юру, то он, Льюк, в долю не идет.
   Роджер сказал, что он все это и сам знает. Уолтер неправ только в одном
-  Бродзинский  не  сумасшедший.  Он,  конечно,  немножко  шизофреник.  Но
немножко шизофрении - это даже полезно.  Чаще  всего  перед  шизофрениками
люди пасуют.
   - Мне б тоже толика не помешала, - прибавил Роджер с невеселой улыбкой.
- Тогда бы, может, не пришлось тратить  время,  объясняя  вам,  что  я  не
собираюсь переметнуться в другой лагерь. Нет, ваш  коллега  Бродзинский  -
сила! Не заблуждайтесь на его счет. Ручаюсь, прежде  чем  мы  доведем  это
дело до конца, под его влияние подпадет немало народу.  Обращаться  с  ним
надо очень осторожно. Видите ли, у него  есть  большое  преимущество:  то,
чего он хочет, о чем твердит, - очень просто, именно это и хотят  услышать
многие. А вот чего хотите вы (и я, представьте себе, не меньше  вашего)  -
очень трудно, и очень многие вовсе не хотят об этом слышать. Провести  это
дело нам будет чрезвычайно трудно. Если вы воображаете, что все это  легко
и просто, мой вам совет: выходите из всех правительственных  комиссий,  да
поскорее. Неприятностей у нас будет  выше  головы,  и  мы  запросто  можем
проиграть. Мне-то обратного хода нет. Но я ставлю на карту гораздо больше,
чем любой  из  вас,  так  что  уж  позвольте  мне  действовать  по  своему
усмотрению.
   Да, думал я и тогда и после, несколько  поостыв,  он  ставит  на  карту
многое. Разве не рисковал он,  идя  на  откровенный  разговор  со  мной  в
"Карлтоне"? Рисковал он и теперь, разговаривая с  Гетлифом  и  Льюком.  И,
однако, он знал, что оба они - даже не привыкший выбирать выражения Льюк -
издавна приучены держать язык за зубами. Более того, он знал, что, если уж
на то пошло, "обратного хода" нет  и  им.  Еще  задолго  до  Хиросимы  оба
предугадывали, какими опасностями чревато расщепление атома.  Он  видел  в
них надежных союзников.
   Льюк продолжал ворчать. Ну какого черта Роджеру понадобилось тащить  их
туда? Чего он, спрашивается, этим добился?
   Роджер ответил, что хочет засыпать Бродзинского знаками внимания - вряд
ли его этим возьмешь, но на время он, пожалуй, угомонится.
   Этого оказалось достаточно для Уолтера Льюка. Я бы на его  месте  таким
ответом не удовлетворился.
   Это был обычный прием Роджера - прикидываться  более  непосредственным,
чем  он  был  на  самом  деле.  Вернее,  это  было   свойство   характера,
отшлифованное до  степени  технического  приема.  Непосредственность  была
подлинная - она  тоже  среди  прочего  придавала  ему  обаяние,  -  но  он
прекрасно знал, когда и как пускать ее в ход. И он ни словом  не  намекнул
Льюку и Гетлифу на то, из-за чего -  по  моему  твердому  убеждению  -  он
больше всего старался умаслить Бродзинского.
   А причина была простая. Роджер задался целью вытеснить  лорда  Гилби  и
занять его место. Ему вовсе не нужно было, чтобы  Бродзинский  угомонился.
Напротив, пусть громко кричит о своем недовольстве. Я слишком часто видел,
как это делается, и сейчас, конечно, не ошибался.
   Роджер был не таким уж лицемером. Он мог бы предпринять те же шаги и не
будь это оправдано обстоятельствами. Однако я начинал думать, что у него и
в самом деле нет обратного хода. Старик Томас Бэвил  -  этот  новоявленный
Полоний - когда-то, просвещая меня, объяснял, какие качества  приводили  к
власти великих политических деятелей его времени. Первое качество, говорил
Бэвил, неторопливо роняя фразы, - это умение правильно оценить расстановку
сил. Второе - куда более редкое - умение ясно видеть свою цель. Для людей,
ищущих оправдания своим поступкам, это ценнее всего.
