бьют права. Он уже злится (а мне-то что)! Надо ехать!
   Крепко-крепко целую, Пэнни".

   - Ну-с? - сказал Фрэнсис, снимая очки, и раздраженно прибавил, словно в
этом  и  заключалось  единственное  прегрешение  Пэнни:  -  Хоть  бы   она
запомнила, что "в порядке" пишется раздельно.
   Мы с Айрин и Мартином старались не смотреть друг на друга.
   - Ну как поступают в таких случаях? - спросил Фрэнсис. - Существуют  ли
какие-нибудь меры пресечения?
   - Перестаньте высылать ей деньги, - сказал Мартин, человек практичный.
   - Это верно, - нерешительно сказал  Фрэнсис.  И  надолго  умолк,  потом
сказал: - Только мне не хотелось бы этого делать.
   - Вы уж слишком принимаете все это к  сердцу,  -  воскликнула  Айрин  и
звонко, весело рассмеялась.
   - Вы так думаете?
   - Ну конечно!
   - Почему вы так думаете? - обратился он к ней за утешением.
   - В ее возрасте я могла написать точно такое письмо.
   - Правда? - Фрэнсис внимательно посмотрел на нее. Она была добрая душа,
ей не хотелось, чтобы он так огорчался. Но ее  слова  утешения  прозвучали
для него не слишком убедительно: не настолько  примерна  была  ее  юность,
чтобы он мечтал о том же для своей дочери.
   Когда Айрин ушла, я наконец заговорил о деле. Оно было несложно.
   Куэйф висит на волоске. Нельзя пренебрегать  ни  малейшей  возможностью
помочь. Не  могли  бы  они  подбить  нескольких  ученых  выступить  в  его
поддержку:  не   всегдашних   его   сторонников,   участников   пагуошских
конференций, которые в свое время отказались  работать  с  Бродзинским,  а
кого-нибудь из более нейтральных? Речь в палате лордов, открытое письмо  в
"Таймс", подписанное людьми с именем, -  каждое  такое  выступление  может
перетянуть на нашу сторону несколько голосов.
   Я еще не выложил  все  доводы,  как  в  комнату  снова  вошла  Айрин  и
извинилась  с  видом  любопытным  и   таинственным.   Меня   вызывают   по
междугородному  телефону,  сказала  она.  Чертыхнувшись,  я  отправился  в
закуток под лестницей; до меня донесся незнакомый голос. Имя, которым  мой
собеседник назвал себя, тоже было незнакомое. Мы познакомились у  "Финча",
настаивал он. Это  название  тоже  ничего  мне  не  говорило.  Да  бар  на
Фулхем-роуд, нетерпеливо пояснили мне. Они узнали мой домашний телефон,  и
там сказали, что я в  Кембридже.  Может,  я  посоветую,  как  быть.  Вчера
вечером  арестован  старик  Рональд  Порсон.  За  что?   Попрошайничал   в
общественной уборной.
   В первую минуту я дико обозлился, что меня так некстати оторвали. Потом
шевельнулась жалость - горькая жалость, от которой  я  столько  страдал  в
прошлом. И наконец все заслонила усталость - надоели узы,  из  которых  не
выпутаешься;  надоело,  что  все  накладывает  на  тебя  новые   и   новые
обязательства: годы, дела, знакомства. Я пробормотал что-то невнятное,  но
бодрый мужской голос настаивал: мне  ведь  лучше  известно,  какие  кнопки
следует нажать.
   Я взял себя в руки. Назвал одного адвоката.  Если  они  еще  никого  не
нашли, пусть обратятся к  нему  и  заставят  Персона  делать  то,  что  он
посоветует. Хорошо,  энергично  объявил  этот  молодой  человек,  все  они
стараются присмотреть за Порсоном. Но у старика нет ни гроша, прибавил он.
Смогу ли я тут помочь? Конечно, ответил я, мечтая поскорее  отделаться,  -
передайте адвокату, что счет оплачу я. С чувством усталости и облегчения я
положил трубку и постарался выкинуть все это из головы.
   Когда я вернулся к камину, Мартин вопросительно посмотрел на меня.
   - Что-нибудь случилось?
   - Да попал тут один в историю, -  ответил  я.  -  Нет,  не  из  близких
знакомых. Ты его не знаешь. - И прибавил нетерпеливо: - Вернемся к делу.
   Я предложил план действий, нас прервали, пора было что-то решать...
