бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту
была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она  не
прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали
у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у
нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже  никогда  никто  не
узнает, - не только из-за детей, но и из-за мужа, - в те дни, когда он терял
рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости,
несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и  оставалась
с ним ласковой и почтительной. Королева вею жизнь храбро исполняла свой долг
и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском  семействе
дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно,  и
принцесса Уэльская попросила у королевы для  нее  позволения  сесть.  "Пусть
стоит", - отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она,
если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до  тех
пор, пока у внука вырастет борода. "Мне семьдесят лет, - негодуя  произнесла
королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, - я  пятьдесят
лет королева Англии,  и  меня  никогда  никто  не  оскорблял".  Бесстрашная,
суровая  и  несгибаемая  старушка-королева!  Не  удивительно,  что   сыновья
постарались сбросить с себя ее власть.
     В этой большой семейной группе  вокруг  Георга  и  его  королевы  самым
прелестным существом мне представляется любимица короля - принцесса  Амелия,
трогающая нас своей красотой, и добрым  нравом,  и  ранней  смертью,  и  той
бесконечной, горячей нежностью, с какой относился к ней отец.  Он  любил  ее
больше всех детей, а из сыновей он отдавал предпочтение герцогу Йорку. Бэрни
рассказывает нам грустную историю  о  том,  как  бедный  старик  тосковал  в
Веймуте и как мечтал увидеть подле себя любимого сына. Королевский  дом  там
был недостаточно просторен,  чтобы  вместить  принца,  и  отец  с  огромными
трудностями и хлопотами  возвел  рядом  временную  постройку  -  для  своего
дорогого Фридриха. Он весь день держал его под руку, только с  ним  одним  и
разговаривал; перед этим он  некоторое  время  вообще  ни  с  кем  не  желал
говорить. А долгожданный принц остался там лишь на одну ночь. У него, по его
словам, назавтра были дела в Лондоне. Скука, от которой некуда было деваться
при дворе старого короля, угнетала молодого Йорка, как и остальных  взрослых
сынов Георга III. Своими грубыми замашками и громкими  голосами  они  пугали
пажей и фрейлин  и  наводили  страх  на  весь  скромный  придворный  кружок.
Поистине мало утешения было королю от его сыновей.
     Но прелестная Амелия была  его  радостью.  Умилительную,  должно  быть,
картину представляло это живое, улыбающееся дитя на коленях у любящего отца.
Один такой семейный портрет мы  находим  у  Бэрни,  и  надо  быть  уж  вовсе
бессердечным человеком, чтобы не растрогаться, глядя на него. Она  описывает
послеобеденную прогулку королевского семейства в Виндзоре.
     "Это была очень красивая процессия, - пишет она. - Первой  одна  шагала
маленькая Принцесса, которой недавно пошел  четвертый  годок;  на  ней  была
шубка, крытая тонким муслином, вышитый теплый чепец,  белые  рукавички  и  в
руках - веер; она была  очень  довольна  собой  и  прогулкой  и  то  и  дело
озиралась но сторонам. Все, кто был  в  саду,  при  виде  королевской  семьи
отходили с дороги и останавливались  вдоль  стен.  За  Принцессой  следовали
Король с Королевой, также очень довольные радостью своей маленькой любимицы.
Следом шли Ее  Высочество  Наследная  Принцесса  об  руку  с  леди  Элизабет
Уолдгрейв, Принцесса Августа с герцогиней Анкастерской и Принцесса Елизавета
с леди Шарлоттой Бэрти".

     "Здесь должность важнее титула", - объясняет Бэрни, как получилось, что
леди Элизабет Уолдгрейв оказалась впереди герцогини. "А  замыкали  процессию
генерал Быод, герцог Монтегью и майор Прайс в роли пажа".
     Так и представляешь себе все это -  оркестр  играет  старинную  музыку,
солнце льет лучи на радостную, приветливую толпу, освещает древние бастионы,
и раскидистые вязы, и фиолетовые дали,  и  ярко-зеленый  травяной  ковер.  В
вышине над башней  недвижно  повис  королевский  штандарт;  а  старый  Георг
проходит по саду со своем потомством,  предшествуемый  прелестным  ребенком,
который одаряет всех вокруг приветливой невинной улыбкой.

