произошло уже несколько месяцев назад.
Я выждал три дня, а затем попросил Гектора Роуза принять меня.
   Часы показывали четверть одиннадцатого. В парке за  окном  туман  почти
рассеялся. На столе  у  Роуза  стояла  ваза  с  гиацинтами,  и  их  аромат
напоминал о других важных разговорах, о тягостных совместных  завтраках  в
далеком прошлом.
   Я сразу приступил к делу:
   - Считаю, что мне пора уходить.
   Светской позы Роуза как не бывало; он весь обратился в слух.
   - То есть...
   - То есть больше от меня здесь пользы не будет.
   - На мой взгляд, - возразил Роуз, - это явное преувеличение.
   - Вы не хуже моего знаете, что крах Куэйфа отразился и на мне.
   - К несчастью, - ответил Роуз, скрестив руки на груди, -  до  известной
степени это справедливо.
   - Это справедливо без оговорок...
   -  И  все  же,  я  полагаю,  вам  не  следует  воспринимать  это  столь
трагически.
   - А я и не воспринимаю это трагически, - сказал я, -  просто  объясняю:
ведь по делам министерства мне приходится встречаться с людьми, которых мы
с вами хорошо знаем. С их точки зрения, я сделал ставку не на  ту  лошадь.
Причем совершенно откровенно.  Конечно,  никто  не  упрекнул  бы  меня  за
откровенность, если бы лошадь выиграла скачку.
   Роуз улыбнулся ледяной улыбкой.
   - Все очень просто, - продолжал  я.  -  Больше  я  уже  не  гожусь  для
переговоров с этими людьми. Значит, мне пора уходить.
   Наступило долгое молчание. Роуз размышлял, без всякого выражения  глядя
на  меня  бесцветными,  немигающими  глазами.  Наконец  он  заговорил  без
запинок, но тщательно взвешивая каждое слово:
   - У  вас  всегда  была  склонность  -  если  мне  будет  позволено  так
выразиться - к несколько упрощенному взгляду на вещи. Будь  вы  человеком,
посвятившим себя государственной службе, иные ваши поступки можно было  бы
назвать, ну, скажем, необычными. В особенности это относится к злополучной
истории с Куэйфом. Осмелюсь напомнить вам, однако, что на протяжении вашей
весьма ценной деятельности бывали и совсем иные примеры. Мне  кажется,  вы
должны признать, что Государственное  управление  не  столь  мелочно,  как
любят указывать некоторые наши критики.  Государственное  управление  было
готово мириться  с  положениями,  которые  кое-кому  могли  показаться  до
некоторой  степени  неловкими.  Мы  пришли  к  заключению,  что  несколько
необычные вольности, которые вы себе позволяли, были нам только на пользу.
Откровенно говоря, у нас сложилось мнение, что ваше присутствие здесь  нам
несравненно выгоднее, чем ваше отсутствие.  Я  не  хотел  бы  излишне  это
подчеркивать,  ни  мы  постарались  выразить  вам   свою   признательность
единственным доступным нам способом.
   Он намекал на список лиц, представленных к награждению.
   - Знаю, - сказал я, - с вашей стороны это очень великодушно.
   Роуз наклонил голову. Затем продолжал все так же педантично:
   - Я понимаю также, что в свете недавних событий и ваших - да и в  наших
- интересах будет разумнее освободить вас от некоторых поручений, включая,
возможно, и некоторые из тех,  которые  вы,  безусловно,  выполнили  бы  с
присущим вам блеском. Но я полагаю, что это вовсе не  так  уж  важно  "sub
specie  eternitatis"  [по  сравнению  с   вечностью   (лат.)].   Несколько
видоизменить  ваши  обязанности,   вероятно,   в   пределах   человеческих
возможностей. И мы  по-прежнему  сможем  пользоваться  вашими  неоценимыми
услугами в тех областях, где они по-прежнему нам необходимы. И где  -  как
вы, конечно, понимаете, хотя сейчас и не время  для  комплиментов,  -  нам
было бы пока весьма затруднительно от них отказаться.
