л  и  проигрывал  и
проиграл как-то десять тысяч фунтов в один  присест  -  "впятеро  больше,  -
признается злосчастный джентльмен, - нежели я проигрывал когда-либо прежде",
хоть он давал клятву больше не прикасаться к картам, и, однако же,  как  это
ни странно, снова объявился у столов и проиграл еще  больше,  -  он  тем  не
менее в конце концов раскаялся в своих ошибках, протрезвел и стал  достойным
пэром и добрым помещиком и возвратился к своей славной жене и  милым  детям,
ибо в глубине души всегда только их и любил. Женился он двадцати одного года
от роду и, унаследовав большое состояние, оказался в гуще развратного света.
Поневоле  вынужденный  предаться  роскоши  и  праздности,  не  устоял  перед
кое-какими  соблазнами,  за  что  и  заплатил  горькую  цену   мужественного
раскаяния; других соблазнов мудро избежал и в конце концов одержал над  ними
полную победу. Но добрую свою супругу и  детей  он  не  забывал  никогда,  и
они-то и послужили ему спасением. "Я очень рад, что вы не пожаловали ко  мне
в то утро, как я покидал Лондон, - пишет он Дж. Селвину, отбывая в  Америку.
- Могу лишь сказать, что, покуда не настал миг разлуки, я не подозревал, что
такое настоящее горе..." Что ж, ныне они там, где несть разлуки. Верная жена
и  ее  добросердечный,  благородный  супруг  оставили  после  себя   славное
потомство: наследника отцовского имени и титулов, ныне повсюду известного  и
всеми    любимого,    человека    прекрасного,    образованного,    тонкого,
доброжелательного и чистого сердцем; и дочерей,  занимающих  теперь  высокое
положение в обществе  и  украшающих  собою  славные  фамилии;  иные  из  них
прославлены своей красотой  и  все  -  безупречной  жизнью,  благочестием  и
женскими добродетелями.
     Другой корреспондент Селвина - граф Марч,  позднее  герцог  Куинсберри,
который дожил до нашего столетия  и  ни  графом,  ни  герцогом,  ни  молодым
человеком, ни седобородым старцем, безусловно,  не  мог  служить  украшением
общества.  Легенды  о  нем  ужасны.  По  письмам  Селвина  и  Роксолла,   по
воспоминаниям  современников  исследователь   человеческой   природы   может
проследить его жизнь,  до  последней  черты  заполненную  вином,  картами  и
всевозможными  интригами,  покуда,   старый,   сморщенный,   парализованный,
беззубый Дон Жуан, он не умер таким же порочным  и  бессовестным,  как  и  в
самый разгар своей  молодости.  На  Пикадилли  есть  дом,  где  еще  недавно
показывали окно в нижнем этаже, у которого  он  будто  бы  просиживал  перед
смертью целые дни, сквозь  стариковские  свои  очки  разглядывая  проходящих
женщин.
     В сонном, ленивом Джордже Селвине было,  вероятно,  много  хорошего,  и
теперь мы можем отдать ему  в  этом  должное.  "Ваша  дружба,  -  пишет  ему
Карлейль, - так отлична от всего, что мне выпало испытать  или  наблюдать  в
свете, что при воспоминании об удивительных знаках Вашей доброты она кажется
мне сном". "Я потерял старейшего и  близкого  друга  Дж.  Селвина,  -  пишет
Уолпол в письме к мисс Берри. - Я по-настоящему любил его, и  не  только  за
несравненный острый ум, но и за тысячу других добрых качеств". А я, со своей
стороны, рад тому, что этот любитель "пирогов и пива" обладал тысячей добрых
качеств - был доброжелательным, щедрым,  сердечным  и  надежным  другом.  "Я
встаю в шесть, - пишет ему Карлейль  из  Спа,  этого  наимоднейшего  курорта
времен наших предков, - до обеда играю в крикет, а вечера напролет танцую  и
к одиннадцати чуть не ползком добираюсь до постели. Вот  это  жизнь!  То  ли
дело Вы - встаете в 9, до 12 в шлафроке забавляетесь со своим псом Рейтоном,
потом плететесь в крфейню Уайта, пять часов проводите за столом,  за  ужином
спите и заставляете двух страдальцев  за  шиллинг  три  мили  тащить  Вас  в
портшезе с тремя пинтами кларета в брюхе". Иной раз, вместо того чтобы спать
в кофейне Уайта, Джордж отправляется дремать  под  боком  у  лорда  Норта  в
палате общин. Он много лет представлял в  парламенте  Глостер,  кроме  того,
имел свой личный избирательный округ, Ладгерсхолл, и  когда  ему  было  лень
вести  избирательную  кампанию  в  Глостере,  заявлял  себя   депутатом   от
Ладгерсхолла. "Я сделал распоряжения  провести  депутатами  от  Ладгерсхолла
лорда Мельбурна и меня самого",  -  пишет  он  премьер-министру,  с  которым
состоит  в  дружбе,  такому  же  флегматичному,  такому  же  остроумному   и
