тупали чувства,  Роджер  оказывался  для  него  слишком
сильным  противником.  И  еще  одна  странность.  В  личной  жизни   Рубин
придерживался столь же возвышенных принципов,  был  столь  же  нравственно
безупречен, как Фрэнсис  Гетлиф.  И  однако  (весьма  неприятная  истина),
бывают  такие  времена,  времена  крутые,  переломные,   когда   людям   с
возвышенными принципами доверять нельзя, - а Роджеру, пожалуй, можно  было
доверять. Ибо в некоторых случаях, не часто, но и не так редко,  как  всем
нам казалось, Роджер решал, что нравственно и что  безнравственно,  смотря
по тому, полезно ли это для дела. Рубин в  личной  жизни  был  безупречнее
очень многих; и однако, он побоялся бы  злобных  выпадов,  не  решился  бы
поставить на карту свое доброе имя и свое будущее, а Роджер сейчас шел  на
это с открытыми глазами.
   Любопытно - а когда я сам понял,  что  Роджер  решил  довести  дело  до
конца? Пожалуй, эта мысль возникла  у  меня  вскоре  после  того,  как  мы
сблизились, и чем дальше, тем больше я в ней утверждался. И в то же  время
я не слишком полагался на верность своего суждения.
   В час, когда он стоял на распутье, я, как и все, ничуть не был  уверен,
что он нам не изменит. Так что, пожалуй, я  не  понимал,  или,  во  всяком
случае, не был уверен, что он пойдет до конца, пока не послушал его в этот
вечер.
   А когда это понял сам Роджер? Вероятно, он и сам не знал, а может,  ему
было и не любопытно.
   Нравственность диктовалась пользой дела, выбор - тоже, тем более выбор,
от которого столь многое зависело. Даже сейчас он мог  еще  не  знать,  на
каких условиях ему придется сделать выбор и какие побуждения тут  окажутся
решающими.
   И опять я подумал: а какую роль играла тут его связь с Элен?
   - Я не могу последовать вашему совету, Дэвид, - сказал Роджер. -  Но  я
признаю, что вы очень точно оцениваете мои шансы. Вы считаете, что мне  не
сносить головы, верно? Я и сам так думаю. Я хотел бы, чтобы вы  поняли:  я
на это иду. - И прибавил, блеснув недоброй улыбкой: - Но и сейчас это  еще
не решено бесповоротно. Со мной еще не покончено.
   До этого во всем, что он говорил, была спокойная трезвость. А тут вдруг
его настроение круто переменилось. Он  исполнился  надежды,  той  надежды,
какая, вспыхивает в роковые минуты, той надежды,  которая  в  канун  битвы
согревает душу уверенностью, что ты уже вышел из  нее  победителем.  Рубин
смотрел на него с изумлением, почти с отчаянием, даже глаза у  него  сразу
еще больше ввалились.
   Он почувствовал - мы все это чувствовали, - что Роджер счастлив.  И  не
только счастлив и полон надежд, но и безмятежно спокоен.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПАРЛАМЕНТ ГОЛОСУЕТ


36. МИНУТНАЯ СЛАБОСТЬ

   Над Большим Беном золотой бусиной светился фонарь: после рождественских
каникул снова заседал парламент. Был сезон приемов, и за неделю мы с женой
побывали  уже  на  трех:  у  Дианы  на  Саут-стрит,  у  одного  из  членов
парламента, на официальном рауте. И  везде  вокруг  нас,  точно  статисты,
изображающие на сцене войско, вертелись одни и те же люди. Всюду  были  те
же самоуверенные лица, и, казалось, этому параду не будет конца.  Министры
со своими женами держались поближе к другим  министрам  с  женами,  словно
магнетическая сила власти притягивала их друг к другу; по четыре, по шесть
человек они собирались тесным, замкнутым, самоуверенным кружком, обращаясь
ко всем прочим спиной - не от невоспитанности, а просто ради  удовольствия
побыть в обществе друг друга. Роджер и Кэро тоже были  здесь  и  держались
так же неприступно, как и остальные.
   Пребывание на высоких постах бросается в голову, как алкоголь; это было
верно не только в отношении Роджера, находившегося  под  ударом,  но  и  в
отношении  целых  слоев  общества.  Люди,  держащие  в  руках  власть,  до
последней минуты не верят, что могут ее потерять. А иногда, и потеряв,  не
могут в это поверить.
