подин  министр
прекрасно все понимает. Если  бы  только  они  могли  спокойно  продолжить
беседу, несомненно, все препятствия были  бы  устранены!  Через  несколько
дней Роджер вежливо ответил ему. Ответ Бродзинского был получен с обратной
почтой. Потом начались звонки по телефону: не выяснит ли секретарь,  когда
министру будет удобно  его  принять?  Нельзя  ли  доложить  министру,  что
Бродзинский  у  телефона?  Нельзя  ли  соединить  его  непосредственно   с
министром?
   И вдруг все это прекратилось. Ни телефонных звонков. Ни писем. Мы  даже
растерялись. Я принял посильные  меры  предосторожности.  Мы  знали,  чьим
покровительством он пользуется в  министерстве  авиации  и  в  парламенте.
Может быть, он стал нажимать там? Но нет, оказалось, в последнее время его
там и не видели. Все было тихо и мирно, даже никаких сплетен на этот  счет
я не слышал.
   Долготерпеливые  молодые  люди  из  секретариата  Роджера  вздохнули  с
облегчением. Слава богу, кажется, самому надоело, говорили они. За  четыре
месяца ни минуты покоя - и вдруг блаженное затишье. По  их  записям  можно
было установить, когда наступило затишье: во второй половине мая.
   В  те  же  дни  мне  понадобилось  проверить,  посланы  ли  приглашения
некоторым лицам, представленным к наградам. К  Бродзинскому  это  никакого
отношения не имело, но я машинально подумал, что приглашение  должно  было
быть отправлено и ему. Мне и в голову не пришло сопоставить эти две даты.
   С наступлением лета все мы, единомышленники Роджера, стали  проникаться
все  большей  уверенностью  в  успехе.   Составлялись   первые   черновики
законопроекта. Дважды в неделю из Кембриджа  приезжал  Фрэнсис  Гетлиф  на
совещания с Дугласом и Уолтером Льюком. Между ведомствами,  возглавляемыми
Дугласом и Роузом, шел оживленный  обмен  бумагами.  Роджер  распорядился,
чтобы окончательный вариант законопроекта был у него на столе к августу. А
тогда уж он выберет подходящий момент, чтобы опубликовать его. Я знал, что
он хочет сделать это вскоре после рождества - в январе 1958 года.
   Пока мы составляли черновик за черновиком, у Дианы Скидмор шли  обычные
летние приемы. В день закрытия Аскотских скачек она пригласила кое-кого  -
в том числе и нас - к себе на Саут-стрит. Она слышала, что  приехал  Дэвид
Рубин: можно было подумать, будто у нее в доме стоит собственный телетайп,
так хорошо она была осведомлена о приездах и отъездах важных визитеров  из
Америки. Она с ним  не  знакома,  но  он  ведь  выдающаяся  личность?  Да,
подтвердил я, безусловно, Рубин личность выдающаяся.
   - Приведите его с собой! - распорядилась Диана.  Было  время,  когда  в
Бассете преобладали антисемитские настроения. Теперь хоть это изменилось.
   Однако, когда в дождливый июньский вечер, часов в семь, мы с Маргарет и
Дэвидом Рубином переступили порог гостиной Дианы, никаких других перемен я
там не заметил. Голоса звучали все так  же  оживленно;  шампанское  лилось
рекой; женщины были в сшитых специально по случаю скачек туалетах, мужчины
- в жокейских костюмах. В гостиной было  с  десяток  министров,  несколько
представителей оппозиции из более видных,  много  депутатов-консерваторов,
кое-кто из противного лагеря.
   Широко представлена была и  денежная  аристократия.  Диана  экспансивно
приветствовала нас. Ну еще бы, конечно, она слышала, что Дэвид Рубин ведет
переговоры с английскими учеными-атомщиками.
   - С ними можно найти общий язык? - спросила она его. -  Вы  обязательно
должны прийти и рассказать мне обо всем подробно. Я что-нибудь  устрою  на
будущей неделе.
   Она,  как  всегда,  говорила  тоном,  не  допускающим  возражений,  но,
поскольку она ни минуты не сомневалась, что ей все дозволено,  что  именно
ей принадлежит право гостеприимно открывать  ему  двери  Англии,  он  тоже
принял это как должное.
   Отчего это, думал я  иногда,  хоть  она  так  выставляет  напоказ  свое
богатство, на нее редко обижаются? Даже когда она бесцеремонно вмешивается
в дела политические?
