отя  бы  слегка  антисоветчиной,  вдруг  впервые  в  жизни  ему
надерзил, сказал, что мыслями своими будет распоряжаться сам и т.д., и  т.п.
- и даже относительно коммунизма как-то не очень вежливо выразился.
   И генерал проклял сына.
   То была просто дурь, ей-богу: отец любил сына, а сын - отца.
   И дурь была не столько в проклятии отца, а в том,  что  сыну  возжелалось
это проклятие принять всерьез.
   Он отказался от помощи и впопыхах запретил генералу видеть внучек.
   Того чуть инфаркт не хватил, но он выправился  и  заявил  рыдающей  своей
жене, матери Ивана:
   - Нет у нас сына!
   А тут ему бывшие товарищи  по  армии,  возвысившиеся  в  чинах  донельзя,
предложили работу в Министерстве обороны, и он согласился.
   И отношения отца с сыном прекратились навсегда. А  семь  лет  назад  Иван
ездил хоронить его.
   Дела же в их семье пошли тяжело: Ивана убрали с преподавательского места,
полтора года он вообще приличной работы отыскать не  мог,  ходил  разгружать
вагоны на товарную станцию Саратов-II. И чуть было не впал  в  отчаянье,  но
Иола поддерживала его, как могла, сама устроилась работать, хлопотала с утра
до вечера, чтобы в доме были уют, чистота и порядок: она не могла  допустить
поломки и сбоя в этой жизни,  ибо  тогда  она  могла  стать  единственной  и
последней.
   И потихоньку все выправилось, наладилось. И вот уже два года осталось  до
совершеннолетия дочерей, два года до начала новой жизни.  Иола  готова:  она
выглядит на тридцать с небольшим, в нее всегда кто-то  влюблен,  причем  все
чаще эти влюбленные моложе ее. Так оно и быть должно:  в  своих  планах  она
видит себя замужем за человеком чуть помоложе себя, которому она родит  сына
или дочь, а может, и опять двоих, - и все начнется заново!  За  кого  именно
выйти - не проблема: Иола такова по  натуре,  что  всю  жизнь  влюблялась  в
кого-нибудь (любя по-своему и мужа тоже). Иногда обстоятельства складывались
так, что если уж не роман серьезный, то интрижка  на  две-три  недели  могла
осуществиться легко, с соблюдением тайны и с возможностью попробовать толику
второй жизни уже сейчас, но Иола отказывала себе  в  этом,  хотя  нетерпение
подчас было очень велико  и  природный  темперамент  просто  в  клочья  душу
раздирал.
   И вот получилось так, что ей, кажется, только радоваться надо: муж сам по
себе собирается исчезнуть раньше срока.
   Но в том-то и дело, что - раньше! Ему,  по  планам  Иолы,  еще  предстоит
дочерей пристроить учиться: у него есть для этого необходимые  связи.  Потом
она намечала пристроить и его  самого,  у  Иолы  давно  на  примете  молодая
женщина из почитательниц таланта Свинцитского  (как  ни  странно,  но  такие
есть!), которая сама стихи пишет и, уважая мнение мэтра, показывает их  ему;
женщина побывала замужем, но без детей,  чистоплотна,  порядочна,  ей  бы  и
хотела Иола сдать на руки Ивана Алексеевича с тем, чтобы и у  него  началась
вторая жизнь (она ведь, предвкушая новое  счастье,  и  другому  желает  того
же!). И тут - здравствуйте пожалуйста:  какие-то  шальные  деньги,  какой-то
Владивосток!

   Свинцитский вошел в комнату, Иола  с  удовлетворением  увидела,  что  он,
говоря по-народному, поправился. Впрочем, мог бы и попьянее быть.
   - Я дождусь объяснений? - мягко спросила она.
   - Какие объяснения, Иола, девочка моя? Зачем они? Это смешно, но я  нашел
деньги. Хочешь верь, хочешь нет.