добросердечному человеку, как и он сам.
     Если, оглядываясь на принцев и придворных, на людей богатых и  знатных,
мы с сожалением убеждаемся, что они были праздными, беспутными и  порочными,
следует помнить, что богатым тоже нелегко, ведь  и  мы  бы  с  удовольствием
предались безделью и наслаждениям, не будь у нас своих причин трудиться,  не
подстегивай нас врожденный вкус к удовольствиям и денно  и  нощно  брезжущий
соблазн приличных доходов. Что остается делать сиятельному  пэру,  владельцу
замка и парка и огромного состояния, как не жить в роскоши и  праздности?  В
письмах лорда Карлейля, выше  мною  цитированных,  имеется  много  искренних
жалоб этого честного молодого лорда на  образ  жизни,  который  он  вынужден
вести, на то, что ему  приходится  окружать  себя  роскошью  и  пребывать  в
праздности, ибо к этому его обязывает положение британского пэра.  Куда  как
лучше ему было бы сидеть адвокатом в кабинете или же служащим в конторе -  у
него было бы в тысячу раз  больше  возможностей  для  счастья,  образования,
работы, ограждения от  соблазнов.  Еще  совсем  недавно  единственным  видом
деятельности  для  знати  считалось  военное  дело.   Церковь,   адвокатура,
медицина,  писательство,  искусство,  коммерция,  -   все   было   ниже   их
достоинства. Благополучие Англии находится в руках среднего класса, в  руках
образованных, трудолюбивых людей, не получающих сенаторских подачек от лорда
Норта; в руках честных  священников,  а  не  паразитов,  которые  вымаливают
теплое местечко у своих покровителей; в руках купцов, трудолюбиво умножающих
капиталы; живописцев, неусыпно служащих искусству; литераторов,  творящих  в
тиши кабинетов, - вот люди, которых мы любим сегодня, о которых хотим читать
книги. Как мелки рядом с ними все эти сиятельные пэры и светские франты! Как
неинтересны  рассказы  о  распрях  при  дворе  Георга  III  в  сравнении   с
переданными нам  беседами  доброго  старого  Джонсона!  Самые  блистательные
развлечения в Виндзорском замке ничего не стоят перед вечером, проведенным в
клубе над  скромной  кружкой  пива  за  одним  столом  с  Перси,  Лэнгтоном,
Гольдсмитом и беднягой Босуэллом! По моему убеждению, изо всех  просвещенных
джентльменов той эпохи  лучшим  был  Джошуа  Рейнольде.  Они  были  хорошими
людьми, эти наши старые добрые друзья из лет давно  минувших,  а  не  только
острословами и мудрецами. Их ясные умы не затуманили излишества, их души  не
изнежила роскошь. Они отдавали день свой насущным  трудам;  они  отдыхали  и
получали свои честные удовольствия; они освещали свои  праздничные  собрания
щедрым остроумием и дружеским обменом мыслей;  они  не  были  чистоплюями  и
ханжами, но их беседы ни у кого не вызвали бы краски стыда; они  веселились,
но ни намека на буйство не таилось на дне их скромных кружек. Ах, я бы и сам
хотел провести вечер в кофейне "Голова Турка", пусть  даже  в  этот  день  и
пришли дурные вести из колоний и доктор Джонсон будет ворчать на мятежников;
хотел бы посидеть с ним и Голди; и послушать Берка, искуснейшего  оратора  в
мире; и посмотреть на Гаррика, который вдруг появится среди  нас  и  ослепит
всех рассказами о своем театре! Мне нравится, говорю  я,  размышлять  об  их
обществе, и не только о том, какие они  приятные  собутыльники  и  блестящие
остроумцы, но и о том, какие они были хорошие люди. Наверно, в один из таких
вечеров, возвращаясь из клуба, Эдмунд Берн - чья голова была  полна  высоких
дум, ибо они никогда его не оставляли, а сердце исполнено  нежности,  -  был
остановлен бедной уличной женщиной и обратился  к  ней  с  добрыми  словами;
растроганный  слезами  этой  Магдалины,  вызванными  скорее  всего  его   же
собственным ласковым обращением, он привез ее к себе домой, к жене и  детям,
и не оставил заботами, покуда не  нашел  способа  вернуть  ее  к  честной  и
трудовой жизни. Вы, блистательные вельможи! Марчи, Селвины, Честерфилды! Как
вы ничтожны рядом с этими людьми! Добрый Карлейль весь день играет в  крикет
и танцует вечер напролет, чтобы ползком едва добраться до постели, и  весело
сравнивает свою  добродетельную  жизнь  с  той,  что  ведет  Джордж  Селвин,
которого "с тремя пинтами кларета в брюхе за  полночь  на  руках  относят  в
постель два страдальца". Вы помните строки  -  святые  строки!  -  Джонсона,
написанные им на смерть его скромного друга Леветта?

