нас
всеми забытый!
   И вдруг он с яростью выкрикнул:
   - А что в этом плохого, скажите на милость!
   Он откинулся в кресле.
   -  Имейте  в  виду,  я  телеграммами  не  швыряюсь.  Как-никак,  четыре
шиллинга! Но должен же я был хоть что-то для него сделать!
   - А вы не подумали, черт бы вас взял, каково ему будет получить  такое?
- заорал я.
   Но он был слишком пьян и ничего не понимал. Я кричал на него  напрасно,
разве что немного отвел душу. А  потом  я  замолчал.  Что  еще  оставалось
делать? Я взял предложенный мне стакан виски.
   - Ну, - сказал он, смерив меня критически-покровительственным взглядом.
- Насколько я знаю, молодой человек, кое-чего в жизни вы достигли. Хотя  я
всегда считал, что вы могли бы достичь большего,  если  бы  в  свое  время
больше слушались меня.
   - А вы? - осведомился я.
   - Я человек разносторонне  одаренный.  Вы  это  прекрасно  знаете.  Вот
только не сумел я толком распорядиться своими талантами. Но  я  еще  успею
себя показать. Известно ли вам, что мне всего  только  шестьдесят  два?  -
сказал он с угрозой в голосе.
   Последний раз я видел его  еще  до  войны.  За  это  время  он  заметно
скатился вниз по наклонной плоскости. Правда, комнатушка, в  которой  едва
умещались тахта, стол, мягкое  кресло  и  стул,  была,  как  и  в  прежние
времена, прибрана с его всегдашней педантичной аккуратностью - точь-в-точь
обитель старой девы, но трудно было бы найти жилье дешевле. И платил он за
нее, наверно, из своих мизерных сбережений. Насколько мне  было  известно,
он уже много лет не работал. На каминной полке стояла фотография Энн  Марч
- символ неразделенной любви, его "princesse lointaine"  [принцесса  Греза
(франц.)]. Рядом стояли фотографии двух молодых  людей.  Сам  он  выглядел
прескверно - лицо было какое-то бурое, в сетке полопавшихся  жилок.  Левая
щека чаще прежнего передергивалась тиком.  И  однако,  в  иные  минуты  он
казался не только по поведению, но и по виду гораздо моложе  своих  лет  -
как  будто  несчастья,  неудовлетворенность,  разочарованность,   неудачи,
пьянство создали вокруг него защитный пояс и время  для  него  застыло  на
месте, как оно никогда не застывает для людей более удачливых  и  стойких.
Вскоре выяснилось, что он  по-прежнему  люто  ненавидит  евреев,  красных,
хлюпиков - в особенности последних; сейчас, говоря о  них,  он  распалялся
еще сильнее, чем в прошлом. Уж не считаю ли я, что лорд Гилби  еврей,  или
красный, или чего доброго - хлюпик?
   - Этого человека я люблю и уважаю, вот что я вам скажу!  -  воинственно
закричал  он.  -  Понимаете  теперь,  почему  я  должен  был  послать  ему
телеграмму? Потому что, если  вы  сейчас  этого  не  поймете,  мой  милый,
значит, вам этого не понять никогда.
   Наконец он выдохся. Казалось, он рад меня видеть; мое появление  ничуть
его не удивило, словно я уже  побывал  у  него  накануне  и  просто  решил
заглянуть снова. Благодушно и в то же время с вызовом он сказал:
   - Хотите верьте - хотите нет, но мне здесь живется совсем недурно.  Тут
кругом много молодежи, - продолжал он, - я люблю молодежь. Что бы там  про
нее ни говорили, я молодежь люблю. А молодым  только  полезно,  когда  под
боком есть человек в годах, много  повидавший,  к  которому  можно  всегда
прийти за советом.
   Ему не терпелось познакомить меня  со  своими  молодыми  друзьями.  Вот
только  откроется  бар,  сказал  он.  Он  был  неспокоен;  несколько   раз
проковылял к столу, где стояла бутылка виски, и то и дело  посматривал  на
часы. Когда косые вечерние лучи заглянули в окно под потолком, он поднялся
и выглянул на улицу.
   - Что там ни говорите, - громко заявил он, - а вид у  меня  из  комнаты
прекрасный.
   Как только двери кабачка на углу распахнулись, Порсон повел меня  туда,
и сейчас же один за другим стали появляться его знакомые. По большей части
это  действительно  была  молодежь,  мало  кому  перевалило  за  тридцать.