   - Верю. А почему все-таки Владивосток?
   - Мне надо все бросить. Хотя бы на время, - заблажил опять Свинцитский.
   - Как Гоген или Ван Гог?
   - Ты не смейся. Это серьезно. Я счастлив с тобой и с девочками, но...  Но
так нельзя. В то время как люди гибнут со всех сторон... Ты ведь понимаешь?
   - Они гибнут везде. И тут тоже. Почему Владивосток?
   - Неважно! Я сдерживал в себе силы саморазрушения  и  этим  погубил  свой
талант. Мне надо разрушить себя,  чтобы  заново  построить.  Я  пытался  это
сделать... как бы тебе сказать... амбулаторно! - хихикнул вдруг Свинцитский.
- С помощью водки и... Я ведь изменял  тебе  четыре  раза.  Нет,  пять.  Или
четыре?..
   - Четыре с половиной, на пятый у тебя не вышло, - подсказала Иола.
   - Ты знаешь? - удивился Свинцитский.
   - Конечно.
   - Тебе кто-то что-то говорил?
   - Ты сам говорил. Ты проговариваешься в том, что пишешь. Я  всегда  точно
вижу, где ты выдумываешь, а где описываешь собственный опыт.
   - Серьезно? А как же ты...
   - Вот так...
   - Ты святой человек. Я не могу! Я должен уйти.  Я  теперь  просто  обязан
уйти, уехать! - переключилось в голове Свинцитского. - Вот  в  чем  дело!  -
говорил он с видом озарения. - А я-то думаю: почему ж меня так тянет уехать,
сбежать? А это, оказывается, чутье мое сработало! Оно, чутье мое, чуяло, что
ты меня презираешь, а я не хочу жить с человеком, который меня презирает!
   - Ты старомоден, Иван, - сказала Иола. - Ну, изменял, но любишь-то меня?
   - Да, - сказал Свинцитский, потому что думал так. - Но в таком случае это
еще более гнусно: любить и изменять!
   - Ты делал это для познания жизни. Ты писатель,  как  ты  можешь  описать
измену, если не знаешь, что это  такое?  Ты  делал  это  в  профессиональных
целях, - терпеливо подсказывала ему Иола.
   - Верно! - поразился Свинцитский.  -  Как  хорошо  ты  меня  знаешь!  Но,
следовательно, надо идти дальше! Надо не только тебе, но и себе изменить!  -
нашел он новую мысль. - В самом деле! Если честно, Иолочка, мне  страшно  не
хочется уезжать.  Но  -  необходимо.  Как  ты  выражаешься,  профессионально
необходимо!
   И Свинцитский энергично стал собирать вещи.
   Иола перепугалась. Она вела разговор легко: она до последнего не верила в
серьезность намерений  мужа.  И  вот  он,  посмотрите-ка,  вещи  укладывает!
Подталкивая незаметно и направляя его всю жизнь, она  знала  при  этом,  что
стоит  однажды  Ивану  Алексеевичу  сделать,   пусть   случайно,   полностью
самостоятельный шаг, пусть в совсем неверную сторону, и он заупрямится  и  с
выбранного пути не сойдет. Она надеялась, что этого не  случится,  пока  она
рядом.
   Случилось.
   Да, пьян и не в себе. Но ведь соберется, сядет в поезд, поедет, проспит в
вагоне пьяную ночь, утром будет мучиться и страстно желать вернуться - и  не
вернется, вот в чем загвоздка!
   - Паспорт? Здесь. Билеты? Здесь! Белье собрано,  рукописи,  книги.  Самое
необходимое, - комментировал свои действия Свинцитский.
   Он собрал большую дорожную сумку и стоял над ней, соображая, все ли взял.
Паспорт и билет пока отложил на стол. Вышел в кухню.
