и  утверждали  Фрэнсис
Гетлиф, Уолтер Льюк и их коллеги.
   - Разве? - сказал Рубин.
   Он, по-видимому, был несколько задет. И все же я видел, что он  уважает
Роджера - уважает его ум. Он умел распознать умного человека, и  при  всей
его учтивости заслужить его уважение было не так-то просто.
   - Что ж, - сказал Роджер, - допустим (так оно будет вернее), что Запад,
то  есть  вы,  и  Советский  Союз  вступают  в  гонку  ядерных  вооружений
приблизительно на равных  началах.  Сколько  же  времени  в  таком  случае
остается нам, чтобы предпринять какие-то шаги?
   - Меньше, чем мне хотелось бы.
   - Сколько лет?
   - Лет десять.
   Настало короткое молчание. Остальные все время слушали внимательно,  но
в разговор не вступали.
   - Не наводит ли это всех вас на размышления? - сказал Роджер. Сказал не
без сарказма  и,  видимо,  считая  разговор  законченным,  отодвинул  свое
кресло, давая понять, что пора возвращаться в гостиную.
   Он распахнул дверь, и в это время в коридоре,  в  гостиной  наверху,  в
столовой, откуда мы выходили, поднялся трезвон. Можно было  подумать,  что
мы на корабле и звонки объявляют учебную тревогу. И тут же Роджер, который
только что выглядел весьма  достойно,  даже,  я  бы  сказал,  внушительно,
застенчиво улыбнулся.
   - Сзывают на голосование, - пояснил он  Дэвиду  Рубину  все  с  той  же
улыбкой, смущенной, до странности детской и в то же время довольной, - так
улыбаются люди, готовясь принять участие в  обряде  для  избранных.  -  Мы
ненадолго.
   Члены парламента выбежали из  дома,  точно  мальчишки,  которые  боятся
опоздать на урок. Мы же с Дэвидом пошли вдвоем наверх.
   - Ушли они? Давно пора было вытащить вас оттуда, - бодро встретила  нас
Кэро. - Ну, чьи добрые имена вы там успели  опорочить?  Мужчинам  надо  бы
носить... - выразительным жестом она лихо подкрутила воображаемые усы.
   Я покачал головой и сказал, что мы говорили о науке,  которой  посвятил
себя Дэвид Рубин, и о  будущем.  Маргарет  взглянула  на  меня.  Но  после
звонка,  позвавшего  на  голосование,  настроение  мое  круто  изменилось.
Сознание, что все мы связаны общей судьбой, пропало, я больше не испытывал
даже чувства ответственности. Напротив, здесь, в ярко освещенной гостиной,
все стало казаться мне мирным, совсем не важным и немного смешным.
   Дамы только что завели разговор на тему, которая приобретала все больше
прав гражданства в подобных гостиных: о школах или,  точнее,  о  том,  как
определять в них детей. Молоденькая мать, гордая и своим  материнством,  и
прозорливостью в вопросах образования, объявила, что ее  трехмесячный  сын
уже через час после своего рождения был внесен в списки Итона. "Мы бы  его
и в Бейлиол записали,  -  прибавила  она,  -  да  только  теперь  туда,  к
сожалению, заранее не записывают".
   А куда пристроила детей Кэро? Что думает Маргарет делать со  своими?  Я
издали наблюдал за Дэвидом Рубином: с обычной своей изысканной  учтивостью
он внимал рассказам  о  порядках,  которые,  конечно  же,  в  душе  считал
нелепыми, - о том, как за тринадцать лет вперед покупаются для детей места
в привилегированных школах. Он лишь  мимоходом  упомянул,  что,  хотя  ему
самому только сорок  один  год,  его  старший  сын  уже  на  втором  курсе
Гарвардского университета.  Остальное  время  он  внимательно  и  серьезно
слушал, и это вызвало у меня желание сделать небольшое  внушение  сидевшей
рядом  со  мной  миссис  Хеннекер.  Я  сказал  ей,  что  американцы  самые
воспитанные люди на свете.
   - То есть как? - воскликнула она.
   - И русские очень воспитанные, - прибавил я после некоторого  раздумья,
- мы в этом отношении едва ли не хуже всех.
   Лицо у нее стало испуганное, и я испытал истинное удовольствие. Правда,
сказал я, углубляясь в сравнительную социологию, у англичан низших классов
манеры совсем не плохие, куда лучше, чем у американцев того же уровня, но,
начиная приблизительно с середины социальной лестницы, манеры  американцев
становятся все лучше, а наши - все хуже. У  американской  интеллигенции  и
высшего класса манеры несравненно лучше наших. И я продолжал рассуждать  о
причинах этого странного явления.