Некоторые были явно стеснены в  средствах,  кое-кому,  возможно,  посылали
деньги из дому. Среди них были художники, два-три писателя,  учителя.  Они
были славные ребята, обращались с Порсоном почтительно, даже  с  некоторой
торжественностью  -  это  ему,  очевидно,  льстило.  Меня  они   встретили
приветливо, точно сверстника, да и мне  они  понравились.  Быть  может,  я
расчувствовался после несостоявшейся гневной вспышки и еще оттого,  что  в
лице  Персона  -  старинного  знакомого,  который  с  годами  не  набрался
достоинства, а, напротив, в значительной мере растерял его,  -  встретился
со своим далеким прошлым. Быть может, оттого что я расчувствовался, но мне
пришло в голову: а ведь, пожалуй, здесь больше доброжелательных  лиц,  чем
там, где протекает сейчас моя жизнь. Быть может, я расчувствовался  -  да,
по всей вероятности, так. Но ведь и то сказать, тому, кто жил жизнью  этих
людей или хотя бы соприкоснулся с нею, трудно вырваться окончательно из ее
плена.  Я  мог  бы  назвать  немало  своих  сверстников,  пожилых   людей,
занимающих видное общественное положение, которые  куда  чаще,  чем  можно
подумать, мечтали вернуться на такие вот улочки, в такие вот кабачки.
   Были здесь люди, по всей видимости вполне довольные  своим  сегодняшним
существованием и ничего лучшего не желавшие. Они вели себя так, словно  не
допускали и мысли о каких бы то ни было переменах  в  будущем.  Мартовский
вечер был шумный и беззаботный.  Порсона  непрестанно  угощали.  Мне  было
весело, и в то же время мною овладела какая-то грусть  и  задумчивость.  Я
отлично представлял, что сказали бы об этих людях те,  кто  разбирается  в
политике, будь то марксисты, или  умеренные,  вроде  Роджера  Куэйфа,  или
закоренелые антикоммунисты из "Партизан  ревью".  При  всех  своих  бурных
разногласиях политики эти, безусловно, сошлись бы в диагнозе. Они  сошлись
бы на том, что существующие порядки ни у кого из посетителей этого кабачка
протеста не вызывают. И не потому, что эти  молодые  люди  готовы  были  с
пеной у рта отстаивать прошлое, точно сумасброд  Порсон.  Им,  безусловно,
были свойственны добрые порывы,  но,  если  не  считать  двух-трех  острых
вопросов, они ко всему  относились  довольно  равнодушно.  Почти  все  они
примкнули бы к демонстрации против смертной казни  через  повешение.  А  в
остальном они пожимали плечами, жили как живется и  держались  так,  будто
знали секрет бессмертия.
   Может, это был вариант  настроения,  царившего  в  Бассете,  где  гости
рассуждали так, словно никаких перемен в мире не предвидится?
   Они нисколько не нуждались в Роджере Куэйфе.  Они  сочли  бы  его  лишь
частью аппарата, никакого отношения к ним не имеющего,  столь  же  чуждого
им, как, скажем, правящий класс Сан-Доминго. Не менее  чужды  были  и  они
ему. Как он мог бы найти с ними общий язык? Как мог он  или  любой  другой
политический деятель заставить их прислушаться? Что  им  было  до  Роджера
Куэйфа, до ученых, до государственных деятелей - вообще до людей,  которые
должны принимать какие-то решения? Им вовсе не нужно было, чтобы кто-то  о
них пекся. Да, несчастные  были  и  в  этом  кабачке,  который  постепенно
заполнялся народом. Одинокий  учитель,  на  чье  лицо  наложили  отпечаток
вечные тревоги; девушка, что сидела у  стойки,  тупо  уставясь  на  кружку
пива. Но у таких были друзья, готовые печься о них. Даже старого  Порсона,
пьяного, хвастливого, буйного, немного помешанного, здесь не бросили бы на
произвол судьбы.
   Я бы охотно посидел здесь  подольше.  Но  странным  образом  именно  их
спокойствие, их отстраненность от  всего  вызвали  у  меня  чувство  прямо
противоположное: среди шумной  молодежи  в  памяти  вдруг  всплыло  что-то
полузабытое, затерявшееся было в ее  глубинах.  Вспомнился  другой  вечер,
другая часть Лондона, Роджер, задающий  вопросы  Дэвиду  Рубину...  ясные,
ничем не смягченные ответы...
   Нет, здесь мне не место. Я допил виски, распрощался с Порсоном, который
"настоятельно" просил меня как-нибудь заглянуть  еще.  Я  пробрался  через
приветливую, радушную, веселую толпу и вышел на улицу, где мокрые тротуары
повторяли огни витрин.



