой  -
овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали  чудный
вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу  художники,  которые
здесь селятся. Когда-то хибары были добротными  домами  в  два  с  половиной
этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который  следовало  бы  мансардой
назвать,  но  неудобно.  Эти-то  полуэтажи  и  снимают  художники  под  свои
мастерские, а часто  там  и  живут,  потому  что  с  семьями  у  них  вечная
неразбериха.
   Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым  своим  возлюбленным
Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.
   Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.
   - Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.
   Парфенов вошел.
   Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и  читала
журнал "Огонек" за 1989 год.
   Парфенов с некоторым удовлетворением  увидел  вокруг  полный  беспорядок:
кучами и где попало - краски, кисти, холсты,  рамы,  чудовищно  намалеванные
картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под  кофе
- окурки.
   - Привет, - сказала Мила.
   - Привет.
   - Ты ко мне?
   - А к кому же?
   - Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.
   - Картины покупают?
   - А то!
   - Неужели эти картины кому-то нравятся?
   - Мало ли идиотов.
   - То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов.
   - Что я, дура?
   - А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?
   - Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!
   - Зачем же... Не понимаю.
   - Надо же где-то жить, - сказала Мила, - не с родителями же дома. Заедят.
   И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода,  ей  всего  двадцать  один
год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой,  которая  вскружила  ему  голову
оптимистичным своим  цинизмом  и  молодой  телесной  страстностью,  была  бы
ужасной, а ведь он,  дурак,  подумывал  о  такой  жизни!  И  не  просто  так
подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к  нему  и  даже  по-своему  -
любит.
   - А я уезжаю, - сказал он.
   - Командировка?
   - Уезжаю навсегда. Во Владивосток.
   - Перевод по службе?
   - Нет. Просто бросаю все и уезжаю.
   - Нормально, - оценила Мила.
   - Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и  понял,  что
никогда тебя не любил.
   - А я знала.
   - Нет, действительно не любил.
   - Да знаю я.
   - Ты не веришь?
   - Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.
   Парфенов был ошарашен.
   - Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил.
   - Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.
   - Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.
   - Ври больше.
   Парфенов усиленно соображал.
   - Постой. Но если так... Получается недоразумение. Ты думала, что я  тебя
не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла.  Но  если
выясняется, что я тебя любил - и люблю и что  ты  тоже,  то  тогда...  Зачем
тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы...
   - Красивый город, говорят. Океан, сопки...
   - Ты меня слышишь? Давай...
   - Что? Поженимся?
   - Ну, хотя бы. Да. Поженимся.
   Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука  была
холодная и вялая.
   - Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.
   - Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты...
   - Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
   - Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя...  -  целовал
Парфенов холодную руку.
   Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
   - Бубу, гага росые мууки самами кукут!
   - Что?
   Она прожевала:
   - Люблю, когда взрослые мужики соплями  текут.  Жалкий  вид  у  них.  Вы,
мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а  молодость
кончилась.
   - Постой,  -  не  обращал  внимания  на  обидные  слова  Парфенов,  глупо
улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня  любишь,  но
тебе показалось, что я тебя не люблю, а... ну... ну, держу как любовницу?
   - Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой
расклад.
   - Но только что...
   - Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!
   Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг  в
себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло - до  смерти.  Все  они  для
одного созданы: морочить нас!
   - Убил бы тебя! - сказал он.
   - Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас всё - выдумки.  А
жаль, человек-то вы в принципе хороший. И  любить  вас  можно.  Кто-то  даже
прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!
   - Почему?
   - Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, - тут
же успокоила Мила Парфенова.
   Он встал.
   - Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что... А на самом деле
ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом...
   - Шимпанзе!
   - За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при  этом  считаешь  себя
интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что
это такое и никогда не узнаешь, потому что у  вашего  поколения  атрофирован
тот орган, которым любят!
   - А каким? - поинтересовалась Мила и  посмотрела  куда-то  в  направлении
своих ног.
   - Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.
   - У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это  знала.  Но
вы поэта в себе убили. Зачем?
   Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и  заодно  о  сыне
Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно,  поскольку  все  они
напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим  несостоятельность
и пустоту своих мыслей и чувств!
   (!!! - добавлю от себя. Автор.)
   Но  Миле  он  не  стал  этого  говорить  (метать  бисер!),  он   поступил
мужественно: молча  вышел.  И,  спускаясь  по  лестнице,  похвалил  себя  за
мужество.
   А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом  достала
давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были разные,  она
собирала их несколько месяцев, большей частью  -  транквилизаторы.  От  них,
говорят, будто засыпаешь...
   Она  высыпала  таблетки  на  ладонь  и  горстями   забрасывала   в   рот,
запрокидывая голову, как у куста в солнечном  саду  горстями  сыплют  в  рот
смородину,  и  так  же  при  этом  морщась,  хотя  таблетки  были  абсолютно
безвкусными.

