осторгов,
был готов к тому, что в один прекрасный день его  попросят  вон,  и,  считая
себя всего лишь временным жильцом Сент-Джеймского дворца и  Хемптон-Корта  и
не желая упускать подвернувшегося случая, понемногу  занимался  грабежом,  -
этого отрицать нельзя, - и делил поживу между  своими;  нечего  и  ждать  от
монарха, который у себя на родине торговал подданными по стольку-то  дукатов
за голову и не испытывал при этом ни малейших угрызений совести? В том,  как
он  у  нас  держался,  я  вижу  немало  ума,  такта  и   даже   умеренности.
Немец-протестант на троне оказался дешевле,  добрее  и  лучше,  чем  католик
Стюарт, чье место он занял, и был предан Англии  хотя  бы  настолько,  чтобы
предоставить ее самой себе.
     Готовясь к этим лекциям, я счел необходимым посетить уродливую колыбель
наших Георгов. Старый Ганновер, я думаю, и сегодня выглядит примерно так же,
как тогда, когда с ним прощался Георг-Людвиг. Сады и павильоны Херренхаузена
едва ли заметно изменились с тех пор, как старая дородная курфюрстина  София
упала там замертво во  время  своей  последней  прогулки,  лишь  несколькими
неделями опередив дочь Иакова II, чья  смерть  открыла  путь  на  английский
престол брауншвейгским Стюартам.
     Первые два августейших Георга, как и их батюшка Эрнст-Август,  к  браку
относились чисто по-королевски. Сам Людовик XIV или Карл II Стюарт не больше
отличались у себя в Версале или  Сент-Джеймском  дворце,  чем  эти  немецкие
султаны в своей маленькой столице на берегах Лайне. В Херренхаузене и сейчас
можно видеть дощатый театрик, где  выступали  дамы  Платен  -  пели,  играли
комедию масок и танцевали перед курфюрстом и его сыновьями. Те  же  каменные
фавны и дриады белеют  среди  зелени,  все  так  же  улыбаясь,  все  так  же
наигрывая на свирелях свой немой напев, как и в те дни, когда  гримированные
нимфы увешивали их цветочными гирляндами, шествовали  под  сводами  дерев  с
золотым пастушьим посохом в руке, подгоняя барашка с золочеными рожками, или
являлись из "машины" в образе Дианы либо Минервы и  произносили  пространные
аллегорические дифирамбы принцам, воротившимся из военного похода.
     Удивительные нравы утвердились тогда в европейской морали и политике  -
странный плод полного торжества монархического принципа. Феодализм  потерпел
крах. Аристократия в столкновениях с  королевской  властью  была  фактически
уничтожена, и теперь монарх стал -  все.  Он  сделался  почти  божеством,  и
гордое старинное дворянство служило при его особе. Кому нести  свечу,  когда
Людовик XIV отправляется почивать?  Которому  из  князей  подавать  рубашку,
когда Христианнейшее Величество хочет переодеться? - такими проблемами полны
французские мемуары XVII столетия.  Традиция  эта  и  по  сей  день  еще  не
вывелась в  Европе.  Кто  из  вас  присутствовал  среди  тысяч  зрителей  на
грандиозном открытии нашего  лондонского  "Хрустального  дворца",  наверняка
обратил внимание, как  два  почтенных  лорда,  занимающие  высокие  посты  в
государстве, имеющие древние родословные, в расшитых кафтанах,  со  звездами
на груди и с жезлами в руке, добрую милю пятились  задом  перед  королевской
процессией.  Удивляться  ли  нам,  сердиться  или  смеяться  при  виде  этих
церемоний? Относитесь к  ним,  как  кому  вздумается,  -  с  презрейием  или
уважением, с досадой или печалью. Но шляпа наместника  Гесслера  по-прежнему
красуется на  шесте.  Можете  с  трепетом  душевным  склониться  перед  этим
символом  единовластия,  можете  нагнуть  голову,  хмурясь  и   ропща,   или
подобострастно улыбаясь, а  можете  с  решительным  мятежным  "нет!"  глубже
надвинуть собственный колпак себе на уши и отказаться стаскивать  его  перед
этим куском бархата в блестках и с развевающимся  пером.  Не  о  том  сейчас
речь. Я просто говорю, что шляпа Гесслера по-прежнему вознесена над рыночной
площадью Европы и немало еще народа преклоняют перед ней колени.