   Мы довольно долго сидели у пылающего камина,  говорил  главным  образом
Мартин. Хотя мы и словом не перекинулись наедине, я прекрасно понимал, что
он думает. Он полагал, что, кроме счастливого случая, нам рассчитывать  не
на что. Он полагал, что компромиссное решение - это самое большее, на  что
может пойти в таком вопросе любое правительство. И что любое правительство
вынуждено было бы отказаться  от  человека,  который  попытался  бы  пойти
дальше. Но всего  этого  он  мне  не  сказал.  В  свое  время  ему  самому
приходилось принимать серьезные решения, и он  знал,  что  в  иные  минуты
лучше, чтобы тебе никто ничего не говорил. Вместо  этого  он  сказал,  что
охотно поможет. Беда лишь в том, что он недостаточно видный ученый  и  его
слово слишком мало весит. А научные верхи как-то растеряли то ли мужество,
то ли решимость. Среди ученых его калибра очень многие готовы действовать,
но корифеи, помимо своей работы, знать ничего не желают.
   - Я не знаю ни одного выдающегося ученого, - обратился он к Фрэнсису, -
который рискнул бы сделать то, что сделали вы двадцать лет назад.
   И не то чтобы ученым младшего поколения недоставало совести, или доброй
воли, или даже мужества, - во всем этом они не  уступали  старшим.  Просто
странным  образом  изменилось  настроение,  они  не  ощущали   потребности
вмешиваться. Может быть, мир стал таков, что они  перед  ним  пасуют?  Или
слишком велики события?
   Мы с Мартином не хотели этому верить. Фрэнсис, помолчав, сказал, что во
всяком случае поступать надо так, как будто дело обстоит совсем иначе.
   Он вдруг встряхнулся и заговорил уверенно и властно,  словно  помолодел
на несколько лет: да, то, что я говорю, имеет смысл. Попытаться во  всяком
случае стоит. Да, Мартину не стоит говорить с крупными учеными. Взять  это
на себя придется ему, Фрэнсису. Он сам с ними поговорит.  Не  надо  только
возлагать на эти разговоры больших надежд. Слишком широко  пользовался  он
своим влиянием - теперь от этого влияния остались одни крохи.
   Мы продолжали обсуждать план действий,  но  я  не  мог  заставить  себя
сосредоточиться. Я никак не мог отделаться от мысли о  Порсоне.  В  голосе
молодого человека, звонившего мне по  телефону,  мне  послышалось  что-то,
чего он, несмотря на всю свою решительность, так и не высказал.  Вероятно,
друзьям Персона хотелось попросить, чтобы я приехал и сам ему помог.
   В прежнее время я так бы и сделал.  Но  с  годами  такие  порывы  почти
утратили надо мной власть. Хуже от этого было только мне самому. Многие из
нас,  сохранив  способность  к  благим  порывам,   утрачивают   с   годами
способность благородно поступать. И я деньгами откупился от  товарищеского
долга, чтобы избежать хлопот, сберечь душевные силы,  которые  мне  теперь
вовсе не хотелось тратить.



38. МАЛЕНЬКАЯ КОМНАТКА С ГАЗОВОЙ ПЛИТКОЙ

   О том, что нас просят быть на обеде у лорда Лафкина, мы с Маргарет были
извещены всего лишь за сутки - так же, как и остальные многочисленные  его
гости. Такое обыкновение приглашать  гостей  он  завел  еще  лет  тридцать
назад, задолго до того, как достиг вершин успеха;  так  он  поступал  и  в
годы, когда был окружен всеобщей ненавистью, -  и  однако,  гости  покорно
являлись.
   И в этот февральский вечер - через несколько дней после моей поездки  в
Кембридж  -  все   мы   послушно   собрались   в   гостиной   Лафкина   на
Сент-Джеймс-корт. Эту  комнату  никак  нельзя  было  назвать  веселой.  На
стенах, по желанию Лафкина обшитых темной панелью, - ни одной картины,  за
исключением его собственного портрета. Отправляясь к Лафкину, никто  и  не
рассчитывал весело провести время. Хозяин он был прескверный.  И  все-таки
сейчас  среди  гостей  были   два-три   министра,   заместитель   канцлера
Казначейства, президент Королевского общества, промышленный магнат.
   Лафкин стоял посреди гостиной. Ни светской, ни вообще какой  бы  то  ни
было беседы он не поддерживал - и не от застенчивости, а просто не  считал
нужным. Он ничуть не сомневался, что приглашение к нему  должны  принимать
как высочайшую милость. Интереснее всего, что  в  этом  не  сомневались  и
окружающие. В прошлом я не раз спрашивал себя - почему это? Ответить можно
кратко: такова притягательная сила власти. И дело было не  только  в  том,
что Лафкин занимал одно из первых  мест  среди  крупнейших  промышленников
Англии. Куда важней, что он был словно  создан  для  власти,  был  в  этом
уверен всю жизнь - и чем дальше, тем больше - и теперь  мог  доказать  это
всем, чего достиг.