     "Увидев престарелую миссис Делэни, Корель остановился поговорить с ней,
при этом Королева, и  маленькая  Принцесса,  и  все  остальные,  разумеется,
остановились тоже. Король довольно долго беседовал с милейшей миссис  Делэни
и во время этого разговора раз или два обращался ко  мне.  Я  заметила,  что
Королева смотрит на меня, но в ее  взгляде  не  было  недовольства,  а  лишь
удивление тем, что я принимаю участие в их беседе. Малютка Принцесса подошла
к старенькой миссис Делэни, которую она очень любит, и была с  ней  ласкова,
как ангелочек. А потом у нее  из-за  спины  озадаченно  взглянула  на  меня.
"Боюсь, - наклонясь к  ней,  шепотом  сказала  я,  -  что  Ваше  Королевское
Высочество Меня не помнит?" В ответ она лукаво улыбнулась,  подошла  ко  мне
еще ближе и протянула губки для поцелуя".

     Маленькая принцесса сочиняла  стихи,  и  сохранились  приписываемые  ей
жалобные  строки,  которые  примечательны  скорее  трогательностью,   нежели
поэтическими достоинствами:

                          Когда я только расцвела,
                          Вольна, здорова, весела,
                          Когда звучали, что ни час,
                          Беседа, шутки, пенье, пляс,
                          Уверенность владела мной:
                          Мир создан для меня одной.

                          А ныне, в пору тяжких мук,
                          Когда меня сразил недуг,
                          Когда я поняла, что впредь
                          Не танцевать мне и не петь,
                          Я радуюсь, что мир земной
                          Бог подарил не мне одной.

     Бедняжка  покинула  этот  мир  -  но  еще  до  того,  как  она  умерла,
истерзанный горем отец  пришел  в  такое  состояние,  что  к  нему  пришлось
приставить  надсмотрщиков,  и  с  ноября  1810  года  Георг   III   перестал
царствовать. Всему миру известна печальная повесть о его болезни: в  истории
не найти второй такой жалкой фигуры, как этот старик,  утративший  зрение  и
рассудок и одиноко бродящий по залам своего  дворца,  произнося  речи  перед
воображаемым парламентом, проводя  смотр  несуществующим  войскам,  принимая
поклонение призрачных царедворцев. Я видел его портрет, писанный в то время,
- он висит в апартаментах его дочери  ландграфини  Гессен-Гомбургской  среди
книг, и виндзорской  мебели,  и  множества  других  предметов,  напоминающих
хозяйке ее английскую родину.  Бедный  старый  отец  изображен  в  пурпурной
мантии, белоснежная борода ниспадает на грудь, сквозь  нее  тщетно  сверкает
звезда его прославленного ордена. Он был уже слеп; мало того,  он  полностью
потерял и слух. Свет, разум,  звук  человеческого  голоса  -  все  утешения,
существующие в этом мире, были  отняты  у  него.  Бывали  минуты  некоторого
просветления; в одну из  таких  минут  королева,  пришедшая  навестить  его,
застала его за клавесином, - он пел церковный гимн  и  аккомпанировал  себе.
Закончив, он опустился на колени и стал вслух молиться -  о  ней,  о  детях,
потом о стране и кончил молитвой о себе, прося, чтобы  бог  избавил  его  от
столь тяжкого бедствия либо же  дал  ему  силы  смириться.  После  этого  он
разразился слезами, и рассудок снова его покинул.
     Нужна ли  здесь  мораль,  потребны  ли  какие-то  особые  слова,  чтобы
поведать эту грустную повесть? Она слишком трагична для слез. Мысль о  такой
несчастной судьбе заставляет меня смиренно склониться  ниц  перед  Тем,  Кто
правит королями и простыми  смертными,  перед  Всевышним  Монархом,  в  Чьей
власти находятся все империи и  республики,  перед  неисповедимым  Дарителем
жизни и смерти, счастья и торжества. "О братья, -  так  я  сказал  тем,  кто
слушал меня первый раз в Америке. - О братья, говорящие  со  мной  на  одном
нашем общем родном языке, товарищи, - уж более не враги,  -  давайте  пожмем
друг другу руки в траурном молчании  над  гробом  этого  короля  и  заключим
перемирие в нашей войне! Повергнут  в  ничтожество,  пред  кем  надменнейшие
склоняли колени; кончил жальче самого убогого  из  своих  нищих;  обращен  в
прах, за  чью  жизнь  молились  миллионы.  Совлечен  с  королевского  трона;
подвергнут грубому  обращению;  сыновья  на  него  восстали;  любимая  дочь,
утешение старости, безвременно скончалась у него на глазах, - несчастный Лир
склоняется к ее мертвым устам и молит: "Постой, Корделия! Повремени!":