10. НОВОСТЬ, УСЛЫШАННАЯ НА САУТ-СТРИТ

   В начале лета Уайтхолл забурлил слухами. Гилби выписался из  клиники  и
вернулся домой. Один политический обозреватель предсказывал, что скоро  он
снова приступит к исполнению своих обязанностей. Кое-кто поговаривал,  что
он уже принял правительственное назначение  за  границу.  В  качестве  его
преемника называли разных людей, в том числе и  Роджера,  но  только  одна
воскресная газета выдвигала его на первый план.
   Мы, стоявшие близко к центру событий, терялись в  догадках.  Мы  знали,
что некоторые из этих слухов вздорны - некоторые, но не все.  Такие  люди,
как Дуглас Осбалдистон, Гектор Роуз, да и сам Роджер,  понятия  не  имели,
кто их распространяет. Диана Скидмор  и  родственники  Кэро  -  люди,  для
которых осведомленность была делом чести, - не  могли  ничего  узнать,  по
крайней мере ничего существенного. Это был один из тех случаев  (не  столь
редких, как принято думать), когда "посвященные" читают газеты  с  тем  же
вниманием и любопытством, что и простые смертные.
   Из всех нас Роджер держался наиболее хладнокровно. Он спокойно  работал
у себя в кабинете, отвечал на запросы в парламенте, раза  два  выступил  с
речью. Вел он себя при этом скромно, как и  подобает  знающему  свое  дело
заместителю. Присматриваясь к  нему  эти  недели,  я  понял,  что,  помимо
самообладания, ему присуще еще одно редкое качество. У него был особый дар
казаться человеком более беспечным и куда менее значительным, чем на самом
деле. Как-то раз вечером после прений, на которых присутствовали  и  мы  с
Дугласом, один из молодых членов парламента пригласил всю нашу компанию  к
Пратту. Огонь камина в тесном отдельном кабинете освещал несколько суровых
волевых лиц, но не таково было лицо Роджера. Он сидел и пил  пиво,  кружку
за кружкой, грузный, неуклюжий, с видом приветливым и добродушным,  умный,
немножко наивный, точь-в-точь доверчивый простак, затесавшийся в  компанию
шулеров. Среди твердых решительных лиц его  лицо  резко  выделялось  своим
радостным, оживленным выражением, без тени честолюбия или напряженности.
   Как-то в июне, среди дня, я опять получил приглашение от  лорда  Гилби.
На этот  раз  меня  просили  пожаловать  в  его  частную  резиденцию,  как
выразилась моя секретарша. Зачем? Этого она не знает - приглашение передал
не Грин, а кто-то из мелких служащих и ничего больше не пожелал  сообщить.
Приглашен ли еще кто-нибудь? На мою секретаршу можно было положиться.  Она
уже звонила в секретариат Гектора Роуза и Дугласа. Оказалось, что оба  они
тоже приглашены. Роуз сейчас находится на заседании, а Дуглас уже двинулся
в путь.
   Гилби жил совсем недалеко - он снимал квартиру в Карлтон-хауз-террес, -
но добирался я туда довольно долго.  По  Пэлл-Мэлл  сплошным  потоком  шли
машины с крестами на ветровом стекле, направлявшиеся во дворец, где в саду
должен был состояться очередной королевский прием.
   Наконец я добрался до Карлтон-хауз-террес; квартира Гилби оказалась  на
верхнем этаже. В дверях меня встретила элегантная молодая женщина.
   - Могу я видеть мистера Грина? - осведомился я.
   - Мистер Грин больше не состоит секретарем у лорда Гилби.
   Она прибавила, что леди Гилби уехала в гости,  но  лорд  Гилби  ожидает
меня. Они с Дугласом стояли у окна гостиной, из которого открывался вид на
залитые ослепительным солнцем башни  и  башенки  Уайтхолла,  поднимавшиеся
сразу за Сент-Джеймс-Парком,  за  зеркальной  гладью  озера,  над  кронами
по-летнему пышных деревьев. Внизу под  нами  вспыхивали  на  солнце  крыши
автомобилей, которые теперь бежали быстрее по  уже  не  такой  запруженной
Пэлл-Мэлл. Обычный милый сердцу лондонский вид; однако лорд Гилби созерцал
его без восторга. Он поздоровался со мной с изысканной любезностью, но без
улыбки.