   Обращаясь ко всем вообще в ни к  кому  в  частности,  он  сообщил,  что
расширил  свои  апартаменты  за  счет  соседней  квартиры.   Он   приказал
распахнуть двери,  и  нашим  взорам  открылась  анфилада  темных,  мрачных
комнат.
   - Я решил, что нам это пригодится, - заявил он.
   В своих вкусах Лафкин был весьма  неприхотлив.  На  себя  тратил  мало;
фирма, по всей вероятности,  приносила  ему  огромный  доход,  но  он  был
щепетильно честен, не прибегал ни к каким махинациям при уплате подоходных
налогов, и нажитый им капитал своими размерами не поражал. В то  же  время
он, словно в отместку,  требовал,  чтобы  фирма  окружала  его  той  самой
роскошью, которая, в сущности, была ему вовсе не по вкусу. Эти апартаменты
и так были слишком велики для него, но он  заставил  увеличить  их  вдвое;
фирма должна была оплачивать царские обеды,  которые  он  задавал.  В  его
распоряжении находился не один автомобиль, а целых шесть.
   Но Лафкин был великий лицемер.
   - Я, конечно, не считаю себя хозяином этой квартиры, - сказал он  своим
неизменно поучительным тоном.
   Стоявшие  рядом  гости,  как   зачарованные,   глубокомысленно   кивали
головами.
   - Я считаю, что эта квартира принадлежит не мне, а фирме. Об этом я уже
не раз говорил нашим служащим.  Этой  квартирой  должны  пользоваться  все
сотрудники.
   Будь я наедине с Лафкином, которого знал дольше, чем остальные гости, я
бы не отказал себе в удовольствии попросить его разъяснить,  что  означает
сия загадочная фраза. Как бы он поступил, если бы кто-нибудь  из  служащих
поймал его на слове и попробовал занять квартиру на уик-энд?
   - Что до меня, - ораторствовал Лафкин, - то мои потребности  более  чем
скромны. С меня хватило бы маленькой комнатки с газовой плиткой.
   И, что самое возмутительное, это была сущая правда.
   Сам Лафкин, может, и предпочел бы  ограничиться  несколькими  ломтиками
поджаренного хлеба, но обед, который нас ждал, никак нельзя  было  назвать
скромным. Столовая,  по  еще  одной  непостижимой  прихоти  хозяина,  была
освещена чересчур ярко - единственная  ярко  освещенная  комната  во  всей
квартире. Над головами нависли ослепительно сверкавшие  люстры.  Стол  был
загроможден  цветами.  Строго  по  ранжиру  расставлены  игравшие  гранями
бокалы.
   Лафкин, которому на весь обед хватило одного стакана виски  с  содовой,
благосклонно посматривал,  как  бокалы  наполняются  хересом,  рейнвейном,
кларетом, шампанским. Он сидел во главе стола - худощавое лицо  его  и  на
седьмом десятке все еще казалось молодым,  гладко  причесанные  волосы  не
тронуты сединой - и с видом случайного зрителя  следил  за  ходом  недурно
обставленной, на  его  взгляд,  трапезы.  Он  не  особенно  утруждал  себя
разговором и лишь время от времени  перекидывался  вполголоса  одной-двумя
фразами с Маргарет. Общество  женщин  доставляло  ему  удовольствие.  Хотя
почти все свое время он проводил среди мужчин, но, из присущего  ему  духа
противоречия, мужскую компанию недолюбливал. Нас уже обнесли  жарким  -  и
тут он наконец обратился  ко  всему  столу.  Гость-магнат  как  раз  завел
разговор  о  Роджере  Куэйфе  и  его   законопроекте.   Министры   слушали
внимательно и бесстрастно, я  тоже.  И  вдруг  Лафкин,  который  почти  не
притронулся к фазану и сидел с отсутствующим видом, положил вилку и нож и,
откинувшись на спинку стула, перебил его.
   - О чем это вы? - громко, отчетливо спросил он.
   - Я говорю, что в предвидении далеко идущих последствий некоторые акции
уже начали падать.
   - Много они там  в  Сити  понимают!  -  сказал  Лафкин  с  нескрываемым
пренебрежением.
   - Опасаются, что Куэйф угробит авиационную промышленность.
