ступала бы неочищенная нефть.- Что
такое  ты  там  делал?  Ты  же  только  что  в_ы_к_у_п_а_л_с_я. Что ты такое
д_е_л_а_л?
     - Я  опаздываю,  Пышка.  А  ну-ка  посторонись. Высокий филадельфийский
комод, вынесенный в переднюю, вместе с миссис Гласс преграждал путь Зуи.
     - Кто  поставил  сюда  это  чудовище?  -  спросил  он,  окидывая  комод
взглядом.
     - Почему  ты  так вспотел? - требовательно спросила миссис Гласс, глядя
сперва на его рубашку, потом на него самого.- Ты говорил с Фрэнни? Ты откуда
идешь? Из гостиной?
     - Да,  д  а,  из гостиной. Кстати, на твоем месте я бы заглянул туда на
минуту. Она плачет. То есть плакала, когда я уходил.- Он  похлопал  мать  по
плечу.- А ну-ка. Давай. Посторонись...
     - Плачет? Опять? Почему? Что случилось?
     - Не  знаю  я,  боже  милостивый,-  я спрятал ее книжки про Винни-Пуха.
Слушай, Бесси, дай пройти, пожалуйста. Я спешу.
     Миссис  Гласс,  не  сводя  с него глаз, отступила в сторону. И сразу же
метнулась в гостиную с такой скоростью, что едва успела бросить через плечо:

     - Переодень рубашку, молодой человек!
     Если  Зуи  и  слышал  эти  слова, то не подал виду. Он прошел через всю
переднюю   и   вошел  в  спальню,  где  когда-то  вместе  с  ним  жили  двое
братьев-близнецов;  теперь,  в 1955-м, она безраздельно принадлежала ему. Но
он  задержался  в своей комнате минуты на две, не больше. Потом вышел, все в
той же мокрой от пота рубашке. В его внешности произошло, однако, небольшое,
но  отчетливое  изменение.  Он  раздобыл  сигару  и успел ее раскурить. И по
неизвестной причине он накрыл голову носовым платком - может   быть,   чтобы
отвести от себя бурю, или град, или пепел огненный.
     Он прошел напрямик через переднюю в ту комнату, которую раньше занимали
его старшие братья.
     Впервые   за   семь  лет  Зуи,  если  употребить  подходящее  к  случаю
высокопарное  выражение,  "переступил  порог"  комнаты  Симора  и  Бадди. За
исключением одного мелкого случая, который запросто можно сбросить со счета:
года  два назад он методически прочесывал всю квартиру в поисках потерянного
или "украденного" пресса для теннисной ракетки.
     Он  очень  плотно  затворил  за  собой  дверь, всем своим видом выражая
недовольство тем, что в дверях не оказалось ключа. Войдя в комнату, он почти
не  смотрел  вокруг.  Он сразу же обернулся и решительно встал лицом к листу
некогда белоснежного картона, который был основательно приколочен гвоздями к
внутренней  стороне  двери.  Лист  был громадный, почти во всю дверь. Должно
быть,  этот  лист  своей  величиной,  белизной и гладкостью некогда взывал о
черной  туши  и  печатном  шрифте.  И  если взывал, то не вотще. Вся видимая
поверхность листа, до последнего сантиметра, была занята разбитыми на четыре
весьма  импозантных  столбца  цитатами  из  произведений мировой литературы.
Буквы были мелкие, но черные как смоль и неистово отчетливые, и если кое-где
и  встречались причудливые росчерки, то клякс и помарок не было. Работа была
выполнена  с  не  меньшей тщательностью даже в самом низу, возле порога, где
оба каллиграфа, должно быть, по очереди лежали на животе. Не было сделано ни
малейшей   попытки  распределить  афоризмы  или  их  авторов  по  каким-либо
категориям  или  группам.  Так  что,  читая  цитаты  сверху вниз, столбец за
столбцом,  вы  как  бы  пробирались  между койками на спасательной станции в
районе,   пострадавшем   от   наводнения:   например,   Паскаль  без  всякой
фривольности  улегся рядом с Эмили Дикинсон, а Бодлер и Фома Кемпийский, так
сказать, поставили свои зубные щетки в один стакан.
     Зуи,  стоя  достаточно близко, прочел верхние строчки в левом столбце и
продолжал  читать  сверху  вниз. Судя по выражению его лица, или, скорее, по
отсутствию такового, можно было подумать, что он в ожидании поезда от нечего
делать читает на доске объявлений рекламу супинаторов д-ра Шолля.



