ным мужеством, из-за которого еще тяжелей было смотреть на нее.
   Несколько  раз,  когда  и  клуб,  и  опустевший  дом  становились   ему
невыносимы,  Дуглас  оставался  ночевать   у   нас.   Однажды   в   минуту
откровенности он скорбно поведал нам, что непрестанно думает о ней, о том,
как она лежит, прикованная к постели, без движения, а вот  он  свободен  и
здоров.
   Но сейчас все это вылетело у меня из головы.
   - Что вам известно о последнем выпаде против Куэйфа? - сказал я.
   - О чем вы?
   - Вы отдаете себе отчет, что они нападают на каждого, кто хоть как-то с
ним связан? Теперь жертвой стал Уолтер Льюк...
   - Войны без жертв не бывает, - ответил Дуглас.
   - Но вы не станете отрицать, что этих людей вы пригреваете и ободряете,
- сказал я зло.
   - Да вы о чем? - Его лицо вдруг окаменело. Он  был  взбешен  не  меньше
моего, - взбешен  именно  потому,  что  раньше  наедине  мы  часто  бывали
откровенны друг с другом.
   - О том, что ни для кого не секрет, что вы не согласны с Куэйфом.
   - Ерунда!
   - Кому вы это говорите?
   - Вам! И вы должны верить! - сказал Дуглас.
   - Чему я должен верить?
   - Вот что, - сказал он. - Вы всегда считали, что у вас  есть  право  на
собственное мнение. Не такое уж  собственное,  кстати  сказать.  Такое  же
право есть и у меня. Я никогда этого  не  скрывал.  И  никогда  не  вводил
мистера Куэйфа в заблуждение на этот счет. Я считаю, что он неправ, и он о
моем мнении прекрасно осведомлен. Но, кроме него, об этом знаете только вы
да еще два-три человека, которым я доверяю.
   - Знают и другие.
   - И вы считаете, что ответственность за это несу я?
   Он весь побагровел.
   - Давайте не будем горячиться, - сказал он. - Если мой министр  одержит
победу, я сделаю все, чтобы быть ему полезным. Это означает,  что  я  буду
проводить политику, в целесообразность которой не  верю.  Что  ж,  мне  не
впервой. Я постараюсь, чтобы его политика  действительно  оправдала  себя.
Без ложной скромности скажу, что смогу делать это не хуже других.
   Все это было совершенно справедливо.
   - Но по-вашему, он не может победить? - сказал я.
   - А по-вашему?
   Его взгляд стал  острым,  оценивающим.  Можно  было  подумать,  что  мы
обсуждаем условия перемирия, нащупываем, каких можно добиться уступок.
   - Во всяком случае, вы постарались затруднить ему победу,  -  снова  не
удержался я.
   - Я делал именно то, о чем вам уже говорил. Не больше и не меньше.
   - Вы неплохо умеете подпевать - куда лучше многих из нас.
   - Не понимаю.
   - Ну как же! Вы избрали именно тот курс, которого ждали  от  вас  очень
многие весьма влиятельные люди - так? Почти  все  они  отнюдь  не  желают,
чтобы Роджер Куэйф добился своего - так?
   С какой-то непонятной отрешенностью он ответил:
   - Может быть, и так.
   - Если он потерпит поражение, это ведь будет вам на руку - не  так  ли?
Разве это не будет поставлено вам в заслугу? Не  облегчит  вам  дальнейшую
карьеру?
   Он посмотрел на меня пустыми глазами. Потом сказал вполне дружелюбно:
   - Вот только одно... Вы же знаете,  я  с  самого  начала  придерживался
такого мнения. Разве вы не верите в мою искренность?
   Я вынужден был сказать, что, разумеется, верю.
   И тут же снова раскричался, забыв,  что  когда-то  Кейв  бросил  то  же
обвинение Роджеру.
   - Но при всем том, что вы там делали или не  делали,  вы  уж,  конечно,
понимали, что вашей-то карьере это не повредит - так?
   Я был до того разъярен, что просто не поверил своим  глазам,  когда  он
улыбнулся в ответ - улыбнулся если не  дружески,  то,  во  всяком  случае,
искренне.
   - Ну, знаете, Льюис, если бы нас беспокоили еще и эти  соображения,  мы
бы вообще никогда ничего не делали.
   Он взглянул на часы и прибавил озабоченно:
   - Из-за вас я, кажется, немного опаздываю.
   И зашагал по коридору, быстро, но без спешки, весь устремясь вперед,  с
бумагами в руке.