   Он подошел  к  креслу  и  опустился  в  него.  Все  его  движения  были
рассчитаны,  казалось,  он  все  время  прислушивается  к  себе.  По  всей
вероятности,  делал   он   это   механически   -   сказывалась   привычка,
выработавшаяся за время болезни. А так он, по-видимому, совершенно забыл о
болезни и сейчас был поглощен  своей  досадой  да  еще  желанием  соблюсти
правила хорошего тона.
   - Мне сообщили, что сэр Гектор Роуз занят и  не  сможет  составить  нам
компанию, - сказал он сдержанно. - Буду благодарен, если вы передадите ему
мое сожаление по этому поводу. Мне хотелось поговорить с вами, с теми, кто
помогал мне советом в работе. С некоторыми коллегами я уже разговаривал. -
Он смотрел на нас в упор: безукоризненно одетый, свежевыбритый, печальный.
- Я хотел, чтобы вы  узнали  о  случившемся  непосредственно  от  меня,  -
продолжал он. - Вам, полагаю, это покажется невероятным, но сегодня  утром
перед завтраком я получил письмо от премьер-министра.
   Внезапно он вспылил:
   - Он должен был сам прийти ко мне. Должен!
   Плавно, словно сберегая силы, Гилби поднял  руку  и  указал  в  сторону
Даунинг-стрит.
   - Здесь ведь не так уж в далеко, - сказал он, - не так уж и далеко.
   Но тут ему вспомнилось другое правило хорошего тона:
   - Должен признаться, письмо составлено с большим тактом. Да. С  большим
тактом. В этом ему не откажешь.
   Ни один из нас не знал, пора ли  уже  выражать  соболезнование.  Однако
Гилби все никак не мог перейти к сути дела. Наконец он сказал:
   - Короче говоря, от меня решили  избавиться.  -  Он  рассеянно  перевел
взгляд с Дугласа на меня. - Знаете, я просто не могу этому поверить.
   Настроение его поминутно менялось - так часто бывает  с  человеком,  на
которого обрушилась дурная весть: порой ему казалось, что  ничего  плохого
не произошло, что можно строить планы, как он вернется в  министерство.  А
потом истина снова представала перед ним во всей своей наготе.
   - Мне даже не сообщили, кто будет  моим  преемником.  А  не  мешало  бы
спросить у меня совета. Не мешало бы.
   Он обвел нас взглядом.
   - Так кто же?
   Дуглас ответил, что никто из нас этого не знает.
   - Если верить газетам, - сказал Гилби, оскорбленный до глубины души,  -
меня... меня (он медленно  поднял  правую  руку  до  уровня  плеча)  хотят
заменить таким человеком, как Григсон. - Теперь в движение пришла и  левая
рука, ладонью кверху он осторожно опустил ее ниже колена.
   Но тут он решил поговорить о чем-нибудь более веселом. "Они" предложили
ему  титул  виконта  (он  больше  не  мог  заставить   себя   говорить   о
премьер-министре в единственном числе или называть  его  по  имени).  Надо
полагать, это весьма любезно с "их" стороны.
   Это был первый шаг наверх по лестнице титулов с тех пор,  как  один  из
Гилби - ланкаширский землевладелец  -  в  восемнадцатом  веке  женился  на
дочери богатого работорговца.  "Мошенники!  Сущие  мошенники!"  -  заметил
Гилби с непонятным  удовлетворением,  которое  он  испытывал  всякий  раз,
углубляясь в историю своего рода. Подобного удовлетворения  он  отнюдь  не
испытывал, когда в нее начинали углубляться другие. Я слышал однажды,  как
он отозвался об одном научном труде, где  прослеживалась  связь  некоторых
аристократических семейств с торговлей черными рабами.
   - На мой взгляд, - сказал он тогда с видимым огорчением, -  в  подобных
исследованиях нет никакой необходимости.
   Гилби продолжал рассуждать, что повлечет  за  собой  его  новый  титул.
Изменится его место во время дворцовых церемоний, переменится герб.
   - Едва ли я доживу до  следующей  коронации,  но...  кто  знает.  Лучше
всегда быть заранее готовым.
   Ему было как-то сиротливо, и мы остались у него еще на  полчаса.  Когда
мы наконец стали прощаться, он сказал, что намерен бывать в палате  лордов
не реже, а чаще прежнего.
   - За ними, знаете, нужен глаз да глаз, - сказал он наивно и обиженно.
   Когда мы вышли на улицу и пересекли дорожку за парком, Дуглас, надвинув
на лоб шляпу и пряча сочувственную улыбку, сказал:
   - Вот так-то!