   Диану снова поглотил шумный, веселый людской водоворот. Когда  я  опять
увидел ее, она стояла рядом с красивым архитектором и благоговейно внимала
ему. Даже при жизни мужа, которого она нежно любила, она вечно моталась от
одного "guru" [учитель, наставник (инд.)] к  другому.  Она  ни  минуты  не
сомневалась в своем праве  поучать  министров,  но  роль  кроткой  ученицы
нравилась ей ничуть не меньше.  И  если  другие  видели  в  этом  какое-то
несоответствие, то сама она находила  это  вполне  естественным,  а  чужое
мнение ее мало интересовало.
   Монти Кейв увел Маргарет в  другую  комнату.  Сэммикинс  что-то  весело
кричал издали Рубину. Я потолкался среди  гостей  и  через  полчаса  снова
очутился рядом с Рубином. Он задумчиво разглядывал толпу умными  грустными
глазами.
   - Кажется, они немного оправились?
   Он  хотел  сказать,  что  эти  люди  -  по  крайней   мере   некоторые,
растерявшиеся было после суэцкой истории, -  вновь  обрели  уверенность  в
себе. Рубин не хуже моего знал,  что  политические  горести  недолговечны.
Память о них коротка - недели две, не больше. Что они по сравнению с новой
любовной  интрижкой,  с  новым  назначением,  даже   -   для   многих   из
присутствующих - с радостным оживлением после удачной речи в парламенте!
   - Ни в одной стране нет такого правящего класса, как у вас. Не знаю, на
что они надеются, да они  и  сами  этого  не  знают.  А  ведь  по-прежнему
уверены, что весь мир принадлежит им.
   Мне очень нравился Рубин,  я  уважал  его,  но  мне  досадны  были  его
неодобрительные слова об Англии. Не следует по этому  сборищу  судить  обо
всей стране, сказал  я.  Я  родился  в  провинциальном  городке,  он  -  в
Бруклине; разница небольшая. Он должен бы знать,  что  представляют  собой
мои однокашники... Рубин не дал мне договорить.
   - Погодите, - сказал  он  с  тонкой  усмешкой.  -  Вы,  Льюис,  человек
дальновидный, я знаю. Но вы так же самонадеянны, как и вся эта публика.  -
Он пожал плечами, глядя на гостей. - Вам чуждо все, что дорого им,  но  вы
даже не отдаете себе отчета, как много вы от них переняли.
   Приближалось время обеда, и  толпа  гостей  начала  редеть.  Оставшиеся
постепенно сошлись  на  середину  гостиной.  Там  стояла  Диана  со  своим
архитектором, Сэммикинс с  двумя  весьма  эффектными  дамами,  Маргарет  с
лордом Бриджуотером и еще несколько человек. Я присоединился  к  ним,  как
раз когда с другой стороны подошел Дэвид Рубин с женой  Кейва,  которая  в
виде исключения появилась сегодня с мужем. Это была пепельная блондинка  с
красивым лицом, в выражении которого  было  что-то  холодное  и  деланное.
Рубин заметно повеселел. Может, судьбы мира и представлялись ему  в  более
мрачном свете, чем остальным  присутствующим,  но  находить  в  этом  мире
известные утешения он умел.
   В этой кучке гостей разговор уже замирал, и только  Сэммикинс  был  еще
полон жизни. Он громко хвастал, его больше  обычного  переполняла  радость
бытия. Не в пример Диане, которая на  скачках  в  Аскоте  проигралась,  он
выиграл. С непоследовательностью, свойственной людям богатым,  Диана  была
этим угнетена. С  непоследовательностью,  свойственной  людям  материально
стесненным (положение, в котором он был обречен пребывать до смерти отца),
Сэммикинс ликовал. Он непременно хотел пригласить нас всех куда-нибудь. Он
сиял, как человек, чьи финансовые затруднения разрешены раз и навсегда.
   - Пока я учился в школе, - кричал он, - мой наставник твердил мне одно:
"Держись подальше от скачек, Хаутон. Пропадешь!" - Увидев  Дэвида  Рубина,
Сэммикинс еще повысил голос. - А вы что об этом скажете, профессор? Что вы
скажете про такой совет? Не совсем a point [в точку (франц.)], а?
   Дэвиду Рубину не особенно понравилось обращение "профессор". Притом  он
не понял, на что, собственно, намекает Сэммикинс. Но он принял вызов:
   - Боюсь, что не могу не согласиться с вашим другом...
   - С моим наставником?
   - Кто бы он ни был, он прав. Статистика подтверждает его правоту.
   - Что ни говорите, профессор, а скачки вернее карт! Я  доказал  это  на
деле, черт возьми.