   Ни Гетлиф, ни Льюк не понимали, что замышляет  Роджер.  Но  если  бы  и
поняли, это их мало тронуло бы. Как ни странно, меня это  трогало  гораздо
больше. Я был привязан к лорду Гилби. А привязанность  к  человеку  иногда
заставляла меня поступать наперекор здравому смыслу. Как я понимаю, то  же
самое произошло много лет назад в сражении  меньших  масштабов,  во  время
выборов ректора моего колледжа. Тогда личная привязанность заставила  меня
позабыть и  о  служебных  обязанностях,  и  о  справедливости,  и  даже  о
намеченной цели. Теперь, с годами, я осознал эти прошлые ошибки -  ошибки,
которых человек вроде Фрэнсиса, с его высокими принципами, никогда  бы  не
совершил. Для Фрэнсиса все было просто. Начать с  того,  что  лорду  Гилби
здесь не место. Чем скорее его уберут с поста министра, тем лучше.  Роджер
не может не действовать круто. Ведь Гилби - эта почтеннейшая бездарность -
будет цепляться за свое место до последней возможности. Если Роджер станет
церемониться, нам от него толку не будет.
   И, рассуждая так, Гетлиф  и  Льюк  были  бы  правы.  Но  они,  по  всей
вероятности, не догадывались, что Роджер - натура куда более сложная,  чем
они. Я верил, что он искренне стремится к  своей  цели,  но  мне  было  бы
легче, понимай я, почему он к ней стремится. И не раз в эту осень  у  меня
мелькала мысль, что, пожалуй, ему и самому было бы легче, если  б  он  это
понимал.



6. УИК-ЭНД В ПОМЕСТЬЕ

   Зимой по кулуарам Уайтхолла и лондонским клубам пополз слух,  что  лорд
Гилби  "долго  не  усидит".  В  то  же  время  политические   обозреватели
воскресных газет нет-нет да и упоминали имя  Роджера  -  первого  из  всех
товарищей министра  в  новом  правительстве,  которому  пророчили  быстрое
восхождение по службе. Похоже было, что за этими сообщениями  в  прессе  -
или,  вернее,  за  теми  дельцами  от   политики,   которые   с   завидным
хладнокровием  и  ловкостью  пополняют  свои   доходы,   выдавая   газетам
правительственные секреты, - стоит сам Роджер. О возможности существования
таких дельцов сановники типа Герберта Роуза  до  сих  пер  только  гадали,
будто это был некий еще не установленный вид, вроде снежного человека  или
чудовища озера Лох-Несс. Роуз,  человек  строгих  правил,  просто  не  мог
поверить, что это возможно. Роджер, по моим догадкам, не только верил,  но
был с ними коротко знаком. Так или иначе, ход его явно  удался:  он  сумел
привлечь к  себе  симпатии,  ничем  не  выдав,  однако,  что  у  него  уже
выработана своя политическая линия, и уж вовсе не раскрывая,  какова  она.
Политические комментаторы, дружно утверждая, что он выдвигается на  первый
план, давали этому прямо противоположные объяснения.
   В начале февраля  Роджер  сказал  мне,  что  на  следующий  уик-энд  он
приглашен в Бассет - Гемпширское поместье Дианы  Скидмор.  Мы  с  Маргарет
тоже получили приглашение,  и  отнюдь  не  случайно.  У  Дианы  была  своя
разведывательная служба, и приглашение  это  означало,  что  моя  связь  с
Роджером не осталась незамеченной. В том же, что она  пригласила  Роджера,
был особый смысл. Диана могла довольно точно определить,  как  стоят  ваши
акции, вне зависимости  от  того,  чем  вы  занимались;  что  же  касается
состояния акций на правительственной бирже, то тут ее оценки  были,  можно
сказать, безошибочны. Поскольку Диана явно отдавала предпочтение тем,  кто
идет в  гору,  то  вас  приглашали  в  Бассет  тем  чаще,  чем  больше  вы
преуспевали на политическом поприще.
   Так говорили о Диане. И говорили в общем не зря. Но,  познакомившись  с
ней, вы невольно начинали думать, что это  не  совсем  так.  И  пока  наша
машина  под  шум  ветра  и  мягкое  постукивание  "дворника"   катила   по
Саутгемтонскому шоссе, мы с Маргарет говорили о  том,  как  приятно  будет
повидать Диану. На дороге было темно, дождь лил как из ведра, и мы уже раз
свернули не туда, куда надо.
   - Она мне нравится, - сказала Маргарет, - с ней так спокойно.
   - Почему? - спросил я.
   - Все равно за ней не угонишься, так что можно и не лезть вон из  кожи.
Тебе этого не понять, но я, например, никогда не стала бы покупать  платье
специально для визита в Бассет.
   Я сказал: в чем бы ни приехать, лишь бы приехать.
