орую нельзя себе позволить.  В  ней  нет  никакого
смысла. Элен громко засмеялась.
   - Говори только за себя. Для меня в ней есть кое-какой смысл.
   Я все пытался  ее  развеселить,  но  это  было  не  так-то  легко.  Она
тревожилась за Роджера, тревожилась куда сильнее, чем мы оба в этот вечер,
и, однако, была необычайно оживлена. И  не  только  потому,  что  мы  были
здесь. Она держалась так, словно зарубцевалась какая-то рана.
   Наконец я уловил, в чем дело. Эта атака никак не была  связана  с  нею.
Она подозревала, что те звонки по телефону исходят от кого-то, кто  знаком
Роджеру. Одно  время  она  готова  была  винить  в  этом  Бродзинского.  Я
предпринял  кое-какие  розыски,  и  они  уже  показали,  что  это   весьма
маловероятно. Теперь Элен могла мне поверить. И тем  самым  ничто  уже  не
мешало ей ненавидеть Бродзинского. У нее полегчало  на  душе,  она  так  и
сияла. Ей невыносимо было думать, что именно  она  навлекла  опасность  на
Роджера. Мне кажется, она охотно лишилась бы  глаза,  руки,  миловидности,
если бы могла этим уменьшить грозящую Роджеру опасность, - и однако, такая
вот беззаветная любовь тоже по-своему эгоистична: Элен предпочла бы, чтобы
опасность возросла, только бы не она сама была тому виной.
   Я сказал ей, что сыщики пока не узнали ничего определенного. Теперь все
ее телефонные разговоры прослушиваются.
   - Все это ужасно некстати, когда он  пытается  поговорить  со  мной  по
телефону, - сказала Элен, взглянув на Роджера.
   - У детективов свои приемы. Придется вам потерпеть.
   - Уж не знаю, насколько я терпелива.
   - На твою долю выпало самое  худшее,  -  сказал  Роджер.  -  Ничего  не
поделаешь, надо справляться. - Он сказал это резко, твердо уверенный,  что
Элен поймет.
   Она спросила меня, не может ли она еще чем-нибудь  помочь.  Неужели  ей
только и остается сидеть и ждать, стиснув зубы.
   - Это очень нелегко, знаете, - сказала она.
   - Да, я знаю, - сказал Роджер.
   Вскоре он посмотрел на часы и сказал, что через полчаса ему надо  идти.
По дороге домой я думал о них, наконец-то предоставленных друг другу.



27. ПРОГУЛКА В СИЯНИИ ЛЮСТР

   Роджера незачем было предупреждать о сплетнях. Он сам их почуял, вернее
- и в этом не было ничего  сверхъестественного,  -  ему  без  всяких  слов
говорило об этом выражение каждого знакомого лица, куда бы он ни пошел:  в
палату, в клуб, в любое учреждение, на Даунинг-стрит. В те ноябрьские  дни
все мы знали, что сплетни так и  бурлят.  Болтали  и  просто  что  попало,
злобно, яростно, взахлеб, но были сплетни и с политической подоплекой.
   Ни об Элен, ни о какой-либо другой женщине, насколько я слышал, пока не
упоминали. Парламентский запрос, по-видимому, был прочно забыт. О  Роджере
болтали прежде всего потому, что он получил поддержку с самой  неожиданной
и наименее желательной для него стороны. Широкую известность получила  его
речь у рыботорговцев, на нее ссылались, ее обсуждали на все лады. Она была
у всех на устах. Она приобрела особого рода  популярность,  ее  повторяли,
как попугаи, не вникнув в существо. В какие-нибудь две-три  недели  Роджер
стал любимцем либерально мыслящей публики,  она  делала  на  него  главную
ставку или по крайней мере возлагала немалые надежды. Либерально  мыслящая
публика? Люди сторонние и, уж во всяком случае, марксисты не принимают  ее
всерьез.  Она,  эта  публика,  может  изъясняться  не  тем   языком,   что
"Телеграф", коллеги лорда Лафкина или рядовые консерваторы  в  парламенте,
но, если дойдет до драки, она окажется в том же стане. Очень  может  быть.
Но  на  беду  Роджера  "Телеграф",  коллеги  лорда   Лафкина   и   рядовые
консерваторы смотрели на это иначе. Для них "Нью-стейтсмен"  и  "Обсервер"
были все равно что ленинская "Искра" самой  революционной  поры.  Если  уж
Роджера восхваляют в этом лагере, за ним надо глядеть в оба.