   Всю ту в следующую неделю обстановка у нас  в  министерстве  напоминала
военное время. Роджер сидел у себя в кабинете, неизменно  занятый,  требуя
из секретариата то одну бумагу, то другую; своими мыслями он, насколько  я
знал, не делился ни с кем - со мной, во всяком случае.
   Трепет восхищения и веры в успех расходился от  его  кабинета  по  всем
коридорам, точно рябь по  воде.  Он  передавался  даже  служащим  среднего
разряда, которые обычно думали лишь о том, как бы  поскорее  добраться  до
дома и поставить долгоиграющую пластинку. Что до  ученых,  они  откровенно
торжествовали победу. Уолтер Льюк, поверивший в Роджера с  самого  начала,
остановил меня как-то в одном из мрачных, сырых коридоров  Казначейства  и
загремел, даже не подумав понизить голос:
   - А ведь этот сукин сын поставит на своем, черт бы его  подрал!  Вот  и
выходит, что, если без устали твердить разумные вещи, в конце концов  всех
убедишь.
   Когда я повторил слова  Уолтера  Гектору  Роузу,  он  сухо,  но  нельзя
сказать  чтобы  недружелюбно  улыбнулся  и  сказал:  "Sancta  simplicitas"
[святая простота (лат.)].
   Даже  он  не  устоял  перед  общим  радостным  волнением.  Однако  счел
необходимым сообщить мне, что разговаривал  с  Монтисом.  Так  возмутившее
меня ложное показание было проверено. Выяснилось,  что  тут  действительно
произошла ошибка. Роуз сказал мне об этом с таким видом, будто главное для
нас с ним  было  убедиться  в  непогрешимости  правительственных  органов.
Только после этого он счел возможным заговорить о шансах Роджера на успех.
   В те дни я раза два разговаривал с Дугласом,  но  только  затем,  чтобы
утешить и подбодрить его.  Первоначальный  диагноз  подтвердился:  у  жены
развивается паралич, ей не прожить и пяти  лет.  Он  сидел  за  письменным
столом и стоически работал над какими-то документами. Когда  я  заходил  к
нему, он говорил только о жене.
   Наступил февраль, необычно  теплый.  Уайтхолл  купался  в  продымленных
солнечных лучах.
   В  конце  месяца  Роджер  должен  был  выступить  с   речью   о   своем
законопроекте. Пока что мы искали  покоя  в  работе.  И  вдруг  покой  был
нарушен.  Притом  -  совершенно  неожиданным   образом.   Оптимисты   были
озадачены, еще больше были озадачены люди бывалые. На первый взгляд ничего
особенного  не  произошло.  Была  представлена  обыкновенная  записка,  на
обыкновенном листе бумаги. И в ней слова, как будто вполне безобидные.
   Оппозиция ставила  вопрос  о  сокращении  ассигнований  военно-морскому
флоту на десять фунтов стерлингов  [дошедший  до  наших  дней  из  старины
способ  выражения  недоверия   правительству;   потерпев   поражение   при
голосовании, правительство  должно  выйти  в  отставку;  цифра  10  фунтов
стерлингов - чисто условная, но неизменная].
   Человеку, незнакомому с  парламентской  кухней,  это  могло  показаться
анахронизмом, если не  прямой  глупостью.  Даже  кое-кому  из  посвященных
показалось, что это чисто технический прием. Да так оно и было,  но  почти
все мы понимали, что за этим кроется нечто весьма серьезное. Чьих рук  это
дело? Может, это очередной ход на политической шахматной доске? Нам что-то
не верилось. Роджер даже не делал вид, что верит.
   Самое большее, на что мы могли надеяться, это на  сдержанное  поведение
оппозиции  во  время  дебатов,  когда   парламент   "благоволит   заняться
рассмотрением" законопроекта, и на то, что она  не  станет  настаивать  на
голосовании. Надежда была вполне реальная. Среди  лейбористов  были  люди,
понимавшие, что Роджер - лучшее, на что они могут  рассчитывать,  что  его
политический курс ближе всего  к  их  собственному.  И  если  он  потерпит
поражение, его заменят кем-нибудь похуже. Они пытались охладить пыл  своих
"оголтелых". И вдруг этот внезапный  крутой  поворот!  Они  обрушились  на
Роджера, повели атаку еще до того, как  он  выступил  с  речью  по  поводу
законопроекта. Ради этого они готовы  были  пожертвовать  двумя  днями  из
предоставленных им  для  обсуждения  финансовых  вопросов.  Очевидно,  они
кое-что знали о намерениях Роджера. Очевидно, они еще много что знали.