     Расставьте грубых немецких истуканов вместо мраморных  статуй  Версаля;
примыслите фонтаны Херренхаузена взамен искристых струй Марли;  и  пусть  на
столах красуются не блюда прославленной  французской  кухни,  а  швайнекопф,
шпекзуппе, леберкухен и  тому  подобные  деликатесы,  а  в  залах  фрау  фон
Кильмансэгге танцует с  камер-юнкером  дородная  Квирини  или  же  распевает
французские песенки с ужасающим немецким прононсом,  -  вообразите,  словом,
топорный Версаль, и перед вами будет Ганновер. "Я теперь очутилась в царстве
красоты, - пишет из Ганновера в 1716 году Мэри Уоргли. - У всех здешних  дам
щеки в буквальном смысле слова  пунцовые,  губы  и  шеи  белоснежные,  брови
черные, как смоль, и обычно  такие  же  смоляные  волосы.  Совершенства  эти
остаются при них до самого смертного часа и при  свечах  производят  сильное
впечатление, жаль только, их красоте немного не  хватает  разнообразия.  Все
дамы походят одна на  другую,  как  восковые  фигуры  в  паноптикуме  миссис
Сэлмон, изображающем "Английский королевский двор", и тем  и  другим  опасно
приближаться к огню: растают!" Язвительная Мэри Уортли наблюдала этот сераль
Георга I в Ганновере через год после его восшествия на  британский  престол.
Что там тогда творилось! Видела там леди Мэри и Георга II. "Могу сказать без
лести и пристрастия, - пишет она,  -  что  наш  юный  принц  обладает  всеми
достоинствами, мыслимыми  в  его  возрасте,  отличается  живостью  облика  и
ясностью ума и такими подкупающими манерами, что очаровал бы всех,  даже  не
будучи столь высокой особой". В другом месте я читал такие же  хвалы  принцу
Уэльскому Фредерику, сыну Георга II; и Георгу III, само собой разумеется,  и
Георгу IV - в огромном количестве. Так уж было заведено: видеть великих мира
сего в ослепительных ореолах - и люди честно мигали и щурились от  монаршего
блеска.
     Двор курфюрстов Ганноверских был многолюден и, по тем временам,  служба
там хорошо оплачивалась; более того, здесь  платили  регулярно,  чем  редкий
европейский двор мог тогда похвастать. Быть может, вам забавно будет узнать,
из кого он состоял. Высший класс - сами  государи  и  принцы  крови;  второй
класс единолично представлял фельдмаршал, возглавлявший армию (контингент  в
18000 человек, согласно Пельницу; кроме того, у курфюрста на службе было еще
14 000 войска); далее своим чередом шли военные и партикулярные чины, тайные
государевы  советники,  пехотные  и  кавалерийские  генералы,  -   эти   все
относились  к  третьему   классу;   четвертый   класс   -   обер-гофмейстер,
церемониймейстеры двора, шталмейстеры, генерал-майоры;  и  так  до  майоров,
гоф-юнкеров - или пажей, и асессоров - иначе, секретарей, которые относились
к десятому классу и были все люди родовитые.  Шталмейстер,  как  я  выяснил,
получал жалованье в 1090 талеров; обер-гофмейстер - 2000, при том что  талер
составлял на наши деньги примерно три шиллинга. Гофмейстеров  было  два,  да
еще один у принцессы; камер-юнкеров - пять и  пять  церемониймейстеров;  еще
было  одиннадцать  пажей  и  при  этих  благородных  юношах  -  воспитатели:
гувернер, наставник, фехтмайстер, то  есть  учитель  фехтования,  и  учитель
танцев; последний - на приличном жалованье в 400  талеров.  Было  также  три
лейб- и гофмедика на  жалованье  в  800  и  500  талеров;  цирюльник  двора,
жалованье - 600 талеров;  дворцовый  органист;  два  капельмейстера;  четыре
француза-скрипача;  двенадцать  трубачей  и  горнист,  так  что   музыки   в
Ганновере, и духовной и светской, было хоть  отбавляй.  Еще  имелось  десять
камердинеров и двадцать четыре ливрейных лакея; maitre d'hotel  и  подручные
на кухне;  повар-француз,  лейб-повар,  десять  помощников  повара  и  шесть
поварят; два  "братенмайстера",  то  есть  специалиста  по  жаркому  (так  и
представляешь  себе  медленно  вращающиеся  огромные   вертелы   и   честных
"братенмайстеров", орудующих ложками для подливы); пекарь-кондитер, пирожных
дел мастер и, наконец, три судомойки, получавшие скромное  вознаграждение  в
размере одиннадцати талеров. При сахарной кладовой  состояли  три  пирожницы