   Хвалы исходили и из другого лагеря, и это  было  еще  опаснее.  Роджера
стали цитировать независимые  из  оппозиции  -  не  присяжные  ораторы,  у
которых были свои заботы и которые хотели бы свести этот спор на  нет,  но
всякие разоруженцы,  пацифисты,  идеалисты.  Это  не  была  организованная
группа, и насчитывалось их едва три  десятка,  но  все  они  были  мастера
произносить речи, и притом не знали  никакого  удержу.  Прочитав  одну  из
таких речей, в  которых  высказывалось  одобрение  Роджеру,  я  с  горечью
подумал - избави нас, боже, от друзей.
   Роджер все это понимал. Со мной он об этом не говорил,  не  делился  ни
своими страхами, ни надеждами, ни планами. Однажды он заговорил об Элен; в
другой раз, в баре клуба, передавая мне кружку пива, вдруг спросил:
   - Вы верите в бога?
   Ответ он знал заранее. Нет, сказал я, я человек неверующие.
   -  Странно,  -  сказал  Роджер.  Лицо   у   него   стало   озадаченное,
простодушно-наивное. - Мне казалось, вы должны бы верить.
   Он отхлебнул пива.
   - Знаете, я не представляю, как без этого можно жить. Разумеется,  есть
сколько  угодно  людей,  которые  дорожат  церковью,  хоть  и  не   веруют
по-настоящему. Мне кажется, я дорожил бы ею, даже если бы и не верил. Но я
верю.
   Я спросил, во что именно.
   - Мне кажется, почти во все,  чему  меня  учили  в  детстве,  -  сказал
Роджер. - Верю в господа на небесах, верю  в  загробную  жизнь.  Не  стоит
объяснять  мне,  что  небо  совсем  не  такое,  каким  оно  мне   когда-то
представлялось. Я знаю это не хуже других. И все равно верю.
   И он продолжал говорить о вере. Говорил мягко, как  человек,  не  очень
уверенный в себе. Ему, видно, хотелось, чтобы я  сказал  -  да,  и  я  так
чувствую. Он был совершенно искренен,  ни  один  человек  не  мог  бы  так
поверять другому свое самое сокровенное и при  этом  лгать.  И  однако,  в
глубине души у  меня  шевелилось  подозрение:  а  может  быть,  человек  и
способен  совершенно  искренне  поверять  один  свой  секрет,  потому  что
непременно хочет скрыть что-то другое.
   Нет, пожалуй, это вовсе не заранее обдуманный  хитроумный  ход,  Роджер
заговорил об этом совершенно естественно. И  однако,  если  он  не  желает
посвящать меня в свои дальнейшие планы, это неплохой способ.
   До сих пор я отгонял подозрение,  которое  Гектор  Роуз  не  высказывал
вслух, но которое сквозило в его едких намеках. Я знал Роджера так близко,
как не знал и не захотел бы знать Роуз. Роуза нисколько не  заинтересовали
бы его цели, стремления и его вера. Для Роуза в каждом человеке было важно
только одно - его действия; и часто, куда чаще, чем мне  хотелось  бы,  он
оказывался совершенно прав. Когда речь заходила о  Роджере,  он  неизменно
задавал один-единственный вопрос: как он поступит,  когда  настанет  время
действовать?
   Роджер мне ничего не сказал. На следующей неделе он только  раз  дал  о
себе знать. Я получил приглашение на "холостяцкий  ужин",  который  должен
был  состояться  на  Лорд-Норт-стрит,  на  другой  день  после  приема   в
Ланкастер-хаузе.
   На этом приеме Роджер несколько минут расхаживал взад и вперед по ковру
в сиянии люстр, под руку с любезно улыбающимся премьер-министром. Впрочем,
то же самое можно сказать и о других министрах и даже  об  Осбалдистоне  и
Роузе. У премьер-министра нашлось время для каждого, и он с каждым  охотно
расхаживал под руку в сиянии люстр и любезно улыбался. Я стоял на лестнице
и думал: совсем  такой  же  прием,  с  таким  же  распорядком,  с  тем  же
выражением на лицах мог  иметь  место  и  сто  лет  назад,  с  той  только
разницей, что тогда он, вероятно, был бы устроен в доме у премьер-министра
и что в наши дни (если я правильно припоминаю отчеты о политических раутах
времен королевы Виктории) подают куда больше напитков.