   Он говорил без предвзятости и, пожалуй, справедливо. И при  этом  самым
обычным своим тоном,  как  все  истекшие  двадцать  лет  нашей  совместной
работы.  Через  несколько  месяцев  он  и  сам   покинет   Государственное
управление - управление, которое так и не воздало ему должного, ко  всяком
случае не дало ему того, что он столь страстно  желал.  Если  после  моего
ухода и будет чувствоваться, что меня не хватает, это  очень  скоро  будет
уже не его забота. И все же он до сих пор говорил "мы", заботясь о  нуждах
управления на годы вперед. Он ничем, ни малейшим намеком не  показал,  что
какое-то время,  несколько  дней,  несколько  часов,  мы  были  не  только
коллегами, но и союзниками. С этим было покончено. Он говорил  без  всякой
предвзятости,  но  нас  снова,  как  когда-то,  точно  завеса,   разделяло
разительное несходство  характеров,  ощущение  неловкости,  пожалуй,  даже
взаимная неприязнь.
   Я поблагодарил его и, помолчав, сказал:
   - Нет, все это не меняет дела. Я намерен уйти.
   - Вы действительно этого хотите?
   Я кивнул.
   - Почему?
   - Есть важные и неотложные дела, в которых я хочу  принять  участие.  Я
думал, что мы сможем добиться своего вот так, втихомолку. Но сейчас  вижу,
что это невозможно. Или, во всяком случае, сам я больше ничего  втихомолку
делать не собираюсь. Мне необходимо вновь стать частным лицом.
   - Такая ли уж частная будет эта деятельность, дорогой мой Льюис? - Роуз
не сводил с меня глаз. - Насколько я понимаю, материальная сторона для вас
роли не играет? - спросил он.
   Я подтвердил, что не играет. Да он и так это знал. В нем,  по-видимому,
все-таки шевельнулась зависть к тому, что мне в этом смысле  повезло.  Сам
он учился в лучших учебных заведениях, но денег у него не было. В  будущем
он мог рассчитывать только на свою пенсию.
   - Вы твердо решили уйти?
   - Да.
   Роуз в  упор  посмотрел  на  меня.  Он  отлично  разбирался  в  мотивах
человеческих поступков.
   - Так, - сказал он, пожав плечами. - Что  ж,  постараемся  сделать  это
возможно безболезненнее.
   Снова наступило молчание. На этот раз не такое долгое.
   Потом Роуз сказал ровным голосом:
   - Я хотел бы попросить вас взвесить одно обстоятельство. Если вы уйдете
сейчас, это не останется  незамеченным.  Вы  -  очень  на  виду.  Найдутся
зложелатели, которые обязательно сделают  из  этого  определенные  выводы.
Станут даже намекать, что ваш уход как-то связан с недавними разногласиями
в парламенте. И не так-то  легко  будет  доказать  несостоятельность  этих
толков.
   - Это поставит нас в довольно затруднительное  положение,  -  продолжал
он. - Не сомневаюсь, что вы, когда сочтете  нужным,  пожелаете  откровенно
высказать свое мнение по этому вопросу. Но я хотел бы заметить, что у  вас
есть перед  нами  известные  обязательства  и  для  приличия  вам  следует
выждать. Вы немало лет проработали здесь.  С  вашей  стороны  было  бы  не
совсем корректно ставить нас в неловкое  положение  столь  демонстративным
уходом.
   Я не ответил. Роуз продолжал:
   - Я  хотел  бы  заметить  также,  что  какая-то  тень  в  этом  случае,
безусловно, ляжет и на вас. По всей вероятности, вас это мало трогает. Вас
интересует другое. Я понимаю. И все же вы  честно  послужили  государству.
Обидно было бы под конец  все  испортить.  По-моему,  никогда  не  следует
бросать работу с недобрым  чувством.  Надо  ли,  чтобы  в  душе  оставался
неприятный осадок?