   Добавить, догадалась  Иола.  Взяла  билеты  -  словно  никак  не  решаясь
поверить в их реальность. И  что-то  такое  в  них  увидела,  что  глаза  ее
удивленно расширились. Ладно. Пусть едет. Посмотрим!
   Положила билеты на место.
   И вот Свинцитский стоит перед ней с сумкой через плечо, и  она  понимает:
ни уговоры, ни слезы, ни крики, ни припадок (если  изобразить)  -  ничто  не
поможет. Да и не нужно. Она знает то, чего не знает он. Пусть идет. Лишь  бы
с ним ничего не случилось сегодня.
   - Дочки дома? - мужественно, крепясь, спросил Свинцитский.
   - Гуляют.
   - Поцелуй их за меня. Я буду писать, звонить... Я...
   Он сглотнул, повернулся - и вышел.
   Глава сорок первая
   Парфенов. Еще прощание

   Сын Павел, увидя, что отец жив-здоров и  почти  пришел  в  норму  (приняв
горячий душ и выпив еще вина, он перестал  трястись),  засобирался  с  женой
Ириной домой. Он понимал, что отговорить отца от дурацкой поездки не сможет.
Да и не знает он, как с ним теперь говорить таким, неузнаваемым, странным.
   Ольга не удерживала сына, она видела, что в этой ситуации Павел помочь не
сумеет, наоборот, он может послужить вместе с женой лишней  и  вдохновляющей
публикой в  том  спектакле,  который  разыгрывает  Парфенов,  хотя,  похоже,
никакой это не спектакль.
   Они остались вдвоем.
   Парфенов начал собираться.
   - До поезда еще есть время, - сказала Ольга.
   - Мне тут еще зайти надо...
   Ольга думала.
   Что сказать ему?
   Сказать чистую правду: что она безумно любит его? Вот именно безумно:  ум
потеряв от любви и став заурядною вечно ироничной и злоехидной  стервой  для
того, чтобы он поскорее ее окончательно разлюбил, потому что она слишком его
любит и не может терпеть муку от его нелюбви к себе, но и сама прогнать  его
не в силах. Но эта чистая правда выйдет ему только на руку. Да и не  поверит
он.
   (Да  и,  замечу,  читатель  тоже  не  поверит  в  такую  сложносочиненную
психологию - и правильно сделает,  ибо  бедная  женщина  эта,  иногда  почти
ненавидящая мужа за нелюбовь к себе, была злоехидной стервой не  нарочно,  а
от всей  души,  но,  чтобы  себя  самоё  не  запрезирать  окончательно,  она
придумала теорию о нарочитой стервозности и злоехидности.)
   Нет, не надо этого говорить.
   То есть сказать, что любит - и все.  Без  подробностей.  Он  ведь  добрый
человек. Он услышит. И, возможно, она ошибается, возможно, он не так уж и не
любит ее, как она вообразила. Ну, завел любовницу, с кем не бывает.
   Но он поймет, что она рассчитывает на его доброту, на его жалость,  он  и
так сетовал, говоря о службе, что на нем,  используя  его  мягкость,  только
ленивый воду не возит. Он будет сопротивляться своей доброте.  Не  надо  ему
говорить о любви.
   - Я люблю тебя, Паша, - сказала она.
   Он застыл, согнувшись над  чемоданом,  большим  чемоданом  на  колесиках,
который купил три года назад в Германии (ездил в свите губернатора).
   - Оля... - сказал он.
   - Да?
   - Я заранее скучаю. Я не хочу ехать. Но я должен. Я слишком часто  бросал
на ветер слова. Надо ехать. Я обещал себе - и еще двоим. Они меня ждут. Я не
могу их обмануть. Я отвечаю за них.
   Он любит меня, подумала Ольга, не думая, правда это или нет. Но, в  таком
случае, неужели какие-то посторонние люди ему дороже меня? Ах, какой  глупый
бабский вопрос! Нельзя задавать его!
   - Неужели какие-то посторонние люди тебе дороже меня? - спросила она.