   Мы с Роджером почти не виделись с того вечера, когда я был у них вместе
с Рубином. Теперь он прислал за мной.
   Когда я вошел в кабинет, он улыбнулся какой-то отчужденной улыбкой.  Он
держался спокойно, но как-то официально, словно, перейдя на дружеский тон,
боялся потерять самообладание. Мы разговаривали, как  компаньоны,  которым
уже не раз приходилось идти на риск и сейчас предстоит двойной риск; но не
более того. Лицо у Роджера было жесткое, нетерпеливое, чересчур деловитое.
   Что я об этом знаю? Не больше, чем он, а возможно, и меньше, сказал я.
   - Что меньше - сомневаюсь, - сказал он. И вдруг его прорвало: - Что все
это означает?
   - Откуда мне знать?
   - Уж наверно, вы догадываетесь.
   Я молча смотрел на него. Да, я догадывался. И я подозревал, что оба  мы
боимся одного и того же.
   - Мы не дети, - проговорил он, - говорите!
   И я повиновался. Сказал, что, на мой взгляд,  это  классический  пример
братания за линией фронта. То есть что кое-кто из его врагов внутри партии
пошел на сговор со своими  единомышленниками  из  рядов  оппозиции.  И  те
нажали на руководство своей партии: пусть потребуют  поставить  вопрос  на
голосование. Члены правящей партии поддержат их - вопрос в том,  насколько
сильна окажется эта поддержка. Словом, выбрали  самый  пристойный  способ.
Если Роджер произнесет речь, из которой станет ясно, что он готов пойти на
компромисс, коллеги и партия от него не  отступятся.  Но  если  он  начнет
вольнодумствовать...  что  ж,  если  министр  переходит  границы  в  своем
вольнодумстве, находятся  способы  его  убрать,  и  этот  способ  наиболее
безболезненный для партии, к которой он принадлежит.
   - Да, - сказал Роджер, - скорее всего, вы правы.  Наверно,  так  оно  и
есть.
   Он не утверждал и не отрицал. И продолжал нетерпеливо, энергично:
   - Но все это одни предположения. А нам надо знать наверняка.
   Он хотел  сказать,  что  нам  надо  не  только  знать,  верны  ли  наши
предположения, но и выяснить, кто эти враги. Он мог  спокойно  списать  со
счета  одного-двух  раскольников  внутри  своей   партии,   но   если   их
тридцать-сорок (особенно если среди них есть люди с весом) - это  означало
бы конец всему.
   Разве что он поступит, как поступили бы на его месте Коллингвуд и иже с
ним: отопрется от всех своих недавних намерений.  На  миг  это  показалось
очень соблазнительно. Но тут же он отогнал искушение. Он будет  стоять  на
своем.
   Он стал прикидывать, кто может быть за него, кто - против и  откуда  мы
можем получить  надежные  сведения.  Он  сам  поговорит  с  парламентскими
партийными организаторами и со своими сторонниками. Беда в том, заметил он
все еще холодно и деловито, что  в  самом  подходе  к  этому  есть  что-то
непорядочное. Он не получил ни одного  письма,  в  котором  выражалось  бы
несогласие с его политикой, и никто не говорит с ним прямо. Ну, а раз так,
придется  и  нам  прибегнуть  к  подпольным  действиям.  Мои  приятели  из
оппозиции могут кое-что знать. И журналисты тоже.
   - Займитесь-ка этим, - бодро сказал Роджер, как будто  самого  его  это
почти не касалось и он только давал мне полезный совет.
   В двух местах мне рассказали приблизительно одно  и  то  же.  В  первом
случае это был видный деятель оппозиции, знакомый мне еще по Кембриджу. Во
втором - два парламентских репортера, с которыми меня  познакомил  в  "Эль
вино" один журналист. На другой день я  смог  сообщить  Роджеру  кое-какие
новости - не факты, но все же и не просто слухи.
   Репортеры подтвердили, что наши догадки имеют под собой  почву.  Сговор
между группой членов оппозиции в несколькими консерваторами  действительно
состоялся. (Один репортер уверял даже, что знает, где они встречались.) От
оппозиции присутствовали  главным  образом  представители  крайне  правого
крыла  партии,  но  было  там  и  несколько   пацифистов   и   сторонников
разоружения. Я пытался выспросить,  сколько  консерваторов  было  на  этой
встрече  и  кто  именно.  Однако  тут  ответы  становились  расплывчатыми.