   Прием был устроен по  случаю  визита  министра  иностранных  дел  одной
западной  державы.  Тут  были  политические  деятели   и   государственные
чиновники, те и другие с женами.  Жены  политиков  были  в  более  дорогих
туалетах, чем жены чиновников, и  вообще  более  ослепительны.  Зато  сами
государственные чиновники  были  куда  ослепительнее  политиков,  так  что
чужеземец мог бы их принять за людей иной, улучшенной породы. Все они были
во фраках, в орденах, медалях, лентах и перевязях, и Гектор  Роуз,  обычно
серенький  и  неприметный,  весь  так  и  сверкал,   разукрашенный   столь
великолепно, как никто другой в этом зале.
   Зал  был  полон,  и  на  лестнице  тоже  было  полно  народу.  Маргарет
разговаривала с Осбалдистонами. Я направился к ним,  но  меня  перехватила
Диана Скидмор. Я выразил восхищение  со  туалетом,  ее  драгоценностями  -
сапфирами  чистейшей  воды.  Но  она  была  бледна  и,   кажется,   чем-то
расстроена. Однако она умело притворялась оживленной, или, может быть, это
оживление было так же неотделимо от нее, как  самые  черты  ее  необычайно
выразительного подвижного лица.  Она  непрестанно  улыбалась,  поглядывала
направо и налево, кивала проходящим мимо знакомым.
   Она  внимательно  посмотрела  на   премьер-министра,   который   теперь
прогуливался с Монти Кейвом.
   - У него это недурно получается, правда? - сказала она. Она говорила  о
премьер-министре тоном директора школы,  с  удовлетворением  следящего  за
тем, как  тринадцатилетний  ученик  выполняет  гимнастические  упражнения.
Потом спросила: - А где Маргарет?
   Я повел ее к жене. Хоть Диана и знала здесь куда больше народу, чем  я,
с Осбалдистонами она знакома не была. Она живо и  с  готовностью  сказала,
что рада будет с ними познакомиться. Но не прошли мы и  нескольких  шагов,
как она вдруг остановилась:
   - Нет, не хочу больше никаких новых знакомств. Хватит с меня.
   Мне показалось, что я ослышался. Это совсем не походило на тот  случай,
когда она потеряла самообладание за обедом у себя в Бассете. Сейчас у  нее
в глазах блеснули не слезы, а упрямство.
   До конца приема было еще далеко. Да, после того вечера в Бассете к  ней
вернулась обычная твердость. Тогда, во время разговора о  семейной  жизни,
она почувствовала себя несчастной, а  она  не  привыкла  чувствовать  себя
несчастной и мириться с этим.  Она  больше  не  могла  жить  одна  в  этом
огромном доме. Ей нужен был  кто-то,  кто  развлекал  бы  ее  разговорами.
Знакомая роль покорной  ученицы,  когда  она,  как  восторженная  девочка,
внимала все новым наставникам и обращалась всякий  раз  в  новую  веру,  -
теперь ей всего этого было мало. И любовных приключений было бы  мало.  Ей
нужна была какая-то прочная привязанность.
   - Вы мне не годитесь, - откровенно и деловито сказала она. - У вас есть
жена.
   В просторной гостиной все  лица  казались  веселыми.  Веселей,  чем  на
многих других сборищах, подумал я. Потом я увидел Кэро, они с Роджером шли
об руку, непринужденно улыбаясь, прекрасная  пара,  сразу  привлекающая  к
себе внимание и привыкшая к нему. Были ли здесь  и  еще  люди,  скрывающие
такую же тайну, как Роджер? Уж конечно, были. Если бы узнать все о  каждом
из присутствующих, открылось бы немало неожиданностей.  Впрочем,  пожалуй,
не так уж много, как можно было  бы  предположить.  От  мужчин  и  женщин,
заполнявших  эту  гостиную,  так  и  веяло  энергией  и   здоровьем.   Что
называется, "первый сорт" (впрочем, сами они так себя  не  называли).  Тут
разыгрывалось несколько романов. Но  в  большинстве  эти  люди  совсем  не
тяготились  установленными  рамками  сексуальной  жизни.  И   обычно   она
приносила им больше удовлетворения, нежели  тем,  кто  бунтовал,  стремясь
вырваться из этих рамок. По тому, как они вели себя, как  разговаривали  и
развлекались,  вовсе  не  чувствовалось,  что  они  стремятся  в  какой-то
сексуальный рай, который, уж конечно,  им  где-то  уготован.  Быть  может,
думал я иногда, это - непременное условие деятельного существования.
   Так или иначе, почти все они были веселы и довольны. В этот вечер  все,
кажется, были  особенно  веселы  и  довольны,  каждый  купался  в  сиянии,
исходившем словно бы от всех вокруг, даже премьер-министр,  хотя  исходило
это сияние именно от него. Это было им наградой. А каковы другие награды?