   Когда наконец впереди засветились окна сторожки Бассета, мы вздохнули с
облегчением, как, должно быть, вздыхали одинокие путники в былые, не столь
цивилизованные времена, завидев огонек на безлюдной равнине.
   Чувство это показалось нам довольно нелепым, когда, миновав сторожку  и
проехав через темный, шумящий деревьями парк, мы вступили  в  великолепный
холл Бассета. Судя по фасаду, дом был построен  в  XVIII  столетии,  но  в
громадном холле было тепло, точно в дорогой нью-йоркской квартире, и пахло
цветами. Цветы были повсюду, заполонили все, точно на свадебном  завтраке.
И вы сразу же погружались в атмосферу роскоши и довольства.
   Мы прошли через  холл  к  столику,  на  котором  лежал  список  гостей.
Последовательность, в которой стояли имена, была уже сама по  себе  весьма
красноречива.   Лучшие   комнаты   предназначались   мистеру   Реджинальду
Коллингвуду - Коллингвуд  был  членом  кабинета  министров.  Следующие  по
достоинству отводились виконту и виконтессе Бриджуотер. Этот громкий титул
принадлежал моему старинному знакомому Хорасу Тимберлейку - он был  отнюдь
не представитель поместной знати, а  промышленный  магнат,  который  успел
стать маститым тори. На третьем месте  в  списке  стояли  мы  -  вероятно,
потому, что бывали здесь довольно часто. Потом шли мистер Роджер  Куэйф  и
леди Кэролайн Куэйф. Потом мистер Монтегю Кейв. Он стал товарищем министра
одновременно с Роджером. Мы обратили внимание на  то,  что  он  один,  без
жены, и это уже не первый раз. Ходили слухи, что она предпочитает общество
других мужчин. Потом миссис Хеннекер. Я  недовольно  хмыкнул,  и  Маргарет
улыбнулась.  Замыкал  лист  никому  не   известный   мистер   Робинсон   в
единственном числе.
   Из коридора донесся оживленный звучный голос Дианы. Она вышла  в  холл,
поцеловала нас обоих и провела  в  одну  из  гостиных,  залитую  светом  и
увешанную картинами Сислея и Писсарро. Она помнила, что  мы  пьем,  и,  не
спрашивая  нас,  дала  распоряжение  дворецкому  -   только   осведомилась
мимоходом: "Ведь правильно?", прекрасно  зная,  что  все  правильно,  -  и
посмотрела на нас смелым, проницательным, оценивающим взглядом.
   Ей было года пятьдесят два, и для своих лет  она  прекрасно  выглядела.
Тонкая, но не хрупкая, скорее сухощавая. Красивой она никогда не была (так
по крайней мере мне говорили), вероятно, не была даже миловидной, и,  хотя
казалось, что черты ее лица хранят следы былой красоты,  вполне  возможно,
что так хорошо, как сейчас -  в  среднем  возрасте,  -  она  не  выглядела
никогда. Она привлекала энергией, необычайной  живостью,  особой  повадкой
женщины, знающей, что она нравится мужчинам.  "Красавица  всегда  остается
красавицей!" - говорила она, имея в виду, что хоть красота  преходяща,  но
непреходяща уверенность в себе, которую она дает. И, надо сказать, главное
ее очарование крылось именно в этой уверенности.  Самонадеянной  Диана  не
была, хотя и любила блеснуть. Она понимала -  не  могла  не  понимать  при
своем опыте,  -  что  некоторые  мужчины  предпочитают  держаться  от  нее
подальше. Однако очень многих она привлекала, в этом у нее еще  с  детских
лет не было ни малейшего сомнения.
   На левом плече у  нее  горела  ослепительная  бриллиантовая  пряжка.  Я
виновато покосился на жену - ее платье украшала  всего  лишь  хризолитовая
брошь, мой последний подарок. Маргарет в своих вкусах была скорее скромна,
и все же сейчас, стоя рядом с Дианой, она, по-моему, согласилась бы надеть
что-нибудь подороже.
   Забавно, что обе они были совершенно  одинакового  происхождения.  Отец
Дианы был адвокат, и  среди  ее  родственников  -  так  же,  как  и  среди
родственников  Маргарет,  -   были   научные   работники,   врачи,   люди,
составляющие высший слой интеллигенции. Кое-кто из них проник даже в  круг
ученых, художников  и  писателей,  к  которому  Маргарет  принадлежала  по
рождению. Но семья семьей, а сама Диана еще в детстве решила, что ее место
на самых верхах фешенебельного общества. И, решив так, взобралась  туда  с
головокружительной быстротой. Ей не было и двадцати одного года, когда она
вышла замуж за Чонси Скидмора, получив в придачу  одно  из  самых  крупных
состояний в Америке. И, глядя на нее теперь, вы невольно начинали  думать,
что именно она - а вовсе не Скидморы и не ее друзья из  Космополитического
бомонда - создана для такой жизни.