   Не знаю, насколько его слова были продиктованы заботой обо мне. Тон его
был еще холоднее, чем обычно, и от этого слова звучали не то презрительно,
не то неестественно. Но он настаивал.
   - Насколько я должен задержаться? - спросил я.
   - Скажем, до конца года. Или это слишком обременительно для вас?
   Я сказал, что  согласен.  Роуз  принял  мое  согласие  по-деловому,  не
благодаря. И только когда я  уже  направился  к  двери,  он  рассыпался  в
благодарностях - не за то, что я пошел ему навстречу или принял его совет,
нет, всего лишь за то, что я взял на  себя  труд  прийти  к  нему,  сделав
несколько десятков шагов по коридору.



47. НОЧНОЕ НЕБО НАД ЛОНДОНОМ

   Теплым летним вечером через полтора года после отставки  Роджера  мы  с
Маргарет приехали на Саут-стрит  на  прием,  устроенный  Дианой.  Не  могу
сказать, чтобы это приглашение навело нас на раздумья о прошлом. Прием как
прием, ничем не  замечательный  -  очередное  действо  в  вечной  светской
толчее. Дети были в школе, нас ничто не связывало, было так приятно  ехать
в тихих синих сумерках по огибающей парк аллее.
   Наверху в гостиной слышался звон стекла и гул голосов: гости  пили,  не
забывая при этом окидывать острым  взглядом  вновь  прибывшего.  В  каждом
движении  чувствовалось  довольство,  приятное  сознание  того,  что   они
находятся внутри магического круга - словно пассажиры, танцующие на палубе
океанского парохода, когда внизу плещет море. Все то же,  подумал  я.  Для
большинства присутствующих жизнь всегда была такова, и они воображают, что
она всегда такой и останется.
   Как обычно, на приемах Дианы было интересно наблюдать -  кто  сейчас  в
чести.  Коллингвуд  стоял   у   камина   -   как   всегда,   невозмутимый,
самодовольный, немногословный. Некоторое время с ним беседовал Монти Кейв,
который  этой  весной  получил  повышение.  Кейв  сильно  опередил   своих
соперников; Диана ради него пустила в ход все свое влияние, его прочили  в
канцлеры Казначейства. Знакомые продолжали гадать, выйдет ли Диана за него
замуж или нет, но она, обычно вовсе  не  склонная  медлить  и  колебаться,
сейчас, несмотря  на  свое  решение  покончить  с  одиночеством,  все  еще
мешкала. Когда дело шло о борьбе за власть, она была достаточно тверда, но
для второго замужества твердости ей явно не  хватало.  Она  все  еще  была
способна мечтать о любви. И тут воля ей изменяла.  Она  была  счастлива  с
первым мужем и хотела счастья со вторым. Брак ради брака ее не устраивал.
   Приехал Лентон, побыл немного, но нашел  время,  чтобы  побеседовать  с
хозяйкой. Хоть  обязанности  премьер-министра  и  отнимали  у  него  много
времени, все же людей, считавших его посредственностью,  он  мог  кое-чему
научить.  Например  -  никогда  не  наживать  себе  врагов   без   крайней
надобности, а  главное,  никогда  не  наживать  себе  врагов,  пренебрегая
людьми. Все такой же любезный и несколько свиноподобный,  он,  прежде  чем
уйти, успел озарить милой улыбкой каждого своего  сторонника.  Я  заметил,
как он шепнул что-то Дугласу Осбалдистону, которого я прежде  у  Дианы  не
встречал и который в прежние годы, когда  еще  была  здорова  его  жена  и
отношения у нас была более дружеские, поддразнивал нас  с  Маргарет  из-за
наших великосветских знакомств.
   Диана шагает в ногу с веком, думал я. Прежде она не  удостаивала  своим
вниманием высших государственных чиновников, а  теперь  у  нее  в  гостях,
помимо Дугласа, был и  еще  один  казначейский  служащий  того  же  ранга.