   Моей собеседнице рассуждения эти явно казались совершенно излишними.
   По  лестнице  гурьбой  подымались  мужчины.  Голосование   закончилось,
правящая партия получила обычное большинство. Однако вечер  был  испорчен,
настроение так и не наладилось, и в половине двенадцатого  мы  с  Маргарет
поднялись; с нами ушел и Дэвид Рубин. Такси, урча, катилось по  Набережной
к Челси, где он сейчас жил. Они с Маргарет говорили о проведенном  вечере,
а я смотрел в окно, не принимая участия в  разговоре.  Я  позволил  мыслям
увести себя от действительности.
   Когда мы распрощались с Дэвидом, Маргарет взяла меня за руку.
   - О чем ты думаешь? - спросила она.
   Я и сам не знал. Просто я загляделся на знакомый  привычный  город:  на
исхоженные мною вдоль и поперек улочки Челси, на огни Фулхем-роуд, на сады
Кенсингтона, на Куинсгейт-стрит, по которой мы ехали к  Сент-Джеймс-Парку,
- все это путаное-перепутанное, шумящее  листвой,  не  очень-то  красивое,
приземистое - в других столицах дома  куда  выше...  Мне  немало  пришлось
пережить здесь, и сейчас я  не  то  чтобы  вспоминал,  а,  скорее,  ощущал
смутные отголоски когда-то испытанного в этих  местах:  любовь,  женитьба,
горести и радости, удовольствие  от  вечерних  прогулок...  О  сегодняшнем
разговоре я не думал - он не  первый  и  не  последний,  мы  к  таким  ужо
привыкли. И все же  вдруг  с  неожиданной  силой  меня  захлестнула  волна
нежности к этому городу, хотя в обычные трезвые часы особой любви я к нему
не испытывал.
   Плохо освещенная  дорога  через  Парк,  сверкающая  огнями  Серпентайн,
бледные фонари Бейсуотер-роуд переполняли меня волнением, которого от себя
не скроешь, а между тем есть  в  нем  что-то  стыдное,  в  чем  не  хочешь
признаться, - так бывает, когда иностранец скажет что-то хорошее  о  твоей
стране,  и  годами  воспитываемая  выдержка  вдруг  изменяет  тебе  и   ты
оказываешься на грани слез.



2. СТАРЫЙ ГЕРОЙ

   Выборы прошли согласно намеченному плану  -  точнее  сказать,  согласно
плану, намеченному приятелями  Роджера.  Их  партия  вернулась  к  власти,
получив большинство в  шестьдесят  голосов.  Как  и  предсказывала  миссис
Хеннекер на том званом обеде, Роджер получил пост в правительстве.
   Лишь только об этом было объявлено, мои  сослуживцы  принялись  строить
всяческие предположения. По Уайтхоллу распространились слухи,  что  Роджер
честолюбив. Недоброжелательства  в  этих  слухах  не  было.  Они  были  до
странности  лишены   личного   пристрастия   и   до   странности   упорны;
распространяли их люди вовсе не знакомые с Роджером, создавая  ему  раз  и
навсегда определенную репутацию.
   Как-то летом, вскоре после выборов, я сидел в кабинете своего шефа сэра
Гектора Роуза;  за  окнами  зеленел  Сент-Джеймс-Парк,  и  прокравшийся  в
комнату солнечный луч лег поперек письменного стола. Под началом  Роуза  я
проработал шестнадцать лет. В делах мы полностью доверяли  друг  другу  и,
однако, после стольких лет отнюдь не были  на  короткой  ноге.  Сейчас  он
подвергал меня вежливому допросу. Нет,  я  не  знаком  близко  с  Роджером
Куэйфом, ответил я, - в ту пору это соответствовало  истине.  Все  же  мне
кажется - хоть оснований для этого  у  меня  немного,  -  что  это  орешек
твердый.
   Мои  догадки  по  части  психологии  не  произвели  на  Роуза  большого
впечатления. Его занимала практическая сторона дела. Допустим, Куэйф  и  в
самом  деле   честолюбив.   Он,   Роуз,   не   находил   в   этом   ничего
предосудительного. Но на посту, который занял Куэйф, уже сломал  себе  шею
не один честолюбец. Тут есть над чем призадуматься.  Если  у  Куэйфа  была
возможность выбирать, то этот шаг указывает на известную опрометчивость.