   Можно было подумать, что она просто искательница  приключений,  которой
крупно повезло. Однако ни сама  она,  ни  люди,  близко  знавшие  ее,  так
считать не могли. Она была своевольна, упряма, на редкость проницательна и
умна, при всем этом ей нельзя было отказать в блеске и в обаянии - обаянии
человека, который  наслаждается  каждой  минутой  своей  жизни.  За  Чонси
Скидмора Диана вышла замуж по страстной любви.  Она  овдовела  уже  больше
года назад, но все еще горевала о нем.
   За стол в этот вечер сели восемнадцать  человек,  и  это  без  Куэйфов,
которых  ждали  только  на  следующий  день.  У  Дианы  было   обыкновение
приглашать к обеду людей, снимавших коттеджи на  территории  усадьбы,  или
преподавателей Винчестерского колледжа, который  находился  неподалеку.  Я
поднял глаза к потолку, расписанному каким-то  ныне  забытым  венецианским
художником XVIII столетия. Разговор за столом успел  сильно  оживиться,  и
только во время пауз было слышно, как хлещет по окнам дождь.  Дворецкий  с
видом заговорщика наполнил мой  бокал;  четыре  лакея  бесшумно  скользили
вокруг стола.  На  мгновение  мне  показалось  невероятным,  что  все  это
происходит в наше время. Но остальные, по-видимому,  не  находили  в  этом
ничего   невероятного.   Оживленно   обсуждались   перестройки,    которые
потребуются, когда дом перейдет к сыну  Дианы.  А  может  быть,  ей  самой
заняться этим исподволь? Диана повернулась  к  Коллингвуду,  сидевшему  по
правую руку от нее, и сказала своим звонким голосом:
   - Как по-вашему, Роджи?
   Коллингвуд  предпочитал  не  вступать  в  разговор,  пока  к  нему   не
обратятся.
   - По-моему, пусть его сам о себе заботится.
   Что ж, мысль была, во всяком случае, здравая. Я вспомнил, как  четверть
века назад я бывал в богатых домах, слушал  разговоры  своих  приятелей  -
наследников, а сам думал,  что  к  тому  времени,  как  все  мы  достигнем
среднего возраста, таких домов уже не останется. Они  остались.  И  друзья
Дианы, по-видимому, считали, что так оно всегда и будет.  Пожалуй,  у  них
были для этого кое-какие основания.
   Я присматривался к Коллингвуду. Мы встречались и прежде, но  всегда  на
людях. Загадочная фигура на политическом горизонте; казалось,  политика  -
самая неподходящая для него карьера.
   Коллингвуд был  красив:  природа  одарила  его  не  только  правильными
чертами лица, но и свежестью красок. У пего была гладкая  светлая  кожа  и
глаза как голубой кварц - такие же яркие и такие же непроницаемые.  Однако
для избранной им карьеры он обладал одним  серьезным  недостатком:  как  в
частной  беседе,  так  и  в  публичных  выступлениях  речь  давалась   ему
чрезвычайно трудно, но при  этом  создавалось  впечатление,  будто  именно
потому, что ему это так тяжело дается, на полдороге он дела не  бросит.  В
частной беседе он отнюдь не был робок, но все равно слова точно застревали
у него в горле. Он то ли не умел, то ли не  желал  поддерживать  разговор.
Трудно представить более отрицательное свойство для человека, посвятившего
себя политической деятельности.
   Однако выбор он сделал сознательно. В  прошлом  это  был  состоятельный
землевладелец, он вложил  деньги  в  -  коммерческий  банк,  вошел  в  его
правление и заметно преуспел на этом поприще. Но скоро отказался  от  этой
карьеры. Политика - вот что неудержимо влекло  его,  и  если  политический
деятель должен произносить речи, что ж, он готов произносить речи.