                     Днесь Леветт спит в земле сырой, -
                          О нем скорби, о нем жалей! -
                     Открытый, искренний, простой,
                          Друг всем, кто не знавал друзей.

                     В тьму нищеты спускался он
                          И там участлив был всегда,
                     Где раздавался горя стон
                          И чахла жалкая нужда.

                     Кто слышал от него отказ?
                          Вовек гордыней не ведом,
                     Он не был празден хоть бы час
                          И ежедневным жил трудом.

                     Достоинствами знаменит,
                          Все до конца он доводил
                     И - сам Предвечный подтвердит -
                          Талант свой в землю не зарыл.

     Чье  же  имя  сияет   сейчас   ослепительнее:   владетельного   герцога
Куинсберри, острослова Селвина или бедного врача Леветта?
     Я считаю Джонсона (и да простятся Босуэллу прегрешения за  то,  что  он
сохранил нам его нетленным) столпом монархии и церкви  в  XVIII  столетии  -
более надежным, чем все епископы, чем Питты, Норты и даже сам великий  Берк.
К Джонсону прислушивалась нация, своим огромным авторитетом  он  усмирял  ее
порывы к неповиновению и отвращал  ее  совесть  от  безбожия.  Когда  с  ним
побеседовал Георг III и благоприятное мнение  великого  писателя  о  монархе
стало известно в народе, вокруг трона сплотились целые  поколения  англичан.
Джонсону поклонялись как оракулу, и  суд  этого  оракула  был  произнесен  в
пользу церкви и короля. А как человечен был этот великий старец! Сам большой
ценитель всех простых и честных удовольствий, он был непримирим к греху,  но
сострадателен к грешникам. "Ах  так,  ребята,  вы  затеяли  поразвлечься?  -
восклицает он, когда Тофем Боклерк приходит к нему в полночь и  поднимает  с
постели. - Стойте; и я с вами!" И он  вскакивает,  напяливает  свое  простое
старое платье и бредет вслед за  молодежью  через  Ковент-Гарден.  Когда  он
посещал театр Гаррика и имел свободный доступ за кулисы, "все актрисы, - как
он пишет, -  знали  меня  и  делали  мне  реверанс,  выходя  на  подмостки".
Трогательная картина, не правда  ли?  На  мой  взгляд,  очень  трогательная:
веселая, неразумная молодость, снисходительно созерцаемая  чистым,  ласковым
взором мудрости.
     Георг III со своей королевой жил в элегантном,  но  по-своему  скромном
доме, расположенном в том самом  месте,  где  теперь  красуется  безобразная
хаотическая  постройка,  под  которой  ныне  покоится   прах   его   внучки.
Королева-мать обитала  в  Карлтон-Хаусе;  на  современных  гравюрах  к  нему
неизменно примыкает  великолепнейший,  райский  сад  -  аккуратные  лужайки,
зеленые  аркады,  аллеи  классических  статуй.  Всеми  этими  красотами  она
наслаждалась вместе с лордом Бьютом, который  имел  утонченные  классические
вкусы, и вкушала отдых,  а  порой  и  чай  в  обществе  этого  просвещенного
вельможи. Бьюта в Англии ненавидели так, как, пожалуй, мало кого еще за  всю
английскую историю. Кто только его не поносил - и злобный хитроумец Уилкс, и
убийственно ядовитый Черчилль, и  улюлюкающие  толпы,  сжигавшие  на  тысяче
костров сапог, его эмблему, - эти ненавидели его за то,  что  он  фаворит  и
шотландец, звали его "Мортимер" и  "Лотарио",  и  уж  не  знаю,  какими  еще
именами, и обвиняли во всех смертных  грехах  его  царственную  любовницу  -
строгую, костлявую, благовоспитанную пожилую даму, которая, право  же,  была
ничем не хуже своих  ближних.  Всеобщему  предубеждению  против  нее  немало
способствовал своим недоброжелательством Чатем. Он выступил в палате общин с
филиппикой против "тайной силы, более  могущественной,  нежели  самый  трон,
которая вредит и вставляет палки в колеса всякому правительству".  Эту  речь
подхватили яростные памфлеты. На всех  стенах  в  городе,  как  рассказывает
Уолпол, появились  надписи:  "Под  суд  королеву-мать!"  А  что  она  такого
сделала? Что сделал принц Уэльский Фредерик, отец Георга, что его терпеть не
мог Георг II, а Георг III никогда не произносил его имени? Не  будем  искать
камней, дабы бросить  на  его  забытую  могилу,  -  просто  присоединимся  к
посвященной ему современной эпитафии:

                         Здесь покоится Фред.
                         Он отправился на тот свет.
                         Помри его отец,
                         Сказал бы я: "Наконец!"
                         Помри его брат,
                         Всяк был бы рад,
                         Помри его сестра,
                         Сказали б: "Давно пора!"
                         А если б сгинул весь их род,
                         То-то ликовал бы народ!
                         Но поскольку один лишь Фред
                         Отправился на тот свет,
                         Больше об этом и речи нет.

     Вдова его с восемью  детьми  у  подола  почла  разумным  примириться  с
королем и сумела завоевать доверие и расположение старика  монарха.  Женщина
умная, с твердым, властным  характером,  она  воспитывала  детей  по  своему
собственному усмотрению; старшего сына она считала  недалеким  и  послушным,
держала его в скудости и в строгой  узде,  -  у  нее  были  весьма  странные
взгляды и предубеждения. Однажды, когда его родной дядя, могучий Камберленд,
взял в руки саблю и обнажил ее, желая позабавить мальчика, тот  побледнел  и
отпрянул. Камберленд был  неприятно  поражен:  "Что  же  это  ему  про  меня
нарассказали?"
     Это оголтелое ненавистничество  сын  унаследовал  от  матери  вместе  с
безоглядным упрямством своих отцов; но он был человек  верующий,  тогда  как
его предки оставались вольнодумцами, и считался верным и горячим  защитником
церкви - на самом деле,  а  не  только  потому,  что  так  значилось  в  его
королевском  титуле.  Как  и  другие  недалекие  люди,  король   всю   жизнь
подозрительно относился к тем, кто его превосходил. Он не  любил  Фокса;  не
любил Рейнольдса; не любил Нельсона, Чатема, Верка;  болезненно  воспринимал
всякую новую мысль и с подозрением смотрел на каждого новатора. По нраву ему
была посредственность: Бенджамин Уэст известен как его любимый живописец,  а
Витти - поэт.  В  позднейшие  годы  король  сам  не  без  горечи  говорил  о
недостатках своего  образования.  Малоспособный  ребенок,  он  был  воспитан
темными людьми. Самые  блестящие  учителя  едва  ли  много  преуспели  бы  в
развитии его слабосильного ума, хотя, наверное, смогли бы развить его вкус и
научить его некоторой широте мышления.
     Но тем, что ему было доступно,  он  восхищался  всей  душой.  Можно  не
сомневаться,  что  письмо,   написанное   маленькой   принцессой   Шарлоттой
Мекленбург-Штрелицкой - письмо, содержащее ряд жалких банальностей про ужасы
войны и общих мест  о  прелестях  мира,  -  произвело  на  молодого  монарха
глубокое впечатление и побудило его избрать принцессу себе в спутницы жизни.
Не будем останавливаться на его юношеских  увлечениях  и  поминать  квакершу
Ханну Лайтфут, на которой он, как утверждают, был по всей форме женат  (хотя
брачного  свидетельства,  по-моему,  никто  не  видел),   или   черноволосую
красавицу Сару Леннокс, чьи чары с таким восторгом описывает Уолпол, -  она,
бывало, нарочно подкарауливала молодого принца на лужайке Холланд-Хауса.  Он
вздыхал, он рвался душой, но все же ехал мимо. В Холланд-Хаусе висит ныне ее
портрет, великолепный шедевр Рейнольдса,  полотно,  достойное  Тициана.  Она
глядит через окно замка на своего черноглазого племянника Чарльза Фокса,  на
руке у нее - птица.  Улетела  коронованная  птичка  от  прелестной  Сары.  И