     Итак,  да  будет у тебя устремленность к делу, но никогда к его плодам,
да  не  будет  плод  действия  твоим  побуждением,  и  да  не  будет  у тебя
привязанности к бездействию.
     Каждое  действие  совершай,  сосредоточившись  в своем сердце на Высшем
Владыке.  Пребывая  в  йоге,  совершай  дела,  оставив привязанность, равный
(подчеркнуто одним из каллиграфов) в успехе и неудаче. Равновесием именуется
йога.
     Работа,  совершенная ради награды, много ниже той, которая вершится без
страсти,  в  безмятежности  самоотречения. Ищи спасения в познании Брахмана.
Несчастен тот, кто трудится ради своекорыстных интересов.
     "Бхагавадгита".



     Оно любило осуществляться.
     Марк Аврелий.



     О, улитка,-
     Взбираясь к вершине Фудзи, Можешь не торопиться!
     Исса.



     Что  же  касается  богов,  то  есть люди, отрицающие само существование
божественности;  другие  считают,  что  она  существует, но не волнуется, не
заботится,  не  предопределяет  ничего.  Третьи допускают и существование, и
предопределение,  но  только в отношении великих событий, небесных дел, а не
земных. Четвертая школа признает значение земных дел наравне с небесными, но
только  вообще, а не в отношении к каждому в отдельности. А пятая, к которой
принадлежали Улисс и Сократ, это те, кто восклицает:
     "Не сделаю ни шага без ведома Твоего!"
     Эпиктет.



     Любовная  история  в ее высшем развитии наступит тогда, когда мужчина и
дама,  незнакомые  друг  другу,  разговорятся  в  поезде,  возвращающемся на
восток.
     - Ну-с,-  сказала  миссис  Крут  -  а  это  была  именно  она,- как вам
понравился Каньон?
     - Пещерка что надо,- ответил ее спутник.
     - Какая  оригинальная  манера  выражаться!  -  отвечала миссис Крут.- А
теперь развлекайте меня.
     Ринг Ларднер ("Как писать рассказы").



     Бог вразумляет сердце, но не мыслями, а страданиями и препятствиями.
     Де Коссад.



     - Папа! - вскрикнула Кити и закрыла ему рот руками.
     - Ну,  не буду! - сказал он.- Я очень, очень... ра... Ах! Как я глуп...

     Он обнял Кити, поцеловал ее лицо, руку, опять лицо и перекрестил ее.
     И  Левина  охватило  новое  чувство  любви  к  этому прежде чуждому ему
человеку,  старому  князю, когда он смотрел, как Кити долго и нежно целовала
его мясистую руку.
     "Анна Каренина".



     "Господин,  мы  должны  объяснить  людям,  что  они  поступают неверно,
поклоняясь в,храмах статуям и картинам" .
     Рамакришна:  "Так  вы  привыкли,  жители Калькутты: вы хотите поучать и
проповедовать.  Вы  хотите  раздавать  миллионы,  сами питаясь милостыней...
Неужели,  по  вашему  мнению, Бог не знает, что именно ему поклоняются перед
статуями  и  картинами?  Даже  если молящийся впадет в ошибку, не кажется ли
тебе, что Бог узнает о его намерениях?".
     "Завет Шри Рамакришны".



     "Не хотите ли к нам присоединиться?" - спросил  меня  как-то  знакомый,
повстречав  меня  после  полуночи  в почти опустевшем кафе. "Нет, не хочу",-
ответил я.
     Кафка.



     Счастье общения с людьми.
     Кафка.



     Молитва св. Франциска Салъского:
     "Да, Отче! Да, и вовеки веков, да!"



     Цюй-жань ежедневно обращался к самому себе: "Учитель!"
     Потом сам себе отвечал: "Да, господин". Затем продолжал: "Протрезвись".
Опять отвечал: "Да, господин".
     "И с этих пор,- продолжал он,- не давай никому ввести тебя в грех".
     "Да, господин, да, господин",- отвечал он.
     "Мю мэнъ гуань"