   Мы с Маргарет распрощались и ждали в холле, пока слуги одну  за  другой
выкликали машины. Машина лорда Бриджуотера, машина мистера  Леверет-Смита,
машина бельгийского посла, машина сэра Гектора Роуза.  Маргарет  спросила,
чему я улыбаюсь. А я как раз вспомнил, как спросил однажды лорда  Лафкина,
какие награды он получил в своей жизни,  которую  очень  многие  сочли  бы
безмерно  трудной.  Ну,  конечно,  власть,  сказал  я.  Это   само   собой
разумеется.  А  еще,  по-моему,  только  одно   -   транспорт.   Городским
транспортом он не пользовался лет тридцать - к  его  услугам  всегда  были
иные средства сообщения. Жизнь  у  него  каторжная,  но  передвигается  он
всегда словно на ковре-самолете. Лорд Лафкин мою шутку не оценил.
   Когда я увидел, что за люди  съехались  на  другой  вечер  к  обеду  на
Лорд-Норт-стрит, я подумал, что Роджер совершил  тактическую  ошибку.  Тут
были  Монти  Кейв,  Леверет-Смит,  Том  Уиндем,  а  кроме  того,  Роуз   с
Осбалдистоном - и Фрэнсис Гетлиф. Такой подбор гостей  объяснялся  просто.
Кейв - ближайший  политический  союзник  Роджера,  Леверет-Смит  и  Уиндем
всегда должны быть в курсе событий.  Мы,  остальные,  имели  самое  прямое
отношение к политике Роджера. Но все, кроме  Фрэнсиса,  были  накануне  на
приеме. На месте Роджера я подождал бы, пока в памяти потускнеет волшебное
сияние того вечера для избранных; тогда их не так  пугала  бы  возможность
оказаться вне магического круга. За столом, кроме Кэро, были одни мужчины,
и я задумался - чего ради  Роджер  все  это  затеял?  Едва  ли  он  станет
откровенничать при  Гекторе  Роузе  или  Дугласе,  да  и  при  кое-ком  из
остальных.  Он  с  Кэро,  которая  действовала   как   партнер,   не   раз
прорепетировавший свою роль, казалось, хотели выяснить все точки зрения  -
кто что думает о событиях. Они не задавали наводящих вопросов, они  просто
сидели, слушали и, что называется, мотали на ус. Совсем  как  в  тот  раз,
когда Роджер рассуждал о религии, я не мог положиться на свое  суждение  о
нем и даже не очень понимал, каково  это  суждение,  -  слишком  оно  было
неустойчиво. Не ведет ли  себя  Роджер  как  человек,  который  собирается
отступить на заранее подготовленные позиции? Быть может, в конце концов он
не совершает никакой тактической ошибки?
   Безусловно  -  это  было  ясно  и  понятно,  -  он  дает   каждому   из
присутствующих случай высказать свои сомнения. И не только дает случай, но
и толкает на это.
   После обеда Кэро по оставила нас одних. Она  была  наша  соучастница  и
вместе со всеми принялась за портвейн. Еще прежде,  чем  подали  портвейн,
произошло нечто такое, чего мне не случалось видеть ни  в  этом  доме,  ни
где-либо еще. Горничные сняли со стола скатерть и поставили рюмки прямо на
полированное палисандровое дерево. Так было принято в прошлом веке, и этот
обычай всегда соблюдался в доме ее отца, сказала Кэро.  Рюмки,  графины  с
вином, серебро, розы в хрустальной вале - все отражалось в  столе,  как  в
зеркале; быть может, вот таким отражением любовались когда-то предки Кэро,
быть может, представлялось ей, вот за таким  столом  сиживали  они,  когда
составляли очередной кабинет в царствование Виктории или делили портфели.
   Подвигая графин Гетлифу,  сидевшему  по  левую  руку  от  него,  Роджер
небрежно заметил, что всем присутствующим, конечно, хорошо  известно,  кто
за них и кто против. Каждый должен знать это, принимая какое бы то ни было
решение. Потом бесстрастным тоном ученого-исследователя, читающего  лекцию
где-нибудь в Гарварде, прибавил:
   - Иногда я спрашиваю себя, насколько все мы свободны в выборе  решения.
Я говорю о политических деятелях. Быть может, мы куда менее свободны,  чем
нам хочется думать.
   Должно быть, Гектор Роуз утвердился в том,  что  предполагал  с  самого
начала: Роджер готовит себе лазейку для отступления.  Но  то  ли  из  духа
противоречия, то ли оттого, что любил порассуждать, он принял вызов.