Немного, сказал один из моих собеседников - два-три, не больше. Из  видных
- никого. Один из них -  это  подтверждали  оба  моих  собеседника  -  был
молодой  человек,  сделавший  в  парламенте  запрос   насчет   выступления
Бродзинского. "Психи", - все время повторял мой знакомый, пока мы  пили  с
ним в шумном баре; видимо, он считал, что этим все сказано.
   Что ж, это еще не так плохо. Скорее даже утешительно: ведь  можно  было
ждать худшего. Однако Роджер не успокоился. Мы  не  дети,  сказал  он  мне
накануне. Но одно дело подозревать предательство,  хотя  бы  пустячное,  и
совсем другое - убедиться в справедливости своих подозрений. Он был зол на
меня за то, что я принес ему такую весть. Злился и на себя.
   - Вот не рассиживался я в барах, не выпивал с дураками! - восклицал он.
- Не льстил их самолюбию! Чего-чего, а этого они не прощают.
   В тот же вечер он совершил  поступок,  совершенно  ему  несвойственный.
Вместе с Томом Уиндемом он отправился в курительную комнату  парламента  и
провел там несколько часов, старательно  прикидываясь  душой  общества.  Я
узнал об этом на  следующий  день  от  Тома  Уиндема,  который  озадаченно
прибавил:
   - Никогда не видал, чтобы он вел себя так глупо.
   Грузный, неуклюжий,  как  медведь,  Роджер  стоял  посреди  курительной
комнаты, заискивающе кивал знакомым, тянул пиво кружку за кружкой, пытаясь
играть ту единственную роль, которая ему начисто не  давалась.  В  мужской
компании он терялся. Так он и  стоял  там,  ни  к  селу  ни  к  городу,  с
благодарностью цепляясь за случайно подошедшего коллегу, который  в  общем
был ему совершенно не нужен, пока наконец Том Уиндем его не увел.
   В тот вечер он совсем потерял  голову.  Но  уже  назавтра  хладнокровие
вернулось к нему. Он смотрел на меня с вызовом, будто ждал, не отважусь ли
я напомнить ему его минутную слабость. Теперь он с  полным  самообладанием
делал то, что следовало. Один из его сторонников созвал совещание комитета
обороны  независимых  членов  парламента.  Никто  из  присутствовавших  не
догадался бы, глядя на Роджера, что хотя бы на один вечер  мужество  могло
ему изменить, никто бы не догадался, что он мог стоять в  толпе  знакомых,
потерянный, не зная, что предпринять.
   В кулуарах говорили: Роджер "держит марку"! Он в "отличной  форме",  он
опять "стал самим собой". Я увидел своего приятеля -  журналиста,  который
нарочито беспечно разговаривал с каким-то элегантным, улыбающимся до  ушей
господином, только что вышедшим из зала, где шло совещание.
   Когда-то мы старались узнать, через кого сведения  просочились  наружу,
кто их разносит, лишь из чисто спортивного интереса.  Теперь  интерес  наш
был далеко не столь отвлеченным. На сей раз новости были хорошие.
   Я снова повез своего журналиста в  "Эль  вино".  Он  был  настроен  так
благодушно, с такой готовностью подбадривал меня, что я охотно  его  поил.
Да, Роджер покорил их. "Это такой парень -  его  живьем  не  возьмешь!"  -
восклицал мой знакомец с профессиональным восхищением. Выпив  еще  стакан,
он начал подсчитывать врагов Роджера. "Четыре-пять, -  говорил  он,  -  во
всяком случае, их можно пересчитать по пальцам одной руки. Жидкие людишки!
Психи!" Это словечко он повторял опять и опять  -  вероятно,  считая,  что
этим все определено и поставлено на  свои  места,  но  я  таким  ощущением
похвастать не мог.



37. ЧТО МОГУТ ДАТЬ ДЕНЬГИ

   В следующее воскресенье во второй половине  дня  я  ехал  на  такси  по
безлюдным уютным улицам Кембриджа, через Гаррет-Хостел-бридж, вдоль берега
речушки, к дому брата. Он и Фрэнсис  Гетлиф  уже  ждали  меня.  Приехал  я
отнюдь не затем, чтобы просто поболтать, но  все  же  сначала  мы  немного
посидели у камина в гостиной; бронзовые двери  были  раздвинуты,  и  через
дальнее окно на фоне закатного неба четко вырисовывался могучий вяз.
   - Необыкновенно мирный вид, надо сказать, - заметил я.