                                Не мучь. Оставь
                     В покое дух его. Пусть он отходит.
                     Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
                     Его на дыбу жизни для мучений?

     Молчите, распри и войны,  над  его  горькой  могилой!  Играйте,  трубы,
похоронный марш! Спектакль его окончен, опустись, черный  занавес,  над  его
гордостью и ничтожеством, над его ужасной судьбой!


        ^TГеорг IV^U

     В  занимательной  книге  Туисса  "Жизнь  Элдона"  описано,  как  старый
лорд-канцлер, когда скончался герцог Йорк,  раздобыл  локон  его  волос;  он
такое значение придавал подлинности этой реликвии, что его жена Бесси  Элдон
сидела, не выходя из комнаты, все время, пока человек от "Хэмлета"  разбирал
локон на пряди и раскладывал их но медальонам, которые потом носили на  себе
все члены семейства Элдон. Известен и другой  случай  -  как  при  посещении
Георгом IV Эдинбурга на борт королевской яхты, дабы приветствовать короля  в
его верноподданной Шотландии, поднялся  человек,  гораздо  лучший,  чем  он,
схватил кубок, из которого только  что  отпил  вино  августейший  гость,  и,
поклявшись навсегда сохранить драгоценную склянку  для  потомства,  сунул  в
карман, а дома сел на нее и раздавил. Представьте себе, что это приобретение
честного шерифа осталось бы цело, не улыбнулись ли бы мы сейчас с  чувством,
близким к жалости, найдя его в Эбботсфорде? Представьте себе, что медальон с
волосами принца-антипаписта продавался бы сегодня на аукционе у Кристи, quot
libras e duce summo invenies {Сколько  фунтов  получишь  от  славного  вождя
(лат.).}, - сколько бы вы не пожалели отдать за славного  герцога?  У  мадам
Тюссо выставлены коронационные одежды короля Георга, - найдется  ли  в  наши
дни человек, который стал бы целовать их  расшитые  мишурой  края?  Тридцать
лет, как он уснул последним сном, - неужто никто из вас, сохранивших  о  нем
память, не удивляется сегодня, что уважал его, восхищался им и дружно кричал
со всеми "ура"?
     Сначала казалось, что нарисовать его портрет не составит труда.  Сюртук
со звездой, парик, под ним - лицо, расплывшееся в  улыбке;  куском  мела  на
грифельной доске я мог бы хоть сейчас, не отходя от стола,  набросать  нечто
вполне похожее. Но, прочитав о нем десятки книг, переворошив старые газеты и
журналы, описывающие его здесь - на балу, там - на  банкете,  на  скачках  и
тому подобном, под конец убеждаешься, что нет ничего и не было, только  этот
самый сюртук со звездой, и парик, и под пим - улыбающаяся маска; только одна
пышная видимость. Его отец и деды были  людьми.  Мы  знаем,  что  они  собой
представляли, на какие  поступки  в  каких  обстоятельствах  были  способны;
знаем, что при случае они сражались и вели себя как храбрые солдаты.  У  них
были друзья по их вкусам, и их они любили; были враги, этих они всем сердцем
ненавидели;  у  них   были   свои   страсти,   поступки,   индивидуальности.
Король-Моряк, который пришел после Георга, тоже был человеком; и герцог Йорк
был человеком, большим, грубым, горластым, веселым и бесстрашным  ругателем.
Но этот Георг - что он был такое?  Я  просматриваю  всю  его  жизнь  и  вижу
неизменными лишь поклон и улыбку. Пытаюсь разобрать его на составные части и
нахожу только шелковые чулки, ватные прокладки, корсет, сюртук с позументами
и меховым воротом, звезду на  голубой  ленте,  раздушенный  носовой  платок,
лучший каштаново-коричневый парик от "Труфитта", источающий масляные запахи,
вставные челюсти, огромный черный галстук, один жилет, потом второй,  третий
и потом - ничего. Мне неизвестно, чтобы  он  когда-нибудь  выразил  какое-то