   - Из чего, дорогой мой Льюис,  совершенно  очевидно,  -  сказал  Гектор
Роуз, - что выбирать ему не пришлось. А это  в  свою  очередь  наводит  на
мысль, что кое-кто из наших хозяев не очень к нему расположен. К  счастью,
проверка их замечательных и, без сомнения, хорошо  продуманных  решений  -
дело не наше. Куэйфа хвалят. Значит, работать нам с вами  станет  хотя  бы
временно легче.
   Назначение  Роджера  представляло  для  Роуза  не  только   отвлеченный
интерес. После войны так называемая "работа на оборону"  пошла  у  нас  по
разным каналам.  Большей  частью  ею  теперь  занималось  вновь  созданное
министерство, то самое, куда Роджера назначили сейчас товарищем  министра.
При этой реорганизации Роуз лишился части своих обязанностей и полномочий,
что,  на  мой  взгляд,  было  весьма  несправедливо.  Когда   мы   с   ним
познакомились,   он   был   самым   молодым   непременным   секретарем   в
Государственном управлении. Теперь ему оставалось три года до отставки,  и
все это время он дольше, чем кто-либо из его коллег, пробыл в одном и  том
же чине, на одной и той же должности. Он получил  орден  Бани  -  награду,
которую высоко ценили он и его приятели, но которую, кроме них,  никто  не
замечал. Он по-прежнему работал с точностью электронно-счетной машины. Его
изысканная  учтивость,  в  прошлом  столь  же  беспредельная,  как  и  его
познания, теперь, случалось, изменяла ему. Он по-прежнему был с виду бодр,
крепок и неутомим, но от моложавости, которую он сохранял очень долго и  в
зрелом  возрасте,  теперь  не  осталось  и  следа.  Волосы  поседели,  лоб
перерезала глубокая морщина. Велико ли было его разочарование? Мне он,  во
всяком случае, об этом ни разу ни  полсловом  не  обмолвился.  Для  нового
министерства, непременным секретарем которого он, должно быть  (и  не  без
основания),  рассчитывал  стать,  он  делал  все,  что   входило   в   его
обязанности, и многое такое, что в эти обязанности не входило.
   Новое министерство  было  для  чиновников  Государственного  управления
постоянным источником огорчений. Роуз  был  прав  -  лучшее  место,  чтобы
спровадить  врага,  трудно  было   придумать.   И   не   потому,   что   у
Государственного управления и правительства были разногласия  по  основным
вопросам. Роуз и почти  все  его  коллеги  были  консерваторами  и  исходу
выборов радовались не меньше, чем круг Куэйфов.
   Нет, дело в том, что новое министерство  -  как  и  всякое  учреждение,
связанное с производством новейших средств ведения войны, -  тратило  уйму
денег, но не могло  с  точки  зрения  Государственного  управления  ничего
представить в оправдание своих расходов. Роуз и  другие  высшие  чиновники
испытывали пренеприятнейшее чувство, что события развиваются  помимо  них.
Ни один из сменившихся здесь министров их не устраивал.  Теперешний  же  -
лорд Гилби, - непосредственное начальство  Роджера,  оказался  хуже  всех.
Высшие государственные чиновники привыкли к министрам, которых приходилось
или уговаривать, или запугивать, чтобы они приняли то  или  иное  решение,
по, столкнувшись с таким, который, встречая их с отменной любезностью,  не
желал, однако, ни сам принять решение, ни  предоставить  это  подчиненным,
они окончательно растерялись.
   Мне и самому приходилось попадать в  такую  переделку.  Случалось,  что
интересы нашего министерства и министерства Гилби переплетались,  и  тогда
Роузу требовался посредник. Такой посредник должен был обладать  известным
влиянием, и он приспособил на  эту  роль  меня.  В  некоторых  вопросах  я
разбирался лучше других, потому что уже очень давно ими  занимался.  Кроме
того, у меня было еще одно маленькое преимущество  -  я  не  скрывал,  что
собираюсь покинуть Уайтхолл, и, вопреки всякой логике,  авторитет  мой  на
службе заметно возрос. Или  если  не  авторитет,  то,  во  всяком  случае,
внимание, с каким относились ко мне окружающие и которое слегка напоминало
суеверное почтение, с каким здоровые люди  прислушиваются  к  мнению  явно
недолговечного человека.