   - Вздор! - сухо оборвал Лафкин.
   Наши взгляды встретились. Даже Лафкин обычно не бывал так груб, если  у
него не было на то причины. Я и раньше подозревал,  что  сегодняшний  обед
далеко не так случаен, как могло показаться.
   - Пустые разговоры! -  Он  замолчал,  по-видимому  считая,  что  вопрос
исчерпан. Но потом все же снизошел до объяснения: - Что бы  ни  случилось,
Куэйф ли будет сидеть на этом  месте  или  кто  другой  или  на  следующих
выборах вас вообще прокатят, - он язвительно улыбнулся министрам, -  и  на
смену вам придут господа лейбористы, все равно у нас в стране хватит места
от силы для двух авиационных  фирм.  И  то  одна  из  них,  вернее  всего,
окажется лишней.
   - Вы, видимо, полагаете, - не сдержался магнат, - что  единственная  не
лишняя фирма - ваша?
   Кто-кто, а Лафкин нисколько не боялся  быть  пристрастным,  не  мучился
угрызениями совести, оттого что сам-то он обеспечен крупным  контрактом  и
ему ничто не грозит, и его ничуть не тревожил  вопрос,  совпадают  ли  его
личные интересы с государственными.
   - Любая стоящая фирма, - ответил он, - должна быть готова  использовать
все свои возможности. Моя готова.
   Было похоже, что  под  разговором  подведена  черта.  Но  Лафкин  снова
незаметно для окружающих перехватил мой взгляд.
   - Не стану скрывать, - продолжал он, - я всецело за Куэйфа. Надеюсь, вы
позаботитесь, - он обратился к министрам, - чтобы эти господа (так  Лафкин
всегда именовал тех, к кому относился неодобрительно) не совали ему  палки
в колеса. Правда, на этом месте еще никто никогда не работал как  следует.
Да при ваших порядках это и невозможно. Но Куэйф  пока  что  единственный,
кто не показал себя  полнейшей  бездарностью.  Не  худо  бы  вам  об  этом
помнить.
   Высказав эту для него необычайно щедрую  похвалу,  Лафкин  умолк.  Обед
продолжался.
   Дамы покинули нас, Маргарет через плечо посмотрела  на  меня  горестным
взглядом жертвы. Бывали случаи, когда Лафкин задерживал мужчин в  столовой
за портвейном часа на два, а несчастные дамы ждали.
   - Про меня ведь не  скажешь,  что  я  не  умею  поддерживать  разговор,
правда? - жаловалась мне Маргарет после одного  из  таких  вечеров.  -  Но
сегодня я несколько раз чувствовала, что все мои запасы  иссякли.  Мы  уже
переговорили и о детях, и о том, как трудно найти хорошую  прислугу,  и  о
том, как чистить  драгоценности...  Тут  мне,  правда,  почти  что  нечего
сказать. Ты уж купи мне тиару, что ли, - тогда  в  следующий  раз  я  тоже
смогу поболтать на эту тему.
   Но сегодня Лафкин предложил раза два наполнить рюмки,  а  затем  сказал
тоном, не допускающим возражений:
   - Глупый это обычай, что после обеда дамы уходят. Анахронизм какой-то.
   Когда министры, магнат, заместитель  канцлера,  президент  Королевского
общества и другие гости были уже  на  пути  в  гостиную,  Лафкин  окликнул
резко:
   - Минутку, Льюис. На два слова.
   Я сел напротив него. Он отодвинул вазу с цветами и уставился на меня. И
начал без предисловий:
   - Слыхали, что я сказал насчет Куэйфа?
   - Я очень вам благодарен, - ответил я.
   - При чем тут благодарность? Простой здравый смысл.
   С годами вовсе не легче становилось иметь с ним дело.
   - Мне хотелось бы передать ему ваши слова,  -  сказал  я,  -  моральная
поддержка ему сейчас не помешает.
   - А от вас это и требуется.
   - Отлично!
   - Я никогда не говорю о человеке в разных местах по-разному.
   Как и в прочих случаях, когда Лафкин сам себя восхвалял, это тоже  была
чистая правда.
   Он впился в меня глазами.
   - Но не в этом суть, - сказал он.
   - То есть?
   - Я не потому их всех отослал.
   На минуту он замолчал, словно бы выжидая  и  обдумывая.  Затем  усталым
тоном человека, которому надоело повторять,  что  дважды  два  четыре,  он
произнес:
   - Куэйф - болван!
   Я не ответил. Я сидел, глядя на него в  упор  и  не  выказывая  особого
интереса. Лафкин улыбнулся тонкой улыбкой сообщника.