   От его крика у Дэвида Рубина голова пошла кругом. А Сэммикинс продолжал
уже не так воинственно:
   - Насчет рулетки, профессор, я спорить не  стану  -  тут  я  профан.  А
впрочем, знавал людей, которым рулетка приносила немалый доход.
   Этого Рубин, как истый ученый, стерпеть не мог:
   - Не может быть! Если играть в рулетку постоянно, то как бы ни  играть,
а не проиграться невозможно.
   Он взял Сэммикинса под руку. Это было  трогательное  зрелище:  Рубни  -
лауреат  Нобелевской  премии,  блестящий  теоретик,   мыслитель,   чуточку
навеселе - пытается объяснить совершенно пьяному Сэммикинсу, убежденному в
том, что открыл секрет обогащения, теорию вероятностей.
   - На  скачках  играют  одни  простофили,  -  громко  и  безапелляционно
объявила  Диана  четким  и  чуть  отрывистым  голосом.  Она  была  слишком
счастлива, чтобы затягивать  светскую  беседу.  Впереди  ее  ждал  обед  с
архитектором. И когда  мы  уже  совсем  собрались  уходить,  она  лишь  по
обязанности упомянула о новом правительстве.
   - Дела у них, кажется, пошли на лад, - сказала она.
   Гул одобрения был ей ответом.
   -  Роджер  молодец!  -  обратилась  она  ко  мне.  Мое  мнение  ее   не
интересовало,  она  и  тут  считала  себя  высшим  авторитетом.  -   Реджи
Коллингвуд очень хорошо о нем отзывается, - продолжала  она.  И  когда  мы
были уже у двери, прибавила: - Да, Реджи говорит, он умеет слушать.
   Это была добрая весть, и я ушел очень довольный. Слова Коллингвуда были
справедливы, но в устах человека,  до  такой  степени  косноязычного,  эта
похвала одному из самых блестящих ораторов Лондона звучала по меньшей море
странно.



20. ВЕЧЕРОМ В ПАРКЕ

   В сентябре, хотя парламент был распущен на каникулы, Роджер по-прежнему
бывал в министерстве. Шел "сезон отпусков". Дуглас уехал куда-то отдыхать,
не было в Лондоне и моего шефа Гектора Роуза. Тем  не  менее  совещания  у
Роджера шли своим чередом, и на них я должен был  присутствовать.  Однажды
Роджер деловито спросил, не смогу ли я немного задержаться. Ему  нужно  со
мной поговорить.
   Во время совещания он,  по-видимому,  был  чем-то  озабочен.  Не  сразу
находил нужные слова, как бывает, когда человек устал и не в  духе.  Я  не
придал этому особого значения. Совещание шло как по  маслу.  На  нем  было
довольно  много  незнакомых  лиц  -   заместители   министров,   помощники
министров, которые представляли свое начальство. Одно толковое выступление
сменялось другим, дело успешно подвигалось вперед.
   Подали чай - слабый, с молоком - и печенье. Роджер умело направлял  ход
заседания. Может, он и был утомлен, но здравый смысл не  изменял  ему.  Он
никого не подгонял, давал время найти правильное решение. В  седьмом  часу
бумаги наконец были упрятаны в портфели. Роджер  с  привычной  любезностью
попрощался, поблагодарил всех, и мы остались вдвоем.
   - Сошло неплохо, - сказал я.
   Он ответил не сразу, словно ему нужно было собраться с  мыслями,  чтобы
понять, о чем, собственно, я говорю. Потом он сказал:
   - Да, неплохо.
   Я встал, потянулся. Он остался в кресле. Посмотрел на меня безо всякого
выражения и спросил:
   - Пройдемся по парку, не возражаете?
   Мы прошли по коридорам, спустились по каменной лестнице и через главный
вход вышли на улицу. Пошли через парк вдоль озера; один из  пеликанов  при
виде нас широко расправил крылья. Деревья поскрипывали на ветру; на  траве
лежали первые опавшие листья. Вечер был темный, с запада наползали  низкие
свинцовые тучи. С тех пор как мы вышли из его кабинета, Роджер не проронил
ни слова. На минуту я совсем забыл о нем.  Запахи  воды,  осеннего  вечера
наполнили меня смутным, но всепоглощающим чувством, печальным и  отрадным,
будто пробуждалось давнее, полустертое воспоминание: много  лет  назад,  в
этом же парке моя первая любовь, которой давно уже нет на свете, неласково
сказала мне, что будет моей.