     Ввиду  того  что картон был исписан довольно мелким почерком, последнее
изречение  находилось  в  первой трети левого столбца, наверху, и Зуи мог бы
читать  этот  столбец  еще минут пять, не сгибая колен. Но он не захотел. Он
неторопливо  отвернулся,  прошел  к  письменному столу своего брата Симора и
сел,  выдвинув  небольшой  стул  с  прямой спинкой, как будто проделывал это
ежедневно.  Он  положил  сигару  справа на край стола горящим концом наружу,
оперся локтями о стол и закрыл лицо ладонями.
     Два  окна,  слева,  у него за спиной, с наполовину задернутыми шторами,
выходили во двор - неприглядный  бетонно-кирпичный  проход,  по  которому  в
любое время дня серыми тенями проходили прачки или рассыльные из лавок. Саму
комнату  можно  было назвать третьей главной спальней в квартире, и по более
или  менее  устоявшимся в манхэттенских многоквартирных домах стандартам она
была  и тесновата, и темновата. Двое старших сыновей Глассов, Симор и Бадди,
заняли  эту  комнату  в  1929-м,  когда  одному было двенадцать, а второму -
десять лет, а освободили ее, когда им было двадцать три и двадцать один. Она
была  обставлена  в основном предметами из "гарнитура" кленового дерева: две
кушетки,  ночной  столик,  два  детских  письменных столика, под которыми не
умещаются  ноги,  два  шкафчика,  два  полукресла. На полу лежали три сильно
потертых  половика с восточным орнаментом. Почти все остальное пространство,
за  малым  исключением,  занимали  книги.  Книги,  "которые  должны быть под
рукой".  Книги,  "которые  вечно  забывали дома". Книги, "которые неизвестно
куда  девать". Но вс? книги, книги. Три стены в комнате были заняты высокими
стеллажами,  забитыми  до  отказа  и  еще  сверх  того.  Избыток книг кучами
громоздился  на  полу. Места оставалось достаточно, чтобы можно было пройти,
но  расхаживать было негде. Гость, склонный к описательной прозе, популярной
за  коктейлем,  мог  бы  сказать,  что  на  первый  взгляд  комната казалась
заброшенным  жилищем  двух  подростков,  которые  пробивают  себе  дорогу на
поприще  науки  или  юриспруденции. И в самом деле, по немногим малозаметным
признакам, не предпринимая пристального изучения наличной литературы, трудно
было   догадаться,  что  обитатели  этой  вполне  детской  комнаты  достигли
избирательного возраста. Правда, там был телефон - тот   самый   пресловутый
личный телефон,- он стоял на столе у Бадди. И на обоих столах было множество
прожженных   сигаретами   пятен.  Но  другие,  более  красноречивые  приметы
совершеннолетия - коробочки  для  запонок,  картинки  со  стен,  характерные
мелочи, которые скапливаются на верхних полках шкафов,- все    исчезли    из
комнаты в 1940-м, когда молодые люди "отделились" и переехали на собственную
квартиру.
     Зуи сидел за столиком Симора, спрятав лицо в ладонях, и носовой платок,
покрывавший  его  голову, сполз вниз, на лоб; он сидел неподвижно, хотя и не
спал,  добрых  двадцать  минут.  Потом  он одним почти непрерывным движением
убрал  руки, взял сигару, сунул ее в рот, открыл нижний ящик слева и вытащил
обеими  руками  стопку  картонных  листов, с виду смахивавших на картонки от
мужских  рубашек,  как  оно  и  оказалось.  Он положил стопку на стол и стал
перебирать  листы,  по  два  или  по  три  разом.  Только на минуту его рука
задержалась,  и  то едва заметно. Он выбрал картонку, на которой была запись
от  февраля  1938  года.  Запись была сделана синим карандашом, почерком его
брата Симора:



     "Мой  двадцать  первый  день рождения. Подарки, подарки, подарки. Зуи и
малышка,   по   обыкновению,  бегали  за  покупками  вниз  по  Бродвею.  Они
преподнесли  мне  большую  коробочку зудящего порошка и три зловонных бомбы.
Мне  предстоит  бросить  бомбы  при  первой  же  возможности  в  лифте отеля
"Колумбия" или в другом месте, "где побольше народу".
     Вечером - многоактный  водевиль  в  мою  честь.  Лес  и Бесси прелестно
танцевали  на  песочке, который Бу-Бу принесла из вазы в передней. Когда они
кончили, Б. и Бу-Бу очень смешно их передразнивали. Лес чуть не прослезился.
Малышка  спела "Абдул Абулбул Амир". 3. продемонстрировал уход Уилла Мэхони,
как   его   научил   Лес,   врезался   лбом   в  книжный  шкаф  и  пришел  в
б_е_ш_е_н_с_т_в_о.  Близнецы  повторили  нашу  с  Бадди старую сценку Бака и
Бабблза.  Просто великолепно. Чудесно. Когда все было в самом разгаре, снизу
позвонил  швейцар  и  спросил,  не танцуют ли у нас. А то мистер Зелигман, с
четвертого..."
     Тут  Зуи  перестал  читать.  Он  дважды  основательно  постучал стопкой
картонок о стол, как это делают с колодой карт, сунул стопку в нижний ящик и
задвинул его.
     Он  снова  поставил  локти  на стол и, подавшись вперед, спрятал лицо в
ладонях. На этот раз он просидел, не шелохнувшись, почти полчаса.
     А  когда он снова задвигался, можно было подумать, что к нему привязали
ниточки и дергают его, как марионетку, с излишним усердием. Казалось, он еле
успел схватить свою сигару, как новый рывок бросил его на стул возле второго
стола - стола Бадди, на котором стоял телефон.
     Заняв  эту  новую  сидячую  позицию, он первым делом вытащил рубашку из
брюк. Расстегнул рубашку сверху донизу, как будто тремя прыжками перенесся в
тропики.  Потом  он вынул сигару изо рта и перехватил ее левой рукой. Правой
рукой  он  стащил  носовой платок с головы и поместил его рядом с телефоном,
явно  в положении "полной готовности". Затем он без проволочек поднял трубку
и  набрал  местный номер. Очень даже местный номер. Кончив набирать, он взял
платок  со  стола  и  положил его на микрофон трубки довольно высокой рыхлой
горкой.  Он  глубоко  вздохнул  и  стал  ждать.  Он вполне успел бы закурить
потухшую сигару, но не стал этого делать.