   Министры приходят и уходят. Но ведь и Гилби вряд ли огорчился бы,  если
бы Дугласа понизили в должности, или обрадовался, если бы  его  вернули  в
Казначейство.
   - Теперь, пожалуй, можно будет заняться  серьезными  делами,  -  сказал
Дуглас.
   Он не стал строить предположений насчет того, кто займет  место  Гилби.
Возможно, он не хотел заводить разговор об этом из опасения,  что  я  знаю
больше, чем я знал на самом деле. Я же, войдя к  себе  в  кабинет,  тотчас
позвонил Роджеру, который попросил меня немедленно прийти. Он находился  в
своем кабинете в Уайтхолле. Войдя к нему, я  взглянул  на  часы.  Половина
пятого.
   Роджер мешком сидел за своим столом.
   - Да, - сказал он, - я все знаю.
   - С вами уже разговаривали?
   - Пока нет. - И он прибавил ровным голосом: - Но, конечно, если мне  не
скажут сегодня, значит, все провалилось.
   Не знаю, действительно ли он так думал или,  чтоб  не  сглазить,  делал
вид, что готов к худшему.
   - Я не был сегодня в парламенте.  Решил,  что  ни  к  чему  слишком  уж
испытывать судьбу.
   Роджер насмешливо улыбнулся, и я снова подумал, что он просто не  хочет
сглазить.
   Он ни словом не упомянул  ни  а  своих  планах,  ни  о  будущем,  ни  о
каких-либо  политических  вопросах.  Мы  просто  сидели  и  разговаривали,
прислушиваясь к тиканью часов, мучительно придумывая, как бы убить  время.
Вошел один из его секретарей с бумагами.
   - Подождет до завтра, - грубо сказал Роджер. Как правило, он был вежлив
с подчиненными. Через открытое окно донесся бой  Большого  Бена.  Половина
шестого. - Это начинает действовать мне на нервы, - заметил Роджер.
   Я спросил, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он молча покачал головой.
   Без девятнадцати шесть - я невольно то и  дело  поглядывал  на  часы  -
зазвонил телефон.
   - Возьмите трубку, - сказал Роджер. На мгновение выдержка ему изменила.
   Взволнованный голос сообщил мне, что  на  проводе  Даунинг-стрит.  Меня
соединили с  главным  секретарем  премьер-министра,  и  я  передал  трубку
Роджеру.
   - Да, - сказал Роджер. - Могу. Буду у вас в шесть.
   Он с непроницаемым видом посмотрел на меня.
   - Похоже, что дождались, - сказал он. - Впрочем, еще может обнаружиться
какая-нибудь загвоздка.
   Я поехал домой на такси - мне не терпелось сообщить Маргарет обо  всем,
что сегодня произошло, сказать, что развязка близка. Но Маргарет встретила
меня смехом - новости мои сильно устарели. Она уже знала обо всем от Дианы
Скидмор, неотрывно следившей за ходом событий; Диана пригласила нас к себе
на Саут-стрит, и Маргарет была уже одета и готова к выходу.
   На Парк-лейн было полно нарядных туалетов, визиток, серых  цилиндров  -
это шли к автобусным остановкам и станциям  метро  гости,  выдержавшие  до
победного конца королевский прием. Несколько цилиндров  и  туалетов  гордо
направились на Саут-стрит к дому Дианы.
   По сравнению с Бассетом дом  этот  был  невелик,  потолки  высокие,  но
комнаты тесные; и все же столько тут было нагромождено дорогих вещей,  что
еще сильнее ощущалась роскошь - квинтэссенция роскоши, бившей в  глаза.  В
Бассете целый цветник порой отделял одну драгоценную диковину  от  другой.
Там был простор, который уже сам по себе  создавал  впечатление  простоты,
свободы. Здесь же, на Саут-стрит, наперекор всем  стараниям  Дианы,  сразу
начинало казаться, что  находишься  в  аукционном  зале  или  на  выставке
свадебных подарков.
   Когда мы с Маргарет вошли, Диана с подкупающей  искренностью  объясняла
кому-то из гостей, до чего мал этот дом. Объясняя,  она  обнаружила  такие
познания в архитектуре, каких я у нее и  не  подозревал;  еще  месяца  два
назад у нее их и не было. По всей  видимости,  она  вышла  из-под  влияния
своего музыканта  и  попала  под  влияние  какого-то  архитектора  -  и  с
наслаждением показывала это:  так  юная  девушка,  впервые  влюбившись,  с
наслаждением повторяет при каждом удобном с