   В кабинете министров - и особенно в партии - с ним считались, считались
гораздо больше, чем с его  несравненно  более  одаренными  коллегами.  Вот
почему я насторожился, когда услышал - а может, мне просто  послышалось  -
неодобрение в голосе Коллингвуда, отвечавшего на какой-то вопрос  Дианы  о
Куэйфах. Обедая в таком многочисленном обществе,  поддерживая  разговор  с
соседкой - которой, как и следовало ожидать, оказалась миссис Хеннекер,  -
нужно  обладать  сверхчеловеческим  слухом,  чтобы  схватывать   на   лету
перекрестную болтовню. Но если Коллингвуд и в самом деле  настроен  против
Роджера, это очень серьезно - и не только для него, а для всех  нас...  Но
тут  моим  вниманием  снова  решительно  завладела  миссис  Хеннекер:  она
подумывала написать биографию своего мужа, контр-адмирала, с которым -  по
ее словам - чудовищно обошлось Адмиралтейство.
   Кейв,  слывший  гурманом,  сидел  напротив  меня  и  ел  безо   всякого
удовольствия, но, поскольку количество для него могло  заменить  качество,
он ел с жадностью обжоры или проголодавшегося ребенка.
   И снова до меня донеслись обрывки негодующих фраз. Кто-то, чье имя я не
разобрал,  угодил  в  скверную  историю.  Я  услышал  только,   как   лорд
Бриджуотер, краснолицый, с  головой  огурцом,  сказал:  "Ведь  он  же  нас
подводит - вы понимаете, что я хочу сказать?" На что  Коллингвуд  ответил:
"Да, это никуда не годится!" И немного погодя, вперемежку с  подробностями
биографии  контр-адмирала,  я  опять  услышал  слова  Коллингвуда:   "Пора
положить этому конец". Я не знал, о ком идет речь. Не знал, и что  это  за
скверная  история,  однако  не  сомневался,  что  она   была   отнюдь   не
романтического характера. В противном случаи глаза Дианы так  и  искрились
бы  удовольствием,  да  и  остальные  не  сидели  бы  с  такими  постными,
осуждающими лицами. Что бы они там ни говорили в своих официальных  речах,
в частной жизни они проявляли к прегрешениям  плоти  завидную  терпимость.
Они не прощали публичных скандалов  и  даже  устанавливали  на  этот  счет
какие-то свои особые законы. Однако в частной жизни и в своем кругу -  или
в любом другом близком кругу - вы могли  "развлекаться"  как  угодно,  это
никого не трогало. Разводы? Что ж, из сидящих за столом кое-кто уже прошел
через это, включая Маргарет. В свое время  племянника  Дианы  застукали  в
парке с солдатом. "Не повезло, бедняге!" - говорили о нем.
   Как бы то ни было, за столом чувствовалась натянутость. Ни Маргарет, ни
я не понимали, чем она вызвана.
   На следующее утро, надев макинтош и  высокие  сапоги,  я  отправился  с
Монти Кейвом погулять  под  дождем.  Он  был  поглощен  своими  мыслями  -
грустными мыслями, как мне казалось. Будь мы знакомы поближе, я спросил бы
его, в чем дело. Когда мы повернули назад, он внезапно  разразился  залпом
колкостей. Заметил ли я, что Диана начала ни с того ни  с  сего  проявлять
интерес к современной  музыке?  Ведь  мистер  Робинсон,  кажется,  в  этой
области  большой  знаток?  Удивительная  способность  воспринимать   вкусы
каждого мужчины! И дальше: ну почему это у людей  бывают  такие  идиотские
прозвища? Сэммикинс, например, или Боббети? Как бы мне  понравилось,  если
бы меня вдруг стали называть Льюикинсом?
   - А может, - добавил Кейв с насмешливой ужимкой, - ваши друзья так  вас
и зовут.
   Он был неспокоен. Настроение  его  то  и  дело  менялось,  пока  мы  не
заговорили о политике. И тут сразу стало  видно,  что  у  него  ясный  ум,
богатое воображение, и - самое неожиданное  -  что  он  человек  гуманный.
Впервые я понял, чему он обязан своей репутацией.
   Вернувшись в дом, я почувствовал,  что  с  приездом  Куэйфов  атмосфера
снова сгустилась. Мы встретились глазами с Маргарет, по на людях не  могли
и словом перемолвиться. Однако вскоре я убедился, что какова  бы  ни  была
причина царившей в  доме  атмосферы,  мои  страхи  напрасны:  перед  самым
завтраком я натолкнулся на Кэро и Диану, они потягивали виски и говорили о
том, что от Гилби пора избавиться.
   - Вы ведь в курсе, Льюис? - воскликнула Диана. -  Ведь  правда  же,  от
Старого героя нам никогда не было никакого толка!
   Я сел.
   - Боюсь, что он не