   - Должен вам сказать, что я знаю про эту его даму, - продолжал он. - Он
болван. Его нравственность мало  меня  трогает.  Но  когда  человек  хочет
добиться чего-то серьезного, ему нечего путаться с бабами.
   Лафкин никогда не упускал случая прочесть нотацию. Однако сейчас  голос
его звучал не так бесстрастно, как всегда. Я по-прежнему  сидел  молча,  с
каменным лицом.
   Он снова улыбнулся.
   - У меня есть сведения, - сказал он, - что этот Худ собирается  открыть
глаза жене  Куэйфа.  И  родственникам  Смита.  Не  сегодня-завтра.  Весьма
кстати, что и говорить.
   На этот раз я действительно был ошеломлен. И не сумел этого скрыть. Как
ни привык я за долгие годы к приемам Лафкина, на сей раз  он  застал  меня
врасплох. Я знал, что он завел нечто вроде собственной разведки -  отчасти
в интересах дела, отчасти из любопытства - и подчиненные, наряду с деловой
информацией, поставляли ему и сплетни. Но прозвучало это  как  откровение.
Наверно, в эту минуту я был похож на какую-нибудь  свою  тетушку,  впервые
попавшую на спиритический сеанс. Лафкин победоносно усмехнулся.
   Позднее я понял, что ничего загадочного тут не было.  В  конце  концов,
фирма, где служил Худ, была родственна  фирме  Лафкина.  Между  ними  была
постоянная связь, что-то вроде взаимной слежки  и  приятельские  отношения
среди служащих всех рангов. Почему бы Худу и не иметь собутыльника, а то и
закадычного друга среди служащих Лафкина?
   - Это похоже на правду, - сказал Лафкин.
   - Возможно, - сказал я.
   - Чтобы выполнить то, что он задумал, Куэйфу  нужны  все  его  силы,  -
сказал Лафкин. - Не знаю, как примет такую новость его жена, да и знать не
хочу. Но когда дерешься не на жизнь, а на смерть, не  годится,  чтобы  над
головой висела еще и такая угроза.
   Он  был  надежный  союзник.  Ему  было  выгодно,  чтобы  Роджер   вышел
победителем. Но при этом в голосе его сквозила несвойственная ему симпатия
- даже дружеское участие. За все время нашего знакомства я только раза два
видел, чтобы он вылез из своей скорлупы и обнаружил если  не  приязнь,  то
хотя бы заботливость. И случалось это,  только  когда  у  человека  бывали
семейные неприятности. О семейных  обстоятельствах  самого  Лафкина  никто
толком не знал. Жена его всегда жила за городом, ходили слухи, что она  не
совсем нормальна.  Возможно,  у  него  были  любовницы,  и  он  со  своими
непревзойденными организаторскими  способностями  искусно  скрывал  их  от
посторонних глаз. Но все это были одни догадки; если мы что-либо и  узнаем
наверняка, то разве когда его не станет.
   Распоряжения, данные мне, были предельно ясны.  Я  должен  предупредить
Роджера и затем всячески его оберегать. На этом наше совещание окончилось,
и Лафкин поднялся, чтобы идти к гостям. Тут я спросил про Худа. Не  орудие
ли он в чьих-то руках? Стоит ли кто-нибудь за его спиной?
   - Я не верю в случайности, - сказал Лафкин.
   - Но сам-то он что - одержимый?
   - Его психология  меня  не  интересует,  -  ответил  Лафкин.  -  И  его
побуждения тоже. Единственное, что меня интересует, - это  увидеть  его  в
очереди за бесплатным питанием.
   Мы молча прошли  в  гостиную.  Пока  хозяина  не  было,  гости  немного
повеселели. Но он быстро приглушил веселье,  разделив  нас  на  группы  по
трое, да так, что уже нельзя было перейти из одной в  другую.  Поглощенный
своими мыслями, я все же заметил, что Маргарет поглядывает на меня, слегка
нахмурив брови, чувствуя, что что-то неладно.  Словно  издалека,  до  меня
доносился голос одной из министерских  жен,  входившей  в  мое  трио:  она
подробно  объясняла,  почему  ее  сын  не  попал  в  члены  фешенебельного
дискуссионного клуба в Итоне -  тема,  которая  и  в  более  благоприятную
минуту меня бы не слишком заинтересовала.
   Казалось бы, обеды у Лафкина должны были заканчиваться рано. Ничуть  не
бывало: разве что Лафкин сам решал, что гостям пора расходиться. Было  уже
половина