   - Ты мне дороже всех, - ответил Парфенов, наслаждаясь  чувством  любви  к
жене и тем, что от этого прощание становится терпким,  печальным  и  страшно
человеческим. - Но есть понятие долга, понимаешь?
   Никакое это не понятие долга, а просто упрямство, подумала Ольга.
   Вот этого-то уж ни в коем случае нельзя говорить, это сразу все  испортит
- бесповоротно!
   - Никакое это не понятие долга, а просто упрямство! - сказала Ольга.
   - Вот как? Значит, ты меня считаешь всего-навсего упрямцем?
   - Именно так, б., е. т. м., к. б.! - иронически сказала Ольга,  с  ужасом
слушая себя.
   - Ты в своем репертуаре! -  одобрил  он,  энергично  заканчивая  набивать
чемодан вещами.
   - Я пою песни,  которые  ты  хочешь  услышать!  Я  сомневаюсь,  что  тебе
требуется от меня райское пение!
   - Удивительно верно! Тем более что райского пения я никогда  от  тебя  не
слышал.
   - Я ненавижу тебя.
   - Взаимно.
   - Если ты уедешь, ты никогда не вернешься! Я на порог тебя не пущу.
   - Размечталась! Чтобы я вернулся в этот... в эту...
   - Пока ты ищешь слово, твой поезд уйдет.
   - Не беспокойся! Мой поезд не уйдет без меня  -  никогда!  В  отличие  от
твоего! Который давно ушел! Вобла!
   - Блудливый козел! Забери свои деньги! Забери, иначе я порву их!
   Она схватила деньги, которые  он  дал  ей  накануне,  и  впихнула  ему  в
чемодан. Защелкнула замки, застегнула пряжки, подкатила к двери.
   - Проваливай! Я больше не могу дышать с тобой одним воздухом,  с.  п.  р.
о., в. л. б.!
   - Т. ш., д. с., в. г. я. т. в.!
   - Ч. т. п. в. в. с.!
   - Л. э., ч. г. в. т.!
   - М.!
   - П. о. ч.!
   - У.!
   - С восторгом!
   Глава сорок вторая
   Отвальная. Серебристый "мерседес". "Вот они, мои
   денежки!"

   Парфенов появился на веранде Змея через минуту после Свинцитского. Друзья
обнялись, словно не виделись год.
   - Билеты, деньги - с собой? - деловито спросил Парфенов.
   - Все готово, шеф! - рапортовал Змей. - Не спеши, до поезда  еще  дополна
времени. Давай отвальную выпьем.
   И все налили, и все  встали,  чтобы  выпить  отвальную.  На  лицах  Змея,
Парфена и Писателя уже был туманный отсвет далеких дорог. Все завидовали  им
и любовались ими, считая их как бы  своими  полномочными  представителями  в
чужедальной жизни - и в будущем вообще.
   И уже Змей хотел произнести речь, но тут Парфен вдруг обратил внимание на
кучу денег, которая так и лежала на столе неприбранная.
   - Чего это они валяются?
   Змей не успел ответить.
   Беззвучно,  как  видение,  долго  и  длинно  в   двор   вползало   что-то
серебристое.
   Оно оказалось машиной.
   Оно оказалось серебристым "мерседесом" - нелепым,  красивым,  громоздким,
ужасным в этом деревянном сарайчатом дворе, как меч Армагеддона.
   И, как ангел сатаны, отделился от машины человек в сером  (с  серебряными
нитями) костюме.
   Медленно, будто инопланетянин, привыкающий к  чужому  тяжкому  притяжению
чужой планеты, он поднялся по лестнице.
   Он подошел к столу,  взял  горсть  долларовых  бумажек,  бросил  обратно,
отряхнул руки и сказал печально:
   - Вот они, мои денежки!
   Глава сорок третья
   Братья-разбойники

   Жила женщина Галина.