   Мы медленно брели по  дорожке.  Нас  обгоняли  засидевшиеся  на  службе
секретарши. Было так ветрено, что почти все скамейки  у  озера  пустовали.
Вдруг Роджер сказал:
   - Посидим?
   По озеру бежали игрушечные волны. Некоторое время  мы  сидели  молча  и
смотрели на них, затем  Роджер,  не  поворачивая  головы,  сказал  ровным,
безжизненным голосом:
   - Возможно, нас ждут неприятности. Надеюсь,  все  обойдется,  но  может
быть, и нет.
   Я сразу возвратился на землю. Моя первая мысль была, что кто-то из  его
высоко- или низкопоставленных сторонников, Коллингвуд  или  кто-нибудь  из
рядовых членов парламента, пошел против него.
   - Нет. Ничего такого. Ничего похожего.
   Может, он не решается сообщить  неприятную  новость,  которая  касается
меня? Я ничего не понимал и терялся в догадках. Но на мой вопрос он только
покачал головой.
   Теперь,  когда  дошло  до  дела,  откровенность  не  давалась  ому.  Он
неотрывно смотрел на воду. Наконец он сказал:
   - У меня есть любовница.
   В первое мгновение я удивился - и только.
   - Мы были крайне осторожны.  А  теперь  ей  угрожают.  Кто-то  все-таки
пронюхал.
   - Кто же?
   - По телефону... Незнакомый голос.
   - По-вашему, это серьезно?
   - Как знать.
   - Что вас пугает?
   Он ответил не сразу.
   - Если это выйдет наружу, хорошего будет мало.
   Я все еще не мог опомниться от удивления. Я-то считал,  что  он  скорее
счастлив в браке. Что это обычный для человека действия супружеский  союз,
удобный и прочный, в котором вовсе не обязательна  всепоглощающая  любовь.
Тревога Роджера передалась и мне. Я с трудом сдерживал досаду, злость.  Ну
чего ему еще надо? - спрашивал я себя с простодушной нетерпимостью, совсем
как могла бы спросить моя мать. Красивая жена, дети, дом полная чаша - для
чего ему понадобилось рисковать? Ставить под удар и свои планы  и  мои?  Я
осуждал его, осуждал простодушно - как будто мне  никогда  не  приходилось
видеть  людей  в  трудном  положении,  как  будто  и  самому  никогда   не
приходилось оступаться.
   И в то же время я невольно сочувствовал ему - сочувствовал не  умом,  а
скорее нутром. Как ни велика была его  тревога,  эта  исповедь,  очевидно,
доставила  ему  какое-то  удовольствие.  Не   то   удовольствие,   которое
испытывают,  скромно  признаваясь  в  своих  победах,   натуры   и   более
утонченные, - нет, это было чувство  более  глубокое,  почти  радость.  Он
по-прежнему неотрывно смотрел на озеро и  не  хотел  встречаться  со  мной
взглядом, а я думал, что вряд  ли  до  этого  он  был  близок  со  многими
женщинами. Но он был человеком  сильных  чувств  -  и,  вероятно,  сильных
страстей. Он сидел насупленный, думал о подстерегавших  его  опасностях  и
все же, казалось, был доволен тем, что с ним  произошло,  -  доволен,  как
человек, понявший, что ему еще рано  ставить  крест  на  личной  жизни.  Я
заставил себя задать ему деловой вопрос: велика ли  вероятность,  что  все
это откроется?
   - Она нервничает. Раньше я никогда не видел, чтобы она так волновалась.
   Я сказал,  что,  наверно,  ей  никогда  еще  не  приходилось  опасаться
скандала, но ведь на такие случаи выработаны меры защиты. Нужно сходить  к
заслуживающему доверие опытному адвокату. И все ему рассказать.
   - Разве у вас есть основания предполагать, что ужо  ходят  сплетни?  Я,
например, ничего не слыхал.
   Роджер покачал головой.
   - Тогда заткнуть эту брешь, должно быть, но так уж трудно.
   Он не ответил, не посмотрел  на  меня.  Он  сидел,  уставившись  вдаль.
Понимая, что мои слова утешают его очень мало, я все-таки не удержался:
   - Уверен, что все это можно уладить. Объясните  ей.  Но  допустим,  что
ваши худшие опасения оправдаются и все выплывет наружу - это тоже  еще  не
катастрофа. - Я хотел сказать, что в его  кругу  привыкли  к  скандалам  и
почище.
   - Не обольщайтесь, - резко возразил Роджер, - не так это все просто.