чувство.  Имеются  подписанные  им  документы,  но  их  составляли   другие;
сохранились его частные письма, но их писала чужая  рука.  Он  ставил  внизу
страницы большими буквами: "Георг _Р_" или "Георг _R_"  {Георг,  Принц,  или
Георг, Король (от лат. princeps, rex).}, - и  полагал  себя  автором;  а  на
самом  деле  это  работа  неизвестного  писца,  книгопродавца,  писателя   -
неизвестного человека, который заботился о правописании,  исправлял  корявые
обороты и придавал расхлябанному, слезливому пустословию какой-то смысл. Вот
у них  была  своя  индивидуальность:  у  его  учителя  танцев,  которому  он
подражал,  которого  даже  превзошел;  у   парикмахера,   расчесывавшего   и
завивавшего ему парик; у  портного,  кроившего  его  сюртуки.  Но  о  Георге
невозможно  сказать   ничего   определенного.   Снаружи   все,   несомненно,
портновская работа и прокладки; за этим, может быть, что-то  и  кроется,  но
что? До характера сейчас не доберешься. Да и в будущем у людей найдутся дела
поважнее, чем распеленывать и разгадывать эту венценосную мумию.  Признаюсь,
когда-то я думал, что получилась бы хорошая охота - выследить его, поднять и
загнать. Но теперь мне было бы просто  стыдно  садиться  на  коня,  спускать
добрых собак и скакать в отъезжее поле за такой жалкой дичью.
     12  августа  1762  года,   в   сорок   седьмую   годовщину   восшествия
Брауншвейгской династии  на  английский  престол,  все  колокола  в  Лондоне
разливались  праздничным  звоном,  возглашая,  что  у  Георга  III   родился
наследник.  Пять  дней  спустя  король  соблаговолил  выпустить  скрепленный
большой   королевской   печатью   документ,   согласно   которому    ребенку
присваивались титулы  его  королевского  высочества  принца  Великобритании,
принца-курфюрста  Брауншвейг-Люнебургского,  герцога  Корнуолла  и  Роутсея,
графа Гаррика,  барона  Ренфрю,  лорда  Островов,  наместника  Шотландского,
принца Уэльского и графа Честерского.
     Все, кто мог, устремились смотреть прелестное дитя, и в  Сент-Джеймском
дворце за фарфоровым экраном была  установлена  колыбель,  увенчанная  тремя
страусовыми перьями, а в ней, радуя взгляд верноподданных англичан, возлежал
царственный младенец. Я читал, что среди первых подношений ему  был  подарен
"индейский лук со стрелами- от жителей Нью-Йорка, подданных его  отца".  Это
была его любимая игрушка; один старый политик, оратор и острослов времен его
деда и прадеда, так и не пресытившийся жизнью царедворца и даже  в  старости
ценивший монаршие милости, имел обыкновение играть с  маленьким  принцем,  -
мальчик стрелял в него  из  этого  лука,  старик  делал  вид,  будто  падает
мертвый, потом поднимался и падал снова, и так много раз подряд, к  великому
удовольствию  наследника.  Словом,  ему  угождали  с  колыбели;  политики  и
царедворцы наперебой лобызали ему стопы еще  прежде,  чем  он  научился  ими
ступать.
     Есть  красивая  картина,  изображающая  царственное  дитя   -   эдакого
прелестного  пухленького  ребенка,  спящего  на  коленях  у  матери,  а  она
обернулась и приложила палец к губам, словно просит окружающих ее придворных
не потревожить сон дитяти. Вероятно, с этого дня и до  смерти  в  шестьдесят
восемь лет с него было написано больше портретов, чем с кого бы то  ни  было
из живших  и  умерших  на  земле,  -  во  всевозможных  военных  мундирах  и
придворных одеяниях - с длинными пудреными волосами - с  косицей  и  без,  в
треуголках  всех  мыслимых  фасонов  -  в  драгунском  мундире  -  в   форме
фельдмаршала  -  в  шотландской  юбке  и  пледе,  с   палашом   и   кинжалом
(умопомрачительная фигура) - во фраке с  аксельбантами,  расшитой  грудью  и