42. В ПАРЛАМЕНТСКОЙ ЛОЖЕ

   Среди дня в кабинет  вошла  моя  секретарша  и  вручила  мне  письмо  с
пометкой  "срочное".  Очевидно,  кто-то  сам  его  принес,  высказала  она
предположение. Почерк на конверте был женский, незнакомый. Я  взглянул  на
подпись - "Элен".
   "Вы, конечно, будете на прениях завтра и во вторник, - прочел я. -  Мне
туда нельзя. Я даже не смогу поговорить с ним по  телефону,  пока  все  не
кончится. Поэтому я прошу Вас - держите меня в курсе дела. Надеюсь, что Вы
мне скажете всю правду, какова бы она ни была. Оба эти вечера я буду  дома
одна. Пожалуйста, что бы там ни было, позвоните мне".
   Вечером в театре, куда мы с Маргарет поехали, чтобы  отвлечься  немного
от тревожных мыслей, я невольно подумал об  Элен.  Роджер  дома  отделывал
окончательно свою речь; Кэро была с  ним.  Элен  приходилось  хуже  всего.
Каково-то ей сейчас, сказал я Маргарет, - сидит там одна и ничего о нем не
знает. Прежде она боялась,  что  потеряет  его,  если  его  карьера  будет
загублена. Теперь, когда шантажист открыл  карты  и  Кэро  поставила  свои
условия, Элен должна бояться как раз обратного. И все равно, я уверен, что
она от всей души желает ему успеха. Маргарет возразила:
   - Не такая уж она хорошая, как ты воображаешь.
   - Но старается быть хорошей, - сказал я.
   Маргарет встречалась с Элен только в обществе, и то  давно,  когда  еще
был здоров ее муж. Она гораздо лучше, чем я,  знала  Кэро,  нежнее  к  ней
относилась, старалась ее подбодрить и утешить. Но сейчас, когда мы  стояли
в фойе Хеймаркетского театра, старательно не замечая знакомых, потому  что
не хотелось ни с кем говорить, Маргарет вдруг спросила: неужели  для  Элен
иного выхода действительно нет - либо Роджер побежден, но они вместе, либо
он победит и тогда разрыв? Я сказал, что вряд ли они сами  отдают  себе  в
этом отчет. Но это похоже на правду? Я не ответил.
   - Если в этом есть  хоть  крупица  правды,  -  сказала  Маргарет,  -  я
счастлива, что судьба никогда не ставила меня перед таким выбором.
   Настал понедельник - и тянулся бесконечно, совсем как бывало в  юности,
когда  ждешь  результатов  экзаменов.  Гектор  Роуз  с   обычными   своими
любезностями передал мне через секретаря,  что  завтра  вечером  во  время
заключительных дебатов он будет в ложе. Больше в то утро я ни от  кого  не
имел никаких вестей.
   Я не знал, звонить ли Роджеру. Сам я терпеть не могу, когда мне  желают
удачи (в сущности, я не менее суеверен, чем моя мать), и  решил,  что  он,
наверно, тоже предпочел бы, чтобы его оставили в покое. Я  не  хотел  идти
завтракать в клуб, так как рисковал встретиться там с Дугласом или  еще  с
кем-то из людей, причастных к делу. Делать вид,  что  я  что-то  пишу  или
читаю, мне надоело. И когда все отправились завтракать, я,  как  бывало  в
молодости, вышел в  залитый  солнцем  Сент-Джеймс-Парк  и  долго  бездумно
бродил по дорожкам, с жадностью вдыхая первые запахи весны; а потом, чтобы
скоротать время, ходил по улицам, заглядывая в книжные магазины.
   Большая стрелка часов в моем кабинете неторопливо сметала минуты.  Идти
в парламент раньше половины пятого не было никакого смысла; я не  имел  ни
малейшего желания отсиживать там время, отведенное для запросов.  Позвонив
своему личному помощнику, я самым тщательным образом обсудил  с  ним  план
работы на будущую неделю. Потом вызвал к себе секретаршу и дал  ей  точные
указания, где и когда искать меня сегодня и завтра  в  случае  надобности.
Наконец-то двадцать пять минут пятого. Рановато, но,  пожалуй,  уже  можно
идти.
   Я быстро шагал по коридору  и  вдруг  услышал,  что  меня  зовут.  Меня
догоняла моя секретарша, взволнованная, хорошенькая, в очках.  Я  оказался
жертвой своей собственной тонко продуманной системы. Гильда  точно  знала,
где я сейчас.
   - Вас просит к телефону  какая-то  дама.  Она  хочет  говорить  с  вами
немедленно, у нее страшно важное дело, она не может ждать ни минуты.