Дуглас, как и следовало ожидать, вернулся в Казначейство - причем на  один
из высших постов, специально для него созданный. Он добился всего,  о  чем
когда-то мечтал вышедший ныне в отставку Гектор Роуз. Маргарет  продолжала
навещать в больнице его жену, и сам он нередко  обедал  у  нас  и  теперь,
после моего ухода из Уайтхолла. Однако трещина в наших  с  ним  отношениях
так и не затянулась. Дуглас пытался исправить  дело;  холодность  не  была
взаимной, в ней был повинен я.
   Из толпы гостей меня окликнул  Сэммикинс.  Он  искал  себе  компаньона,
чтобы закончить вечер у Пратта.  "Не  везет  мне!  Уже  шестой  отказ!"  -
объявил он во все горло, и хохот его, развеселый, но не слишком  уместный,
загремел почти как Роландов рог в долине Ронсеваля. В ату минуту появилась
Кэро - ослепительно красивая, с виду веселая и беззаботная. Она  похлопала
брата по плечу, сказала что-то приветливое  Маргарет.  Но  тут  кто-то  ее
окликнул, и она с живостью повернулась к нему. Больше в тот  вечер  ни  ко
мне, ни к Маргарет она не подходила.
   Кто-то  сжал  мне  локоть.  Это  был  лорд  Лафкин.   Многозначительно,
скрипучим голосом он сказал: "Кстати, насчет Худа". Хотя это и  прозвучало
многозначительно, но в первое мгновение я ничего не понял. Ничего!  Вокруг
бурлил и шумел людской водоворот. А та история все продолжалась. Я начисто
забыл об этом человеке. А вот Лафкин не забыл.
   - Теперь он у меня не выкрутится, - сказал он.
   Лафкин  не  успокоился,  пока  не  отомстил.  Любой   другой   человек,
занимающий такое положение, давно махнул бы рукой.  Казалось  невероятным,
что знаменитый промышленный магнат тратил свою энергию -  и  не  день,  не
дна, а недели и месяцы, - чтобы добиться  увольнения  из  чужой  фирмы  не
очень крупного служащего. И однако, именно это он и  сделал.  Он  полагал,
что это вовсе не месть, а справедливое возмездие. Он говорил об этом  безо
всякого торжества, даже без особого удовольствия. Просто  он  считал,  что
должен был так поступить и долг свой выполнил. Это в порядке вещей.
   В разгар  приема,  окруженный  выхоленными,  преуспевающими  людьми,  я
впервые за весь вечер вспомнил Роджера. Его тут не было.  Его  никогда  не
пригласили бы. А если бы и пригласили, вряд ли он приехал бы. Маргарет  не
раз звала их с Элен к нам, но они пришли всего лишь однажды. При  встречах
он держался, как всегда, дружелюбно и непринужденно,  но  в  то  же  время
упорно избегал людей, с которыми был близок в период  своего  расцвета,  и
мест, где тогда бывал, словно и люди эти  и  эти  места  вызывали  у  него
острую неприязнь.
   Он по-прежнему оставался членом парламента. Но теперь, после  того  как
были  окончательно  оформлены  разводы  и  он   женился   на   Элен,   его
избирательный  округ  отказался  выдвинуть  его  кандидатом  на  следующих
выборах. Впрочем, он не отчаивался. Они с Элен жили скромно, окружавшая их
обстановка очень мало напоминала роскошь Лорд-Норт-стрит.  Роджер  состоял
членом правления нескольких компаний - туда заботливо, хоть и  не  слишком
деликатно, пристроил его Лафкин; этим его доходы и ограничивались. Что  же
касается их семейной жизни, то мы слишком редко с ними встречались,  чтобы
судить  о  ней,  и  все  же  Маргарет,  относившаяся  к  этому   браку   с
предубеждением, в конце концов согласилась,  что  он,  видимо,  прочный  и
счастливый.
   Элен она по-прежнему недолюбливала. Отчасти потому, что симпатизировала
Кэро, а отчасти - думал я, внутренне усмехаясь, - потому, что  кое  в  чем
они с Элен были не так уж несхожи.