   Может,  он   чего-то   не   договаривает,   подумал   я.   Может,   она
несовершеннолетняя?
   - Тут есть что-нибудь из ряда вон выходящее? - спросил  я.  -  Кто  она
такая?
   Казалось, он не в силах был ответить.  Он  долго  молчал,  потом  вдруг
заговорил с таким жаром, что я даже опешил.
   - Не важны поступки. Важно, кто их совершает. Вы знаете не  хуже  меня,
что очень многие ждут только предлога, чтобы со мной разделаться.  Вам  не
кажется, что это подходящий предлог?
   - Но вы так и не ответили мне - что они могут использовать против вас?
   - Англиканская церковь издавна установила такое правило: ты можешь  сам
впасть в ересь, и тебе это сойдет с  рук,  либо  ты  можешь  проповедовать
ересь - и это тоже сойдет тебе с рук, но, если ты вздумаешь заниматься тем
и другим сразу, тебе этого не простят никогда.
   Вдруг он вспылил. Резко, трезво, почти насмешливо он прибавил:
   - Не забывайте, что я всегда был "не их круга". Если  бы  не  это,  мне
сошли бы с рук грехи и похуже.
   О каком "круге" шла речь?
   О  тесном,  привилегированном  круге  Кейвов,  Уиндемов,  Коллингвудов,
Бриджуотеров, друзей Дианы - о людях, которые, возможно, относились друг к
другу и хуже, чем к Роджеру, но  которые  все  были  друг  другу  свои,  а
Роджера за своего не признавали.
   - Да, - сказал я. - Вы всегда были среди них чужим. Вы, но не Кэро.
   Я умышленно назвал ее. Наступило молчание. Затем он ответил на  вопрос,
которого я не задавал:
   - Если это выйдет наружу, Кэро от меня не отвернется.
   - Она не знает?
   Он покачал головой, и вдруг у него вырвалось:
   - Я не допущу, чтобы Кэро страдала.
   Еще ни одно его слово за весь этот разговор не звучало с такой яростной
силой. Быть может, он потому и говорил  только  об  одной  своей  тревоге,
которая все  еще  казалась  мне  не  слишком  обоснованной,  грозящей  его
карьере, чтобы скрыть от самого себя иную тревогу. Какую  вину  чувствовал
он за собой? Насколько запутался? И тут я, кажется, наконец понял,  почему
тогда в Бассете он так горячо вступился за Сэммикинса. Не только  в  наших
глазах, но и в его собственных вспышка эта была неуместна и не свойственна
ему. Да, это был поистине рыцарский поступок. И совершил он его ради Кэро.
Но в своем рыцарстве он явно хватил через край. Тут был надрыв. Чрезмерное
самоотречение человека,  который  всем  жертвует  жене,  пытаясь  искупить
главное - то, что он ее не любит.
   - Но Кэро в любом случае будет страдать, - сказал я.
   Роджер не ответил.
   - Вы не думаете оборвать эту связь?
   - Мы ею слишком дорожим - и я, и... она. - Он так и не назвал имя  этой
женщины. Хотел назвать, но не решился.
   - И вы не можете от нее отказаться?
   - Нет, - сказал Роджер.
   Но за всеми его тревогами скрывалось что-то еще. И  радость,  и  что-то
такое, что я всей  кожей  ощущал,  но  чему  не  мог  подобрать  названия.
Какое-то суеверное чувство, какое-то прозрение.
   Он откинулся на спинку скамьи, и больше я ничего от него не услышал.
   Слева, над вершинами деревьев, светилось окно - возможно,  окно  одного
из кабинетов в министерстве Роджера - желтый квадрат в вечерней тьме.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ


21. ЗАВТРАК

   Наутро после нашего разговора с Роджером в парке мы с  Маргарет  сидели
за завтраком. Из окна открывался вид на цветники  в  саду,  прилегающем  к
Тайбернской церкви. Я  взглянул  через  стол  на  жену  -  в  халате,  без
косметики,  свежая  и  бодрая,  она  казалась  совсем  молодой.  Иногда  я
подтрунивал над ней - как это она  умудряется  выглядеть  по  утрам  такой
свежей. Вот я действительно легко просыпался, она  же,  пока  не  выпивала
первую чашку чая, бывала обычно сонная и не в духе.
   Однако в то утро она была не настолько сонной, чтобы не заметить  моего
настроения. Она сразу поняла, что меня что-то тревожит, и спросила, в  чем
дело. Я рассказал ей про Роджера. Я ни минуты  не  колебался:  мы  никогда
ничего не скрывали друг  от  друга;  м