   Испуганный, встревоженный, не зная  что  и  думать,  я  кинулся  назад.
Может, Кэро хочет мне что-то сказать? Ила  Элен?  Или,  может,  звонят  из
дома?
   Я не угадал. Звонила миссис Хеннекер.
   - Я просто глазам своим не поверила,  -  донесся  до  меня  ее  звучный
голос.
   Я осведомился, в чем дело.
   - Ну как вы думаете?
   Но у меня не было никакого настроения гадать. Оказалось,  что  сегодня,
всего лишь минут пять назад, она получила письмо от издателя.  Ей,  видите
ли, сообщают, что по мнению издательства биография ее мужа не представляет
достаточного интереса для широкой публики.
   - Что вы скажете на это?
   Она была почти величественна в своем безмерном удивлении.
   В конце концов, есть и другие  издатели,  сказал  я,  торопясь  от  нее
отделаться, в ярости, что она меня задерживает.
   - Другие мне не подходят, - с вызовом сказала она.
   В ближайшие дни мы с ней встретимся и обо всем поговорим.
   - Нет! - Она была непреклонна.  -  Я  вынуждена  просить  вас  приехать
сейчас же.
   Я ответил, что у меня важное дело.
   - А это, по-вашему, не важное дело?
   Я ответил, что приехать никак не могу. Это просто  невозможно.  Я  буду
занят сегодня до позднего вечера, весь день завтра, всю эту неделю.
   - Боюсь, - сурово сказала она, - что меня это совершенно не устраивает.
   В бешенстве я сказал, что весьма сожалею.
   - Меня это совершенно не устраивает! Вы, очевидно,  не  понимаете,  что
произошло. Они, видите ли, заявляют, что... Да я лучше прочту вам.
   Я сказал, что у меня нет времени.
   - Когда есть такое важное дело, все остальное может и подождать.
   Я распрощался.
   Не успел я дойти по коридору до поворота, мой телефон  зазвонил  снова.
Без сомнения, это была миссис Хеннекер. Я пошел дальше.
   Я шел по Грейт-Джордж-стрит, освещенной тихим вечерним светом, а в ушах
у меня все еще звучал ее назойливый голос, и мне казалось, что вся тревога
моя из-за него,  а  вовсе  не  от  того,  что  мне  предстоит  услышать  в
парламенте. Подняв  глаза,  я  увидел  на  фоне  ясного  лиловеющего  неба
зажженный фонарь над Большим Беном. И хотя я видел его уже столько раз, он
пробудил во мне какие-то воспоминания, какое-то  беспокойство,  непонятным
образом  связанное  с  тем  назойливым  голосом.  Я  рылся  в  памяти,  но
безуспешно. Может, это вспоминался вечер, когда мы с женой, приглашенные к
обеду на Лорд-Норт-стрит, приехали слишком рано  и  пошли  прогуляться  до
церкви святой Маргариты? В тот вечер фонарь над Большим Беном тоже  горел,
но нет, тогда ничто не беспокоило меня, оба мы были веселы и довольны...
   Главное фойе гудело как пчелиный  улей,  члены  парламента  встречались
здесь со своими избирателями и знакомыми либо шли вместе выпить чаю. Когда
я вошел в ложу Государственного управления, в  зале  было  не  больше  ста
человек.  Выглядело  пока   все   довольно   обыденно.   Выступал   первый
представитель от оппозиции, он говорил как  человек,  намеренный  прочесть
длиннейшую лекцию. Говорил скучновато, но весьма самоуверенно и не  сказал
ничего нового. Стандартная речь - безвредная, но и бесполезная.  На  время
раздражение мое немного улеглось.
   Роджер сидел на передней  скамье,  откинувшись  на  спинку  и  опершись
подбородком на переплетенные пальцы рук;  Том  Уиндем  с  прилежным  видом
сидел позади него. На передней скамье сидели еще три министра - среди  них
Коллингвуд. Вошло еще  несколько  членов  парламента,  кое-кто  вышел.  На
пустых скамьях кое-где виднелись одинокие фигуры; далеко  не  все  слушали
оратора. Можно было подумать, что это заседают отцы  города  где-нибудь  в
провинции,  по  долгу   службы   собравшиеся   обсудить   такой,   скажем,
животрепещущий вопрос, как просьба местного театра о субсидии.