   Обе энергичные, обе способны на бурные чувства и на  самопожертвование,
хотя Элен недоставало легкости  и  беспечности,  от  природы  свойственных
Маргарет.
   - Она из тех, для кого существует одна-единственная привязанность, - со
снисходительной усмешкой сказала мне как-то Маргарет. - На все  прочие  ее
уже не хватает. Это как-то не по мне. Ну, а ему это нравится - и это, надо
полагать, главное.
   Оставив Лафкина в жаркой, ярко освещенной гостиной, я вышел на балкон в
поисках Маргарет. Она была там с Фрэнсисом Гетлифом  и  еще  с  кем-то;  я
отвел ее в сторону. Поглощенный новостью, которую сообщил  мне  Лафкин,  я
совсем забыл, где я нахожусь. Казалось, на  меня  вдруг  нахлынуло  давнее
горе - а может радость? -  и  мне  Просто  необходимо  было  поделиться  с
Маргарет. Она внимательно слушала, не сводя с меня  глаз,  потом  перевела
взгляд на сверкающую огнями гостиную. Гораздо быстрее, чем я, она  поняла,
что, в сущности, я говорил ей не о Лафкине и не о Худе,  но  о  поражении,
которое потерпел Роджер и мы вместе с ним. В сущности, я  говорил  о  том,
что все мы пытались сделать и не сумели.
   - Да, - сказала Маргарет, - нам нужна победа.
   Она не падала духом. Она снова посмотрела в сторону  гостиной:  все  то
же! - подумала она, как подумал я немного раньше.
   - Хоть какая-то победа нам нужна, - повторила она. Она не  сдавалась  и
мне не позволяла сдаться.
   К нам подошел Фрэнсис  Гетлиф.  На  мгновение  мы  с  Маргарет  неловко
замолчали. Можно было подумать, что мы сплетничали о  нем,  злословили  на
его счет. Фрэнсис больше не был с  нами.  Он  сдался.  И  не  потому,  что
переменил свои взгляды, просто вступить в борьбу  еще  раз  он  был  не  в
силах.  Он  безвыездно  жил  теперь  в  Кембридже  и  с  головой  ушел   в
исследовательскую работу; Уже и сегодня  он  успел  с  поистине  юношеским
волнением рассказать об одной своей новой идее.
   Вместе пережить поражение, думал я, так  же  пагубно  для  дружбы,  как
оказаться в разных лагерях. Мы с Фрэнсисом были  дружны  тридцать  лет.  И
однако, какая-то доля простоты и непосредственности не могла  не  уйти  из
наших с ним отношений, как ушла она  и  из  наших  отношений  с  Дугласом.
Небольшая потеря, если принять во внимание борьбу, которую мы выдержали, -
а все же потеря.
   Втроем мы поговорили немного о колледже и о Кембридже. Прошли  в  конец
балкона. Над садом, над крышами светилось  рыжее  ночное  небо  Лондона  -
рассеянное отражение жизней, наполняющих огромный город. Мы  заговорили  о
наших детях, заговорили оживленней, с особенной нежностью  старых  друзей,
обраставших семьями на глазах друг у друга. Воспоминание о недавней борьбе
и даже о том, из-за чего шла  борьба,  понемногу  померкло.  Приятно  было
поговорить о наших детях.  Единственной  загадкой  для  нас  в  тот  вечер
оставалась Пенелопа. И она, и Артур Плимптон были в Соединенных Штатах,  и
оба обрели семейное  счастье  -  но  только  не  друг  с  другом.  Фрэнсис
усмехнулся своей  мрачноватой  мечтательной  усмешкой  и  заметил,  что  в
дураках, как видно, оказался он.
   Под ярким от ночных огней лондонским небом мы говорили о наших детях  и
об их будущем. Говорили так, словно их  будущее  светло  и  надежно  и  мы
всегда будем радоваться, глядя на них.