     Минуты  за  полторы  перед  тем  Фрэнни,  с заметной дрожью в голосе, в
четвертый  раз за истекшие полчаса отказалась от предложения матери принести
чашечку  "прекрасного горячего куриного бульона". Миссис Гласс высказала это
последнее предложение на ходу, точнее, на полпути к дверям гостиной, ведущим
в  сторону  кухни, и вид у нее был сурово-оптимистический. Но, услышав вновь
задрожавший  голос  Фрэнни, она быстро вернулась обратно к стулу, с которого
встала.
     Разумеется,  этот  стул  стоял недалеко от Фрэнни. Он представлял собой
отличный   наблюдательный   пункт.  Минут  пятнадцать  назад,  когда  Фрэнни
настолько  оправилась,  что  села и стала искать свою расческу, миссис Гласс
принесла  стоявший  возле письменного стола стул и приставила его вплотную к
кофейному  столику.  Позиция была выигрышной для наблюдения за Фрэнни, кроме
того,   наблюдатель  мог  свободно  пользоваться  пепельницей,  стоявшей  на
мраморной столешнице.
     Усевшись на прежнее место, миссис Гласс вздохнула, как вздыхала всегда,
всякий раз, когда люди отказывались
     от  чашек  с  куриным  бульоном.  Но  она, можно сказать, так много лет
курсировала на патрульном катере по пищеварительным каналам своих детей, что
этот вздох вовсе не означал капитуляции, и она почти сразу же сказала:
     - Не  понимаю, как ты собираешься восстанавливать свои с_и_л_ы, если ты
не  хочешь  подкрепиться чем-нибудь питательным. Прости, но я не понимаю. Ты
ведь уже целых...
     - Мама,  прошу  тебя.  В  двадцатый раз! П_о_ж_а_л_у_й_с_т_а, перестань
твердить про куриный бульон! Меня тошнит при одном...- Фрэнни   замолчала  и
прислушалась.- Это наш телефон?
     Миссис  Гласс  уже  вскочила  со  стула.  Губы  у  нее  слегка сжались.
Телефонный  звонок,  любой  звонок  в  любом месте и в любое время неизменно
заставлял миссис Гласс слегка поджимать губы.
     - Я  сейчас  вернусь,-  сказала она и вышла из комнаты. Она позвякивала
отчетливей,  чем обычно, как будто в одном из карманов ее кимоно рассыпалась
коробка с гвоздями всех размеров.
     Она  отсутствовала минут пять. Возвратилась она с тем особым выражением
на лице, о котором ее старшая дочь, Бу-Бу, говорила, что оно означает всегда
одно  из  двух:  или  она  только что говорила по телефону с кем-то из своих
сыновей,  или  ей  сию минуту сообщили из достоверных источников, что у всех
людей на земле - поголовно  -  желудок  целую  неделю  будет  действовать  с
гигиенической регулярностью, точно по расписанию.
     - Это звонит Бадди,- сообщила она, входя в комнату.
     Многолетняя    тренировка   помогла   ей   скрыть   малейшие   признаки
удовольствия, которые могли прозвучать в ее голосе.
     Внешняя  реакция  Фрэнни  на это сообщение была далеко не восторженной.
Она явно нервничала.
     - Откуда он звонит? - сказала она.
     - А  я его не спросила. Судя по голосу, у него ужасный насморк.- Миссис
Гласс не садилась. Она стояла над Фрэнни.
     - Поторопись-ка, молодая леди. Он хочет поговорить с т_о_б_о_й.
     - Он так сказал?
     - К_о_н_е_ч_н_о,  он  так  сказал!  Поспеши,  пожалуйста...  И  тапочки
надень.
     Фрэнни  выбралась  из розовых простыней и из-под бледно-голубого пледа.
Она  сидела,  бледная,  на  краю  дивана, и явно тянула время, глядя на мать
снизу вверх. Ногами она пыталась нашарить тапочки.
     - Что ты ему наговорила? - тревожно спросила она.
     - Иди,  пожалуйста, к телефону, молодая леди,- уклончиво сказала миссис
Гласс. - И поторопись ты хоть капельку, ради бога.
     - Наверно,  ты  ему  сказала,  что  я при смерти или что-нибудь такое,-
сказала  Фрэнни.  Ответа  она  не получила. Она встала с дивана, далеко не с
такой немощью, как встал бы выздоравливающий после операции больной, но в ее
движениях  был  намек  на робость и неуверенность, словно она ждала или даже
надеялась, что у нее вот-вот закружится голова. Она поглубже засунула ноги в
тапочки,  а  потом  с  мрачным  видом  выбралась из-за кофейного столика, то
завязывая,  то  развязывая  пояс  своего  халата. Примерно год тому назад, в
неоправданном,самоуничижительном  письме  к  брату  Бадди  она  назвала свою
фигуру  "безукоризненно  американской".  Глядя на нее, миссис Гласс, великий
знаток  фигур и походок молодых девушек, снова сжала губы, вместо того чтобы
улыбнуться. Но в ту же секунду, как Фрэнни скрылась за дверью, она перенесла
свое  внимание  на диван. Ее взгляд ясно говорил, что мало найдется на свете
вещей, которые возмущали бы ее больше, чем вид дивана, прекрасного стеганого
дивана, превращенного в постель. Она вошла в проход между диваном и кофейным
столиком   и   принялась,  как  массажист,  взбивать  все  подушки,  которые
попадались ей под руку.
     Фрэнни  прошла мимо телефона в передней, не удостоив его вниманием. Она
явно  предпочитала  пройти  подальше через переднюю в спальню родителей, где
находился телефон, пользовавшийся в семье большей популярностью. И хотя в ее
походке,  пока она шла через переднюю, не было ничего бросающегося в глаза -
она не плелась и не особенно торопилась,- но все же она удивительно менялась
прямо  на  глазах. Казалось, что с каждым шагом она становится младше. Может
быть,  длинные  коридоры,  да  еще остаточное действие пролитых слез, да еще
телефонный звонок, да запах свежей краски, да газеты под ногами - для   нее,
может  быть,  все  это в сумме было равно новой кукольной колясочке. Так или
иначе, когда она подошла к дверям родительской спальни, ее модный, сшитый на
заказ шелковый халат - быть  может,  олицетворение  всего,  что  в дортуарах
считается шикарным и р_о_к_о_в_ы_м,- выглядел    как   шерстяной   купальный
халатик маленькой девчушки.
     В  комнате  мистера  и  миссис  Гласс от крашеных стен шел резкий, даже
режущий запах. Вся мебель сгрудилась посредине комнаты под холстом - старым,
испещренным  пятнами,  почти растительным на вид полотном. Кровати тоже были
отодвинуты   от   стен,  но  их  закрывали  ситцевые  покрывала,  о  которых
позаботилась  лично  миссис  Гласс.  Телефон оказался на подушке, на кровати
мистера  Гласса.  Миссис  Гласс  тоже  явно  предпочитала этот аппарат тому,
который  стоял  в  передней,  у всех на ходу. Трубка лежала рядом в ожидании
Фрэнни.  Было  что-то  почти человеческое в том, как покорно она дожидалась,
пока вспомнят о ее существовании. Чтобы добраться до нее, чтобы выручить ее,
Фрэнни  пришлось  перейти  вброд шуршащее море газет и обогнуть пустое ведро
из-под  краски.  Добравшись  до  телефонной трубки, она не стала ее брать, а
просто  присела  рядом  с  ней на кровать, взглянула на нее, отвела взгляд в
сторону и отбросила волосы со лба. Ночной столик, обычно стоявший вплотную к
кровати,  был  ото