   Неожиданная улыбка осветила суховатое лицо Мартина.
   - Надо сказать, - передразнил он меня.
   - Ты о чем?
   - А помнишь, как тебя бесило,  когда  из  Лондона  в  колледж  наезжали
всякие  важные  шишки  и  сообщали  тебе,  что  место  здесь  на  редкость
спокойное?
   Глаза  его  поблескивали  дружески  и  насмешливо.  Он  рассказал   мне
несколько последних анекдотов о царствовании нового  ректора.  Кое-кто  из
членов Совета предпочитал общаться с  ним  в  письменной  форме,  опасаясь
нарваться на резкость при личном разговоре. Мартин мрачно улыбнулся.
   - Живешь ты там и горя не знаешь, - сказал он.
   Мне его  очень  не  хватало  в  наших  уайтхоллских  баталиях.  Он  был
решительнее Фрэнсиса, тверже и настойчивее, чем большинство из нас, и куда
более искусный политик. Как ни странно, он оказался одним из тех  немногих
ученых, которые по моральным соображениям предпочли отстраниться от работы
в Атомном центре, пожертвовав ради этого  блестящей  карьерой.  Он  избрал
гораздо более скромный удел - административный пост в одном из  колледжей,
и все говорило за то, что он так здесь и застрянет. И все  же  сейчас,  на
пятом десятке, моложавый, с твердо очерченным лицом, которое теперь уж  не
изменится до самой старости,  с  внимательными  глазами  -  он  производил
впечатление человека не только успокоившегося, но и довольного жизнью.
   Его жена Айрин подала чай. В молодости она была довольно сумасбродна  и
давала ему немало поводов для ревности. Но время сыграло с ней злую шутку.
Теперь это была не женщина, а туша. С тех пор как  я  впервые  увидел  ее,
незадолго до войны, она прибавила в весе, должно быть, фунтов пятьдесят, а
то и все шестьдесят. Но ее заливчатый смех  звучал  по-прежнему  молодо  и
кокетливо. Она всегда была отлично настроена; из столкновения характеров в
этом браке победителем вышел Мартин.  Теперь  для  нее  никого  больше  не
существовало, и она тоже была вполне довольна жизнью.
   - Опять плетешь интриги? - обратилась она ко  мне.  Она  обращалась  со
мной почти так же, как с Мартином, будто давая  понять,  что  и  меня  она
видит насквозь и  знает,  что  не  такие  мы  с  ним  оба  степенные,  как
прикидываемся.
   - Пока нет, - ответил я.
   За чаем, чтобы оттянуть  минуту,  когда  придется  перейти  к  делу,  я
спросил Фрэнсиса, пишет ли ему Пенелопа.
   - Да вот как раз получил от нее письмо дня два назад, - ответил он.
   - Чем она там занимается?
   Лицо у него стало озадаченное.
   - Я и сам хотел бы это знать.
   - Но что она пишет? - вмешалась Айрин.
   - Затрудняюсь сказать.
   Он обвел нас взглядом и, чуть поколебавшись, продолжал:
   - Скажите, как бы вы это поняли?
   Он достал из кармана конверт, надел очки  и  стал  читать.  Я  невольно
подумал, что читает он так, будто письмо написано, скажем,  по-этрусски  -
на языке, большинство слов которого до сих пор еще не расшифровано.

   "Дорогой папочка!
   Ты только, пожалуйста, не трепыхайся. У меня все преотлично, настроение
преотличное. Работаю как вол, и у нас  с  Артом  все  в  порядке,  никаких
особых планов, но, может, летом он приедет со мной в Англию - он  еще  сам
не знает. Нечего тебе о нас беспокоиться - нам очень весело,  ни  о  каких
свадьбах никто  и  не  думает,  так  что  перестаньте  меня  выспрашивать.
По-моему, вы с мамой просто помешались на сексе.
   Я познакомилась с одним милым мальчиком, его зовут Брюстер (это имя,  а
не фамилия), он танцует так же плохо, как и  я  -  это  нас  обоих  вполне
устраивает. У его папаши целых три ночных клуба в Рено; но Арту я про  это
не говорю!!! И вообще это все не всерьез, а так, от  нечего  делать.  Если
удастся  наскрести  деньжат,  я,  пожалуй,  съезжу  на  несколько  дней  к
родителям Арта. Не желаю, чтобы он всегда за меня платил. Пока кончаю!  Мы
остановились там, где стоянка запрещена, и Брю говорит,  что,  если  я  не
потороплюсь, ему про