   Был у нее сначала муж Чикулаев, и она родила ему сына Леонида.
   Потом был у нее муж Кильдымбаев, и она тоже родила ему сына.
   - Хочу, чтобы он был Леонид, - сказал Кильдымбаев. -  Всю  жизнь  мечтал,
чтобы сына Леонид звали.
   - Есть уже один Леонид, - сказала  Галина.  -  Нельзя  братьев  одинаково
называть.
   - Тот Чикулаев, а этот будет Кильдымбаев, - сказал Кильдымбаев. -  Можно.
Или я от тебя уйду.
   - Ладно, - сказала Галина.
   И назвали второго сына тоже Леонидом, но Кильдымбаев все равно ушел.
   И Галина решила больше не выходить замуж.
   Путаницы не возникло: один,  действительно,  записан  в  школе  и  прочих
местах Чикулаевым, другой Кильдымбаевым, а то, что они братья, некоторые  не
знали, а другие думали: сводные.
   Братья любили маму и друг  друга.  Они  даже  в  школе,  учась  в  разных
классах, все перемены проводили вместе. Дети-школьники  чувствовали  в  этом
что-то  ненормальное.  Они  дали  братьям  общую  кличку  Чильдым-Кильдым  и
настроились бить их и разъединять.
   Братья вставали спина к спине и дрались до крови.
   И от них отступились.
   Они росли спокойными добрыми мальчиками, учились  довольно  средне  из-за
какой-то постоянной душевной рассеянности, учителя считали их  туповатыми  и
ленивыми.
   Все свободное время они помогали матери по дому,  читали  приключенческие
книги, а летом строили в пригородном лесу  (жили  на  окраине)  на  деревьях
шалаш, играли друг с другом в индейцев и следопытов. Когда  Кильдым  упал  с
дерева и вывихнул обе ноги, Чильдым на руках донес его до больницы (примерно
5 км).
   Они жили друг другом - словно чувствовали, что ждет их в дальнейшем.
   И вот Чильдым учился в последнем классе, а Кильдым в предпоследнем.
   У Чильдыма появилась девушка Нелли, не из школы, а из  техникума,  старше
его, с красивым овальным лицом, обрамленным темными гладкими  волосами.  Она
приходила к нему, когда мать была на работе, а Кильдым в волейбольной секции
(он очень хорошо играл в волейбол, он выступал за районную школьную  сборную
команду, и Чильдым тоже - пока не появилась Нелли).
   Однажды Кильдым почему-то не пошел на тренировку, а Чильдым задержался  в
школе, а Нелли уже пришла.
   - Какие вы разные, - сказала она. - Чильдым светлый и голубоглазый, а  ты
русый и кареглазый. Совсем не похожи, хоть братья. Но оба красивые.  Губы  у
тебя даже красивее.
   И стала целовать Кильдыма в губы.
   И Кильдым не оттолкнул ее, а тоже стал целовать ее своими губами, которые
она целовала.
   Когда пришел Чильдым, они не успели одеться.
   Кильдым сказал Нелли:
   - Уходи, и чтобы я тебя больше не видел.
   Она ушла. Чильдым ударил Кильдыма.
   Кильдым ответил.
   Они дрались так, как когда-то с другими, защищая друг друга. До  крови  и
боли.
   Молча.
   С этого дня они практически перестали разговаривать друг с другом.
   С этого дня началось их постоянное и напряженное соперничество.
   Мать  считала,  что  для  Чильдыма  и  техникум  великое  благо,  но  тот
подготовился  и  поступил   на   автодорожный   факультет   политехнического
института.
   Через год то же самое сделал и Кильдым.
   Чильдым,  едва  закончив  институт,  организовал,  пользуясь   поблажками
перемен, кооператив по строительству гаражей.
   Кильдым стал молодым начальником одного солидного ДРСУ (дорожно-ремонтное
строительное управление).