   Глава тридцать третья,
   являющаяся продолжением тридцать второй

   Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на  Ульяновской
и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для того, чтобы
горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед разговором  с
женой. Не оттого,  что  просто  хотелось  выпить  (впрочем,  хотелось).  Ему
требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения. Вы говорите, не
вникая в смысл своих слов, руководствуясь только настроениями! - думал он  о
Миле, об Ольге, о сыне Павле и  о  многих  других,  так  вот  и  я  не  хочу
утруждать себя взвешенностью речей!
   Дома его встретили вкусные запахи.
   Ольга и Павел обедали на кухне.
   - Повадился родителей обжирать! - сказал Парфенов Павлу. - Или дома  жена
не кормит?
   Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:
   - Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.
   - Вот именно, - не отрицал Парфенов, сам налил себе супа,  начал  есть  и
как бы между прочим положил на стол билеты.
   Павел взял их.
   - Саратов-Москва-Владивосток транзитом! Вот это поездка! - сказал он.
   - Что это?  Твоего  любимого  губернатора  переводят  во  Владивосток?  -
спросила Ольга с улыбкой.
   - Я сам себя перевожу. Уезжаю.
   - Почему во Владивосток-то? - спросил Павел.
   - А подальше от вас, - сказал Парфенов. - Надоели вы мне.
   Наступила пауза. Павел отца просто не понимал,  потому  что  никогда  его
таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не  любящий  ее,  нашел
какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает  навсегда.
Почему-то во Владивосток. Может,  она  из  Владивостока...  И  Ольга,  давно
готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.
   - Что ж, скатертью дорога, - спокойно сказала она. - Надолго едем?
   - Навсегда.
   - Нет, но почему? - таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск и
ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого  Парфенов  двадцать
лет назад любил к потолку подбрасывать.
   - Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы  в  том  числе.  Что  смотришь,
сынок?  Ты  не  уважаешь  меня,  ты  считаешь,  что  я  в  коридорах  власти
пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно
не нужен тебе. Равно как и тебе, - отнесся Парфенов к Ольге. -  Но  я  не  в
претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные  мои.  Вы
мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и  буду
вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?
   Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.
   - Да брось ты! - махнул рукой Парфенов. - Он не маленький! Если он сам не
трахает подруг своей жены - и  надо  ж  такую  уродину  отыскать!  -  то  он
последний дурак!
   - Ну знаешь!.. - начал было Павел, но Парфенов пресек:
   - Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и  достойно.  Кстати,
Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время... -
и он выложил пачку денег.
   Павел присвистнул:
   - Ты что, банк ограбил?
   - Очень может быть. Ну,  слезы  прощанья  будут?  Не  будет  слез.  Очень
хорошо.
   Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только растерянность.
Но сожаления, печали, потрясения - не увидел он.  И  понял  с  горечью,  что
прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И - не надо.
   Но вот быть дома до поезда - невыносимо. Он, в сущности,  простился,  ему
тут больше нечего делать.
   Куда пойти?
   Есть Роберт, друг по работе и другим делам,  он  тоже  сегодня  свободен.
Надо позвонить ему.
   Парфенов позвонил.
   Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего  цену
вещам и людям.
   - Здравствуй, Роба, - сказал Парфенов. - Я тут во Владивосток уезжаю.
   - Очень хорошо, - сказал Роба. - И сколько надо выпить, чтобы поехать  во
Владивосток?
   - Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но  я  всегда
тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И  с  усами,
кстати.
   - Ладно. Завтра поговорим, - ответил Роберт.
   - Повторяю, я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу, чтобы
ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.
   - Очень жаль, - сокрушенно вздохнул Роберт.
   - Сукин сын! - заорал Парфенов и бросил трубку.
   Энергия кипела в нем.
   Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
   - Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь,  часов  в  одиннадцать  я
заеду.
   И быстро вышел из квартиры, из дома,  из  двора  -  к  дороге,  приказным
жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
   Глава тридцать четвертая
   Прощания. Писатель

   Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский,  тоже  заглянув  в  рюмочную  на
Ульяновской, увы, ослаб. А  в  ослабшем  виде  он  становился  загадочным  и
непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое  любимое  мягкое  кресло  под
торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:
   - Иола!
   Иола сказала:
   - Я здесь.
   Она действительно была здесь  же,  за  письменным  столом,  редактировала
текст последнего коммерческого романа Свинцитского.  Писатель  удивился,  но
осознал. И позвал тем же многозначительным голосом:
   - Люда! Оля!
   Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам с
грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
   - Дорогие мои! Я уезжа