(для дам, разумеется); семь офицеров было при винном и пивном погребах;  еще
имелось четыре хлебопека и пять хранителей столового серебра. В  государевых
конюшнях содержалось 600  лошадей  -  по  меньшей  мере  двадцать  роскошных
упряжек для дворцовых экипажей, по восемь  коней  в  экипаж;  соответственно
было шестнадцать берейторов, четырнадцать форейторов, девятнадцать  конюхов,
тринадцать подручных, да еще кузнецы, каретники, коновалы и прочие работники
конюшен. Женский  штат  был  не  столь  многочислен;  должен  с  прискорбием
сообщить,  что  обнаружил  при  дворе   курфюрста   всего   двенадцать   или
четырнадцать служанок и лишь двух прачек на всю  компанию.  Видно,  для  них
тогда было не так  много  работы,  как  в  наше  время.  Признаюсь,  не  без
удовольствия  листал  я  эти  летописи  пустяков.  Мне   нравится   населять
воображаемый мир былого его заурядными обитателями, и  пусть  это  будут  не
герои, командующие великими сражениями или подымающие на новый бой  разбитые
батальоны; и не государственные мужи, составляющие  законы  или  заговоры  в
тиши  своих  замкнутых  кабинетов,  а  просто  люди,  со  своими   заботами,
обязанностями и удовольствиями; лорд такой-то и его супруга, скачущие в  лес
на охоту, или танцующие на балу во дворце, или отвешивающие  низкие  поклоны
их королевским высочествам на пути в обеденную залу; лейб-повар,  шествующий
из кухни во главе целой процессии подручных с блюдами;  веселые  виночерпии,
чередой тянущиеся из погребов с графинами  в  руках;  румяный  кучер,  важно
правящий восьмеркой буланых в красных бархатно-сафьяновых чепраках,  везущей
грузную золоченую карету, на переднем - форейтор, а рядом, подняв серебряные
булавы, бегут несколько ражих  скороходов  в  высоких  колпаках  и  в  ярких
кафтанах, сплошь шитых золотом и серебром. Я представляю себе, как смотрят с
балконов на улицу жены и дочери добрых горожан,  а  сами  отцы  семейств,  с
трубками и пивными кружками в руках, встают, снимают шляпы,  когда  мимо  их
домов проносится блестящая кавалькада, пылают факелы, трубачи раздувают щеки
и эскадрон лейб-гвардейцев в ботфортах и  в  сверкающих  кирасах  скачет  на
могучих  боевых  конях,  сопровождая   его   высочество   из   Ганновера   в
Херренхаузен, и возможно, что с заездом в "Монплезир", загородный дом  мадам
Платен, который расположен  как  раз  на  полпути  между  летним  дворцом  и
постоянной резиденцией ганноверского курфюрста.
     В добрые старые времена, о которых я веду  речь,  когда  простых  людей
сгоняли, точно скот, и гуртами продавали на сторону вести  войну  с  врагами
императора за Дунаем или встречать в штыки на Рейне таких же простых  людей,
составляющих  войско  короля  Людовика,  дворяне  разъезжали  из  столицы  в
столицу, переходили со службы на службу, повсюду, естественно, получая право
командовать презренной солдатней, которая сражалась  и  умирала  без  всякой
надежды выслужиться. Знатные авантюристы перебирались от двора ко двору, ища
доходных мест; и не только мужчины, но и  дамы  тоже;  эти  последние,  если
судьба наделяла их красотой и  им  удавалось  привлечь  внимание  государей,
оседали  при  дворах  и  становились  фаворитками  королевских  высочеств  и
величеств,  от  которых  получали  в  подарок  большие  суммы  и   роскошные
драгоценности, а также титулы герцогинь, маркиз и тому  подобное,  нисколько
не теряя в общественном мнении от того,  каким  путем  они  всех  этих  благ
добились.  Так  прибыла  в  Лондон  специально  подосланная  Людовиком   XIV
очаровательная мадемуазель де Керуайль и была с благодарностью принята нашим
монархом и  отечеством  и  наречена  герцогиней  Портсмутской.  Подобным  же
образом разъезжавшая  по  белу  свету  несравненная  Аврора  фон  Кенигсмарк
удостоилась благосклонности саксонского курфюрста и польского короля Августа
и стала матерью графа Морица Саксонского, который, будучи маршалом  Франции,
задал нам трепку при Фонтенуа;  и  точно  так  же  две  прелестные  сестрицы
Елизавета  и  Мелюзина  фон  Майссенбах,  изгнанные  из  Парижа   бдительным
попечением властвовавшей там временщицы, забрели в Ганновер и  осели  там  в
роли фавориток царствующего дома.