   В нашей ложе я застал Дугласа и еще двоих знакомых по Уайтхоллу. Дуглас
писал какую-то записку  и  дружески  улыбнулся  мне.  Все  это  были  люди
опытные, сиживали на таких дебатах много раз и знали, что до главного  еще
далеко.  Это  было  начало,  столь  же  мало  волнующее,  как  первый  час
провинциальных состязаний в крикет, как завязка салонной комедии.
   Не дожидаясь окончания  первой  речи,  я  отправился  на  галерею.  Там
рядышком сидели Кэро и Маргарет. "Он ничего, безвредный", - шепнула  Кэро.
Они собирались пойти на Лорд-Норт-стрит перекусить;  зная,  что  до  конца
заседания я все равно не смогу проглотить ни куска,  они  не  стали  звать
меня с собой. "Приходите попозже  за  Маргарет",  -  снова  шепнула  Кэро.
Теперь, когда все мы были заодно, связанные одной веревочкой,  она  решила
отложить враждебные чувства до другого раза. Она смотрела на  меня  широко
раскрытыми смелыми глазами - совсем такими же, как у ее  брата,  когда  он
вел азартную игру. Трудно было ожидать от нее хорошего  настроения.  Но  и
настоящей тревоги в ней не чувствовалось, минутами начинало казаться,  что
она  не  только  взвинчена,  но  и  получает  от  происходящего  известное
удовольствие.
   Заняв свое место рядом  с  Дугласом,  я  стал  слушать  военно-морского
министра, первым отвечавшего на вопросы.  Он  тоже  был  на  высоте  -  по
рассказам  я  ожидал  худшего.  Он  говорил  почти  те  же  слова,  что  и
представитель оппозиции. Слушая  его  гладкие  пустые  фразы,  я  невольно
подумал, что наблюдатель откуда-нибудь из Внешней Монголии вряд  ли  понял
бы, в чем не  согласны  эти  два  оратора.  "Сдерживающее  начало"  -  вот
выражение, которое оба они  употребляли  особенно  часто.  Военно-морского
министра занимал вопрос  "потенциального  сокращения"  -  не  немедленного
сокращения, а  именно  "сокращения  потенциального,  если  мы  можем  быть
уверены, что оно окажет благотворное влияние  на  остальных".  Он  говорил
также  о  "щите  и  мече",  об   "ударной   силе",   о   "неиспользованных
возможностях". Это был  какой-то  своеобразный  абстрактный  язык,  словно
созданный для того, чтобы лишать слова их смысла.
   Я слушал эти речи и  последующие,  нимало  не  интересуясь  ни  мыслями
ораторов, ни даже их доводами. Все это нам приходилось выслушивать уже  не
первый год. И я слушал сосредоточенно, минутами самозабвенно, но  занимало
меня одно: можно ли рассчитывать на голос оратора завтра? Вот и все! Но  и
ради этого стоило сидеть здесь часами. Зал постепенно  заполнился;  потом,
когда настало обеденное время, снова  заметно  опустел.  До  девяти  часов
никаких  неожиданностей  не  было.  Какой-то  рядовой  лейборист  высказал
взгляды, мало чем отличавшиеся от взглядов Фрэнсиса Гетлифа или  моих.  Мы
уже знали, что, когда  дойдет  до  голосования,  среди  лейбористов  будет
немало воздержавшихся; сколько именно, трудно было  сказать  -  во  всяком
случае, больше, чем хотелось бы. И хотя это означало, что они поддерживают
политику Роджера, позволить себе такую поддержку он просто не мог. Один из
лидеров лейбористской  партии  высказал  взгляды,  которые  показались  бы
реакционными даже члену раскольнической группы,  возглавляемой  лордом  А.
Или какому-нибудь американскому генералу. Сам  лорд  А.  произнес  речь  в
стиле дельфийского  оракула,  в  которой  высказал  недоверие  к  политике
правительства и твердое намерение подать за эту политику свой  голос.  Еще
один крайне правый, на ком мы уже давно поставили  крест,  последовал  его
примеру.
   К удивлению окружающих меня государственных чиновников, начало  дебатов
почти не накалило атмосферу. Обсуждаемый вопрос был чрезвычайно важен. Уже
не первую неделю вокруг  этого  вопроса,  как  и  вокруг  самого  Роджера,
бушевали страсти - это знали все. Ждали бурных выпадов, но их не было.