   - Разрешите  вам  почтительно  заметить,  господин  министр,  что  наша
свобода еще того меньше. Чем старше я  становлюсь  и  чем  больше  решений
государственной важности  принимается  при  моем  участии,  тем  больше  я
убеждаюсь, что старый граф Толстой был прав.
   Том Уиндем поглядел на него ошеломленно, но и  воинственно,  как  будто
ждал,  что  Гектор,  очевидно,  под  влиянием  русских,  выскажет   сейчас
какую-нибудь ересь, подрывающую все основы.  А  Роуз  не  часто  бывал  на
званых обедах, но к старости, видно, вдруг обрел вкус к большому обществу.
   - Наверно, было бы поучительно спросить себя, как бы это отразилось  на
решениях государственной важности, если бы все  гости,  присутствующие  на
вашем восхитительном обеде, леди Кэролайн, одним махом были бы уничтожены.
Или, хоть это, на мой взгляд, и  маловероятно,  если  бы  мы  размахнулись
пошире и уничтожили бы сразу все правительство Ее Величества и весь высший
государственный аппарат? При всем моем к ним уважении, боюсь,  что  эффект
будет равен нулю. Будут приняты те же самые решения, не  считая  ничтожных
отклонений, и приняты они будут почти в те же самые сроки.
   В разговор вступил Дуглас. Он был не прочь поспорить с Роузом,  но  они
были коллеги и потому единомышленники. Им обоим было  нежелательно,  чтобы
разговор вышел за рамки общих мест, и Дуглас пошел по стопам Роуза. Он  не
так уж верит в предопределение, сказал он.  Может  быть,  и  другие  могут
выполнять те  же  обязанности  и  принимать  те  же  решения,  но  жить  и
действовать надо с таким ощущением, как будто тебя никто не заменит. Когда
находишься в самой гуще, сказал Дуглас, хочешь не хочешь, надо выбирать  и
решать. Но, делая выбор, никто не верит в предопределение.
   Он оглядел сидящих за столом. На минуту  маска  бесстрастия  слетела  с
него.
   - Потому-то все мы и стремимся быть в самой гуще.
   - Мы, дорогой мой Дуглас? - спросил Роуз.
   - Я говорю не только за себя, - ответил Дуглас.
   Монти Кейв, сидевший напротив меня, все время  с  интересом  следил  за
Роджером.  В  своем  мятом  смокинге  Монти  казался  еще   коренастее   и
нескладнее, чем был на самом деле. Отвернувшись от  Дугласа  и  Роуза,  он
заговорил спокойно, доверительно, и все взгляды обратились к нему.
   - Вы, кажется, имели в виду... нечто другое? - спросил он Роджера.
   - То есть?
   - То есть, - тут Монти не выдержал, и его толстая физиономия расплылась
в ехидной усмешке, - вы, кажется, имели в виду кое-что поважнее.
   - Не понимаю вас, Монти.
   - По-моему, вы хотели сказать, что иной политический шаг  сейчас  может
выглядеть, безусловно, ошибочным, а через десять лет окажется, что он был,
безусловно, правилен. К несчастью, это верно. И все мы это знаем.
   - И что же? - ровным голосом спросил Роджер.
   - Может быть, я плохо вас понял, но, мне кажется,  вы  спрашивали  нас,
нет ли какой-то вероятности, что таково положение и сейчас.
   - Разве из моих слов можно сделать такой вывод?
   - А в этом случае не предпочтете ли вы пойти на попятный?  -  продолжал
Монти. - Не захочется ли вам вести себя чуточку осторожнее?
   - Вы и правда считаете, что  он  такой  уж  осторожный?  -  прервала  с
дальнего конца стола Кэро. Глаза ее сверкали, щеки залил яркий румянец.  В
гневе она была великолепна.
   - Я вовсе не хочу сказать, что это ему легко и просто, - заметил Монти.
   - Но вы хотите сказать, что он струсил. Неужели никто не понимает,  что
уже много месяцев он выбивается из сил? Может  быть,  он  даже  переоценил
свои силы. Вопрос только, что же будет дальше?
   - А что будет дальше? - спросил Монти.
   Оба ощетинились. Каждый почувствовал в другом врага. Кэро  и  нравилась
Кейву и пугала  его.  А  он  ей  казался  слишком  хитрым  и  недостаточно
мужественным. Она не на шутку разозлилась.  Она  сражалась  за  Роджера  и
готова была ринуться в атаку, по при этом чутье подсказыва