меховым воротом, в панталонах в обтяжку и шелковых чулках - в  париках  всех
расцветок: белокурых, каштановых  и  черных,  -  и,  наконец,  в  знаменитом
облачении для коронации, память о которой была ему так дорога, что  копии  с
этого  портрета  он  разослал  по  всем  королевским  дворам  и   британским
посольствам в Европе, а также в бесчисленные клубы и ратуши  Англии  и  всем
своим знакомым. Помнится, во  дни  моей  молодости  его  портрет  висел  над
обеденным столом чуть не в каждом доме.
     О  молодых  годах  принца  известно  немало  россказней.  И  как  он  с
необычайной быстротой усваивал все языки, и древние  и  современные;  и  как
красиво сидел в седле, прелестно пел, изящно играл на виолончели. Что он был
красив, свидетельствуют все. Он отличался горячим нравом  и  якобы  однажды,
повздорив с отцом, ворвался в королевский  кабинет  с  возгласом:  "Уилкс  и
свобода навсегда!" И будто бы он был такой умный, что посрамлял  даже  своих
наставников. Один из них, лорд Брюс, допустил ошибку  в  долготе  греческого
слога, и прекрасный юный принц  его  тут  же  поправил.  Лорд  Брюс  не  мог
оставаться его учителем после подобного унижения; он подал  в  отставку,  и,
чтобы ему не было  обидно,  его  возвели  в  графское  достоинство.  Вот  уж
воистину престранный повод для пожалования титула! Лорд Брюс  получил  графа
за ошибку в просодии; а Нельсон получил барона за победу на Ниле.
     Любители арифметики складывали миллионы и  миллионы,  которые  за  свою
яркую жизнь  единолично  поглотил  этот  принц.  Помимо  годового  дохода  в
пятьдесят, семьдесят, сто и сто двадцать  тысяч  фунтов,  известно,  что  он
трижды обращался за дотациями в парламент; что  у  него  были  долги  в  сто
шестьдесят и шестьсот пятьдесят тысяч фунтов; и  существовали  еще  какие-то
таинственные иностранные займы, которые тоже пошли  в  его  карман.  Чем  он
заслужил такие невероятные суммы? За  что  ему  их  давали?  Будь  он  целым
промышленным городом, или густонаселенным сельским районом, или пятитысячной
армией, на него и тогда бы не ушло больше. А он,  один-единственный  толстый
человек, не пахал, не прял, не воевал, - что же он мог такого  сделать,  что
вообще может сделать человек, чтобы заслужить подобное изобилие?
     В 1784 году,  когда  ему  исполнился  двадцать  один  год,  он  получил
Карлтон-Хаус, отделанный за счет нации со всей  мыслимой  роскошью.  Карманы
его были полны денег, - он заявил, что ему мало; он швырял их в  окно  -  на
одни сюртуки он тратил десять тысяч в год. Нация дала ему еще  денег;  потом
еще и еще. Сумма получалась неисчислимая. Он был на загляденье  хорош  собой
и, едва начав появляться в свете, получил прозвище Принц Флоризель.  Что  он
самый очаровательный принц на свете, - считали и мужчины,  и,  к  сожалению,
очень многие женщины.
     Вероятно,  он  был  грациозен.  Существует  так  много  свидетельств  о
приятности  его  манер,  что  приходится   признать   за   ним   безусловную
элегантность и силу обаяния. Он и еще брат французского короля граф д'Артуа,
очаровательный молодой принц, который умел превосходно ходить по канату  (он
же старый, дряхлый король-изгнанник, просивший об убежище у преемника короля
Георга и живший какое-то время в бывшем дворце Марии  Стюарт),  -  эти  двое
делили между собой в юности славу двух первых джентльменов Европы.  Мы-то  в
Англии, разумеется, отдавали пальму  первенства  нашему  джентльмену.  И  до
самой кончины Георга у нас в этом  не  возникало  сомнений,  а  вздумай  кто
усомниться, его сочли бы изменником и  бунтовщиком.  Недавно  я  перечитывал
наугад страницы из прелестных "Noctes" {"Ночи" (лат.)