пришлось ей довольствоваться ролью подружки на свадьбе своей  Мекленбургской
соперницы. Умерла она уже в наши дни кроткой старухой,  матерью  героических
Нэпиров.
     Рассказывают, что  маленькая  принцесса,  написавшая  то  замечательное
письмо об ужасах войны,  -  великолепное  письмо,  без  единой  помарки,  за
которое она, как героиня  старой  книги  прописей,  заслуживала  награды,  -
однажды играла с фрейлинами в парке Штрелица, и разговор у них, как  это  ни
странно для молодых барышень, зашел о замужестве. "Ну  кто  возьмет  в  жены
такую бедную принцессу, как я?" - спросила Шарлотта у своей подруги Иды  фон
Бюлов, и в этот самый миг  раздался  рожок  почтальона,  и  Ида  промолвила:
"Принцесса, это - жених!" Как она сказала, так и случилось. Почтальон привез
письма  от  блестящего  молодого  короля  всей  Англии,  и  там  говорилось:
"Принцесса! Вы написали такое замечательное письмо, оно делает честь  Вашему
сердцу и уму, поэтому приезжайте сюда  и  будьте  королевой  Великобритании,
Франции и Ирландии и верной женой Вашего покорнейшего слуги -  Георга".  Она
прямо подпрыгнула от радости; побежала наверх и упаковала сундучки; и тут же
отбыла в свое королевство на  красивой  белой  яхте,  на  которой  был  даже
клавесин, чтобы она могла музицировать,  а  вокруг  по  волнам  плыла  целая
флотилия судов, украшенных вымпелами и флагами.  Мадам  Ауэрбах  сочинила  в
честь нее оду, перевод которой можно и  сегодня  прочитать  в  "Журнале  для
джентльменов":

                         По влаге моря путь стремит
                              Ее отважный флот,
                         Владычице хор нереид
                              Привет в восторге шлет.

                         Когда на критский брег повлек
                              Европу Зевс в полон,
                         И то почтительней не мог
                              К возлюбленной быть он.

     Они встретились на берегу и поженились и многие годы вели самую простую
и счастливую жизнь, какой когда-либо жили на свете супруги. Говорят,  король
поморщился, когда впервые увидел свою дурнушку-невесту;  но  как  бы  то  ни
было, он был ей верным и преданным мужем, а она  ему  -  любящей,  преданной
женой. У них устраивались простые развлечения,  самые  простые  и  невинные:
деревенские танцы, на  которые  приглашалось  десять  -  двенадцать  пар,  и
честный король танцевал вместе со всеми по три часа кряду под одну музыку; а
после такого утонченного удовольствия отправлялись спать  натощак  (голодные
придворные про себя понемногу роптали) и вставали назавтра чуть свет, с  тем
чтобы вечером, быть может, снова пуститься в пляс; или же королева  садилась
играть на маленьком  клавесине,  -  она  недурно  играла,  по  свидетельству
Гайдна, - или король читал ей вслух что-нибудь из  "Зрителя"  или  проповедь
Огдена. Что за  жизнь!  Аркадия!  Раньше  по  воскресеньям  бывали  утренние
дворцовые приемы; но молодой король их отменил,  как  отменил  и  нечестивые
карточные игры, о которых говорилось выше.  Однако  он  вовсе  не  был  чужд
невинных  удовольствий,  вернее,  таких,  которые  почитал   невинными.   Он
покровительствовал искусствам - на свой лад; был добр и милостив к артистам,
которые ему нравились; уважительно относился к их профессии. Он даже задумал
как-то учредить орден Минервы для деятелей науки и литературы; рыцари  этого
ордена должны были идти по старшинству