   Чильдым женился на блондинке, у которой ноги были 95 см.
   Кильдым даже на свадьбе не был. Потому что сам готовился к  свадьбе  -  и
женился вскоре на блондинке, у которой ноги были 98 см.
   Чильдым построил себе дом в два этажа с гаражом, и Кильдым построил  себе
дом в два этажа, но с солярием и двумя гаражами.
   Однако не рассчитал Чильдым или подставил его кто: он сел в тюрьму на два
года.
   Кильдым допустил нарочитые служебные злоупотребления - и его тоже осудили
на два года.
   Обоих выпустили досрочно, через год.
   Чильдым в тюрьме  кулаками  и  разговорами  завоевал  авторитет  и  вышел
готовым бандитом. Кооператив себе оставил, но начал заниматься делами  более
крупными, просто и честно говоря: разбоем.  Но  бескровным,  потому  что  не
любил, чтобы  мучали  людей.  Если  кто  нарушал  закон,  он  его  наказывал
собственноручными руками, вплоть до расстрела.
   Кильдым организовал дело  еще  более  крупное,  его  специализацией  было
горючее всех видов, затем он освоил нелегальное производство спирта, а потом
уже осуществлял только  общее  руководство:  слишком  многопрофильной  стала
деятельность подведомственных ему подразделений.
   Если Чильдым заводил любовницу, Кильдым заводил двух.
   Если Чильдым проигрывал в казино тысячу долларов, Кильдым проигрывал две.
   Если Чильдым летел с женой отдыхать  в  Южную  Африку,  Кильдым  летел  в
Австралию.
   И настал день, когда они поняли, что так дольше продолжаться не может.
   Они назначили друг другу встречу.
   - Ну, сойдутся твои и мои, - сказал Чильдым. - Что это даст?
   - Море крови, - согласился Кильдым.
   - Поэтому уезжай, - сказал Чильдым.
   - Сам уезжай, - ответил Кильдым.
   Чильдым побледнел. Он достал револьвер и сказал:
   - Тогда играем в русскую рулетку. Вот пистолет и пустой  барабан.  Кладем
один патрон и стреляем по очереди, пока кто-то себе башку не разбомбит.
   - Согласен, - сказал Кильдым.
   Они стали крутить барабан, прикладывать пистолет к виску  и  нажимать  на
спусковой крючок - по очереди.
   Очередь переходила тридцать шесть раз. И ни разу патрон не  встал  против
дула.  Такое  может  быть.  Теория   вероятности   допускает.   Но   арбитр,
присутствовавший при этом и от страха пивший  виски  из  горлышка,  неудачно
пошутил:
   - Может, там патрона-то и нет?
   - Может быть, - сказал Чильдым  и,  направив  для  шутки  в  его  сторону
револьвер, щелкнул. Раздался выстрел, арбитр упал.
   - Тогда так, - сказал Чильдыму Кильдым. - Через год этот город будет мой.
   - Через год этот город будет мой, - ответил Чильдым.
   Многие саратовцы помнят, какие лихие перестрелки возникли в  одно  время,
какие взрывы звучали, какие темные слухи носились по городу. Мафия воюет!  -
говорили они, не зная, что воюют не на жизнь, а на смерть - два брата.
   Вдруг - все стихло.
   То есть не все, но после канонады разрозненная стрельба кажется тишиной.
   Чильдым недоумевал. Он забирал  все  больше  власти,  сфера  его  влияния
становилась все шире, но он не чувствовал препятствий и сопротивления!
   Он стал узнавать стороной, не заболел ли брат, не  случилось  ли  чего  с
ним.
   Выяснилось: не заболел, но случилось.
   Кильдым влюбился. Бросив молодую блондинку-жену и дом с двумя гаражами  и
солярием, он ушел в обычнейшую квартиру к женщине с ребенком, да еще  старше
себя на семь лет.
   Конечно, в нищету он не впал, квартиру купи