     Упомянутая красавица Аврора фон Кенигсмарк  и  ее  брат  очень  ярко  и
своеобразно иллюстрируют нам былые обычаи и нравы. Кенигсмарки происходят от
древней и знатной бранденбургской фамилии, одна ветвь которой переселилась в
Швецию и там обогатилась и дала несколько видных исторических личностей.
     Основателем рода был Ганс-Кристоф, знаменитый  полководец  и  грабитель
времен Тридцатилетней войны.  Один  из  сыновей  Ганса-Кристофа,  Отто,  был
отправлен послом ко  двору  Людовика  XIV  и  как  таковой  должен  был  при
представлении держать перед троном речь по-шведски. Был он известный  щеголь
и вояка, но заготовленная речь полностью вылетела у него из головы. И что бы
вы думали, он сделал? Нимало  не  смутясь,  произнес  по-шведски  перед  его
христианнейшим величеством и двором отрывок из катехизиса, -  ведь  его  все
равно никто не понял,  кроме  его  собственной  свиты,  а  уж  ей  иного  не
оставалось, как хранить приличествующую случаю серьезность.
     Племянник Отто и старший брат Авроры  Карл-Иоганн  фон  Кенигсмарк  был
любимцем нашего Карла II, - красавец, щеголь, задира и негодяй, каких  мало,
он едва избежал в Англии виселицы, хотя сполна заслужил  ее  убийством  Тома
Тинпа из Лонглита. С ним в Лондоне жил его младший брат, тоже красавец, тоже
щеголь  и  тоже  порядочный  негодяй,  весь  в  старшего.  Юный  Филипп  фон
Кенигсмарк был вместе с братом замешан в этом убийстве, и, право, жаль,  что
он уберег свою красивую шею от петли. Он перебрался в Ганновер и вскоре  был
назначен  командовать  его  светлости  курфюрста  Ганноверского   драгунским
полком. Когда-то, еще мальчиком, он состоял пажом  при  герцогском  дворе  в
Целле; и рассказывают, будто он и прекрасная принцесса София-Доротея, теперь
супруга наследного принца Ганноверского, были  в  детстве  влюблены  друг  в
друга. Любви этой теперь предстояло  возродиться,  чтобы  привести  затем  к
ужасному концу.
     Недавно была выпущена биография супруги Георга  I,  принадлежащая  перу
доктора Дорана, и я, признаюсь,  был  поражен  приговором,  который  выносит
автор, оправдывая эту многострадальную женщину. Что муж у нее  был  холодный
эгоист и распутник, никто не спорит; но что у этого плохого мужа была плохая
жена, тоже не вызывает сомнений. Она вышла замуж за собственного кузена ради
денег или иных выгод,  как  полагается  всякой  принцессе.  Собой  она  была
необыкновенно хороша, жива, остроумна, образованна; его грубость выводила ее
из себя; жестокость оскорбляла ее нежные чувства; от его холодности, от  его
привычки молчать у нее стыло сердце. Не удивительно, что она мужа не любила.
О какой любви могла идти речь в подобном браке? Бедная женщина  должна  была
как-то распорядиться своим незанятым сердцем, и она  вздумала  подарить  его
Филиппу Кенигсмарку, негодяю, которому  равного  не  сыскать  во  всем  XVII
столетии. Спустя сто восемьдесят лет с того дня, как этот красавчик опочил в
своей безвестной  могиле,  один  шведский  профессор  случайно  наткнулся  в
университетской библиотеке Упсалы на шкатулку  с  письмами,  которые  писали
друг другу Филипп и Доротея, и так стала известна их печальная история.
     Неотразимый Кенигсмарк завоевал в Ганновере два женских сердца.  Помимо
молодой красавицы - супруги наследного принца Софии-Доротеи,  он  еще  сумел
внушить страсть старой  придвюрной  мегере  графине  фон  Платен.  Принцесса
осаждала его своей верной многолетней любовью. Нежные  письма  во  множестве
тянулись за смелым  авантюристом  в  военные  походы  и  не  оставались  без
ответов. Она хотела бежать с ним; хотела во что  бы  то  ни  стало  оставить
ненавистного мужа. Она  обращалась  к  родителям  с  просьбой  приютить  ее;
строила планы отъезда во Францию и принятия католичества;  она  уже  собрала
свои драгоценности,  готовясь  к  побегу,  и,  наверно,  обсудила  со  своим
возлюбленным все подробности во  время  того  последнего  ночного  свидания,
после которого Филиппа Кенигсмарка больше никто никогда не видел.