   Таким  образом,  мне  довольно  часто  приходилось  бывать  у   них   в
министерстве, которое находилось шагах в трехстах от нас и располагалось в
крыле, выходившем в парк. Как и всем прочим, мне приходилось иметь дело  с
самим лордом Гилби. И мои попытки добиться  от  него  какого-либо  решения
увенчивались успехом не чаще, чем чьи-либо еще, а может, и  реже.  Тем  не
менее через несколько дней после нашего разговора  с  Роузом  я  вместе  с
непременным секретарем их министерства предпринял еще одну такую попытку.
   Непременный секретарь был мой давнишний коллега Дуглас  Осбалдистон,  о
котором сейчас говорили то же самое, что лет двадцать назад о  Роузе.  Его
считали восходящей звездой и говорили  (как  когда-то  о  Роузе),  что  со
временем он встанет во главе Государственного управления.
   На первый взгляд он  резко  отличался  от  Роуза:  прост  в  обращении,
скромен, прямодушен в тех случаях, когда Роуз бывал  уклончив;  невысокого
происхождения, тогда как Роуз был  сыном  архидьякона.  Вместе  с  тем  он
обладал прекрасными манерами государственного  чиновника  старой  школы  и
держался, как принято было держаться в старину -  несколько  небрежно.  На
самом деле небрежности в нем было не больше, чем в Роузе, а ума  уж  никак
не меньше. Прежде, когда он еще работал под началом  Роуза,  я  воображал,
что для высших должностей ему недостает твердости. Я жестоко заблуждался.
   Он тщательно изучил карьеру Роуза  и  твердо  решил  не  повторять  его
ошибок. Он старался поскорее наладить дела, чтобы распроститься с нынешней
должностью ("Тут  же  ничего  не  добьется",  -  напрямик  говорил  он)  и
вернуться в Казначейство.
   Долговязый,  худой,  румяный,  он  до   сих   пор   сохранял   какие-то
студенческие черты. Был находчив, совсем не  чопорен,  и  с  ним  было  на
редкость легко иметь дело. Притом он был  приветлив,  и  у  нас  сложились
дружеские отношения, каких я так и не смог установить с Гектором Роузом.
   В то утро, дожидаясь приема у Гилби, мы в  два  счета  выработали  план
действий. Во-первых - это была, так сказать, грубая наметка, -  необходимо
добиться прекращения работ по созданию некой весьма проблематичной ракеты,
на которую уже ухлопаны миллионы; нужно во что  бы  то  ни  стало  убедить
Старого героя - как прозвали  лорда  Гилби  его  подчиненные  -  подписать
соответствующий  приказ  по  министерству.   Во-вторых,   недавно   начали
поговаривать о новых средствах  доставки.  Осбалдистон,  доверявший  моему
нюху,  соглашался,  что  надо  поскорее  этим  заняться,  иначе   на   нас
обязательно станут нажимать сверху.
   -  Если  бы  только  нам  удалось  заставить  старика   передать   дело
новобранцу... - сказал Осбалдистон.
   Под "новобранцем" он подразумевал Роджера Куэйфа.
   Я спросил Осбалдистона, что он думает о Роджере. Он  производит  лучшее
впечатление, чем все его предшественники, сказал Осбалдистон. И  прибавил,
что,  поскольку  Гилби  сидит  в  палате  лордов  и  проводить  все   дела
министерства в палате общин придется Куэйфу, это весьма утешительно.
   Мы вышли в коридор, безлюдный - если не считать одинокого  рассыльного,
- высокий, излишне просторный и поэтому всегда темный, от которого  так  и
веяло затхлой роскошью  Уайтхолла  прошлого  столетия.  В  гнетущем  мраке
выделялись красные буквы  над  дверью:  "Товарищ  министра  мистер  Роджер
Куэйф". Осбалдистон ткнул  пальцем  в  надпись  и,  возвращаясь  к  нашему
разговору о Роджере, заметил:
   - Хоть в одном нам повезло - он никогда не является спозаранку.
   Кабинет лорда Гилби помещался в конце коридора и выходил окнами в парк,
так же, как кабинет Гектора Роуза  в  противоположном  крыле  здания.  При
пасмурном освещении стены, обшитые белыми панелями, призрачно отсвечивали;
лорд Гилби стоял между письменным столом и  окном,  с  явным  неодобрением
глядя на проливной дождь, нависшие облака, шумящие  пышной  листвой  ветви
деревьев.
   - Пакость! - сказал  он,  словно  вынося  решительный  и  бесповоротный
приговор погоде. - Какая пакость!