   И вот ровно в девять часов слово было предоставлено члену парламента от
избирательного округа одного из графств. Когда он  поднялся,  я  поудобнее
устроился в кресле, не испытывая никаких опасений. Это был некто Траффорд,
я был немного с  ним  знаком.  Человек  небогатый,  он  жил  на  доходы  с
небольшого предприятия, доставшегося ему по наследству. К крайне правым не
принадлежал, был не слишком умен. В парламенте выступал редко, предпочитая
докучать  запросами;  словом,  из  тех,  кому  на  приглашение  в   Бассет
рассчитывать нечего. Я был знаком с ним потому, что  в  его  избирательном
округе жили люди, знавшие меня  еще  в  молодости.  Мне  он  представлялся
человеком тупым, ограниченным, лишенным собственного мнения.
   Он встал, широкоплечий, с обветренным лицом. И сразу ринулся в атаку. В
атаку злобную, неистовою. Он - верный сторонник правительства и проводимой
им политики и надеется остаться таковым и впредь, заявил Траффорд. Но  эту
политику  и  этого  министра  поддерживать  он  не  может.  Это   политика
авантюриста! Как иначе назвать такого  человека?  Какие  у  него  заслуги?
Какие достижения?  Присматривался,  выжидал,  преследовал  свои  корыстные
цели, только и думал, как бы поскорее выдвинуться! Он толкает свою  страну
на путь авантюр. Чего ради? Кто дал ему на это право? Почему мы должны ему
доверять? Доверять! (Голос Траффорда дрожал от  ярости.)  Кое-кто  из  нас
невольно сравнивает его  с  человеком,  которому  мы  действительно  можем
доверять, - с достопочтенным членом парламента от Южного Брайтона. Как  бы
мы хотели, чтобы достопочтенный член парламента от Южного Брайтона занимал
сегодня свое место среди нас, чтобы он напомнил нам о наших принципах! Но,
видимо, этот человек пал жертвой своих высоких идеалов.
   Когда он выкрикнул "Южный  Брайтон",  я  попытался  вспомнить,  кто  же
представляет  этот  избирательный  округ  в  парламенте.  Шепотом  спросил
Дугласа и услышал в ответ: "Дж.С.Смит".
   Значит, вот до чего дошло. Траффорд продолжал сыпать оскорблениями,  но
не выдвигал никаких прямых обвинений. Понять его намеки могли лишь те, кто
и так уже все знал, но его ненависть явственно ощущали все. Кто  был  этот
Траффорд? Один из апостолов Смита? Возможно. В какой мере он и иже  с  ним
были связаны с Худом? Был ли Худ орудием в их руках?
   У меня давно были подозрения на этот счет. Я не верил, что  Худ  просто
человек душевно  неуравновешенный  и  что  он  действует  по  собственному
почину. Вернее, может быть, он  и  не  обладал  душевным  равновесием  иди
утратил его, увлекшись травлей. Но за его спиной, уж наверно, стояли  люди
холодные и трезвые. Мне говорили, что он  фанатически  предан  авиационной
фирме, в которой служит, - предан страстно, трогательно, самозабвенно, как
бывает со скромными, знающими свое  место  людьми,  боготворящими  сильных
мира сего. И конечно, нашлись достаточно умные люди,  которые  сообразили,
что его можно использовать, достаточно проницательные, чтобы  понять,  что
чужие любовные похождения возбуждают в нем нездоровый интерес.
   Да, за его спиной, безусловно, стояли люди холодные и  трезвые.  И,  по
всей вероятности, деловые. Может быть, они и  были  связаны  с  апостолами
Смита, но едва ли эти апостолы  причастны  к  анонимкам,  едва  ли  к  ним
причастен даже этот человек, который брызжет сейчас ядовитой слюной в зале
парламента.
   Авантюристы опасны,  говорил  он.  Они  умеют  втереться  в  доверие  к
окружающим, завоевать их расположение; они могут быть умны. Но  они  несут
гибель любому правительству, любой стране. Пора бы  правительству  взяться
за ум и вспомнить, в чем его сила и слава, - тогда Траффорд,  его  друзья,
вся страна вновь его поддержат.
   Он говорил недолго. Дважды его громкими криками  заставляли  замолчать,
но  даже  сторонники  Роджера  растерялись,  словно  Траффорд   на   время
парализовал их  ядом  своей  ненависти.  Роджер  слушал  с  непроницаемым,
замкнутым лицом.
   Мне еще не приходилось быть свидетелем подобной истерики в  парламенте.
Большой ли вред она принесла? Кое-кто - в том числе Коллингвуд, - конечно,
понял намек на Смита. Удар нанесли те, с чьей стороны это было менее всего
желательно, - почтенные, умеренные тори. Может, Траффорд  переусердствовал
в своей злобе  и  отпугнул  от  себя  людей?  Кажется,  только  на  это  и
оставалось надеяться. Когда двое из членов парламента, присутствовавших на
обе