     Кенигсмарк, будучи в Дрездене, под  действием  винных  паров,  -  а  не
существует такого порока, которому этот господин,  по  его  же  собственному
признанию, не был бы привержен,  -  похвалялся  за  ужином  своими  близкими
отношениями с двумя ганноверскими дамами, не только с принцессой, но и еще с
одной особой, пользующейся в Ганновере  большим  влиянием.  Графиня  Платен,
старая фаворитка курфюрста, ненавидела молодую принцессу. Красавица обладала
живым умом и постоянно высмеивала  старуху.  Ее  шутки  доходили  до  старой
Платен тем же путем, каким и сегодня  распространяются  наши  досужие  речи;
словом, обе дамы терпеть друг друга не могли.
     Действующие лица этой трагедии, над которой сейчас опустится занавес, -
люди  скверные.  И  сам   сластолюбивый   курфюрст,   хитрый,   эгоистичный,
расчетливый, знающий толк в вине и прочих  радостях  жизни  (его  неизменным
довольством, мне кажется, лишь усугубляется мрачный колорит этой истории), и
его курфюрстина, которая говорит мало, но все замечает; и старая Иезавель  -
его  фаворитка;  и  его  сын,  принц,  тоже  расчетливый  и   самодовольный,
эгоистичный, невозмутимый и обычно безмолвствующий, пока  его  не  вывел  из
себя острый язычок его прелестной супруги; и сама  несчастная  София-Доротея
со своей бессмысленной верностью  и  пылкой  страстью  к  негодяю-любовнику,
совершающая открытые безумства и пускающаяся на тонкие хитрости,  кокетка  и
жертва со своей дикой ревностью к мужу (которого ненавидела и обманывала)  и
ложью, ложью без конца;  и,  разумеется,  доверенная  подруга,  в  чьи  руки
попадают письма; и кончая самим Лотарио, ничтожеством, который,  как  я  уже
говорил, ни по красоте, ни по испорченности не имел себе равных.
     Неуместная неотступная страсть  преследует  негодяя!  Как  безумна  эта
женщина в своей верности ему, как она беззастенчиво,  невероятно  лжет!  Она
очаровала нескольких человек,  изучавших  ее  историю,  и  они  отказываются
признать  ее  неправой.  Подобно  Марии   Шотландской,   она   имеет   своих
приверженцев, ради нее готовых устраивать заговоры даже в истории, ибо  тех,
кто соприкасается с нею,  она  околдовывает,  зачаровывает,  побеждает.  Как
преданно отстаивала мисс Стрикланд невиновность Марии! И разве десятки  моих
слушательниц сегодня не разделяют ее мнения? Невиновна? Помню, когда  я  был
мальчиком, большая группа людей провозглашала Каролину Брауншвейгскую святой
мученицей. Так же ни в чем не повинна была и Елена Прекрасная.  Никогда  она
не убегала от мужа с Парисом, молодым разгульным троянцем.  Муж  ее  Менелай
плохо с ней обращался; и никакой осады Трои просто не  было.  И  жена  Синей
Бороды тоже была ни в чем не виновата. Она вовсе не заглядывала в чулан, где
находились обезглавленные его прежние жены, не уронила ключ  и  не  измазала
его в крови; и совершенно правы были ее братья, прикончившие  этого  жалкого
злодея Синюю Бороду. Да, да, Каролина Брауншвейгокая ни в  чем  не  виновна;
мадам Лафарж не отравила мужа, Мария Шотландская своего не взорвала вместе с
домом, бедная София-Доротея не была изменницей; а Ева не ела яблока,  -  это
все наветы коварной змеи.
     Георга-Людвига предают анафеме как убийцу и злодея, а между тем  он  не
принимал участия в том деле, когда Филипп фон Кенигсмарк расстался с жизнью.
Его вообще не было там, когда это  происходило.  А  принцессу  предупреждали
сотни раз: мягко, намеками - родители мужа, суровыми увещеваниями - он  сам;
но она, несчастная, как полагается  в  таких  случаях,  совершенно  потеряла
голову и не слушала ничьих советов. В ночь на 1 июля  1694  года  Кенигсмарк
н