   Лицо у него было приятное, с мелкими чертами и словно бы  открытое,  но
такое, что по нему много не прочтешь. Для человека, которому перевалило за
шестьдесят, он был удивительно строен. Держался любезно и ровно. И все  же
предложение, казавшееся нам довольно умеренным  в  кабинете  Осбалдистона,
сейчас начало вдруг обрастать таинственными трудностями.
   - Господин министр, - сказал Осбалдистон, -  право  же,  пора  кабинету
что-то решить насчет "А"... - Он назвал шифр ракеты.
   - Насчет "А"?  -  задумчиво  повторил  Гилби  тоном  человека,  впервые
услышавшего о какой-то новой, оригинальной, но вряд ли разумной затее.
   - Ведь обо всем, о чем только можно, мы уже договорились.
   - Не надо, знаете ли, торопить события, - сказал Гилби  укоризненно.  -
Или, по-вашему, надо?
   - На бумаге соглашение по этому вопросу  было  достигнуто  уже  полтора
года назад.
   - На бумаге, голубчик? Лично  к  считаю,  что  в  таких  случаях  самое
главное привлечь сторонников, убедить людей в своей правоте.
   - Именно этого мы все время и добиваемся, господин  министр,  -  сказал
Осбалдистон.
   - Значит, вы считаете, что  хорошенького  понемножку  -  попробовали  и
хватит. Вы и в самом деле так думаете, сэр Дуглас?
   Обращение "сэр Дуглас" уже само по себе было мягким  выговором.  Обычно
Гилби называл Осбалдистона просто по имени. Мой коллега бросил мне  искоса
взгляд, у  него  был  вид  человека,  которого  бьют  по  голове  пуховыми
подушками. В который уже раз он убеждался,  что  Старый  герой  не  только
любезен, но еще и упрям и тщеславен. Осбалдистон прекрасно  понимал,  что,
лишь только он выйдет за дверь, на  Гилби  "насядут"  деловые  тузы  вроде
лорда  Лафкина,  для  которого  отказ  от  этого  проекта  означал  потерю
миллионов, или старые боевые друзья, уверенные, что  лучше  хоть  какое-то
оружие, чем никакого.
   И Осбалдистон недаром этого опасался. Потому-то он и постарался,  чтобы
в комиссию по обсуждению проекта не вошел ни один военный. Гилби  не  имел
достаточно  высокого  воинского  звания,  что  оказывало  бы  сдерживающее
влияние на людей ниже его чином. Прозвище Старый герой было дано ему не  в
насмешку - обе  войны  он  провел  в  действующей  армии  и  показал  себя
исключительно  храбрым  офицером;  во  время  второй  мировой   войны   он
командовал дивизией. Однако дальше он не пошел. Я слышал от военных,  что,
будь у него хотя бы средние способности,  он  автоматически  дошел  бы  до
самых вершин, ибо  трудно  было  представить  себе  человека,  обладающего
лучшими связями. Звание пэра досталось ему по наследству, а не за  заслуги
в войне. Он был, что называется, потомственным английским аристократом.
   - Господин министр, - сказал  Осбалдистон,  -  если  вы  считаете,  что
разумнее будет еще раз проверить, насколько велики разногласия, чего проще
- созовем межведомственное совещание на вашем уровне.  Или  на  моем.  Или
устроим  совместное  заседание  министров  и  чиновников  Государственного
управления.
   - Я, знаете ли, не сторонник всяких там совещаний и комиссий, -  сказал
Гилби. - Обычно они ни к чему не приводят.
   На сей раз даже Дуглас Осбалдистон растерялся. Он ответил не сразу.
   - Есть еще и другой способ. Вы и министры всех трех родов оружия  могли
бы обсудить этот вопрос с премьером. Мы могли бы очень быстро  подготовить
для вас необходимые материалы.
   (Без  сомнения,  Осбалдистон  про  себя  подумал,  что  соответствующие
материалы получит в этом случае и премьер-министр.)
   - Нет. Я не стал бы ему этим докучать. У него и так  дел  выше  головы.
Нет, мне этого не хотелось бы.
   Гилби озарил нас  милой,  благосклонной  улыбкой,  в  которой  сквозило
торжество, и продолжал:
   - Знаете, что я сделаю?
   - Да, господин министр?
   - Я еще раз просмотрю все документы. Приготовьте их мне к концу недели,
будьте так добры. И еще было бы неплохо, если бы  вы  составили  небол