голоса старинных скрипок,
блестят и сверкают свечи, и дорогие туалеты, и остроумные шутки,  и  золотые
блюда и чаши, и парадные кареты, -  такого  пестрого  хоровода  разряженных,
ухмыляюшихся масок на Ярмарке Тщеславия, как показывает нам  он,  больше  не
встретишь нигде. Гарвей, наш второй авторитет, пишет мрачнее. От его страниц
словно бы веет жутью; наследники вскрыли Иквортский  ларец  всего  несколько
лет назад, и перед нами предстали как бы новые Помпеи - наш минувший век,  с
его храмами и развлечениями, с  его  колесницами  и  общественными  местами,
лупанариями. Блуждая по этому городу  мертвых,  по  этим  страшным  временам
беззастенчивого себялюбия, среди этих интриг и пиров, в  жадной,  суетливой,
безжалостной  толпе,  нарумяненной,  лживой,  раболепной,  -   я   испытывал
потребность найти себе там друга. Я просил знакомых, разбирающихся в истории
той эпохи: "Укажите мне при этом дворе хорошего человека;  найдите  в  толпе
этих своекорыстных царедворцев и распутных весельчаков кого-нибудь,  кого  я
мог бы любить и уважать". Вот надутый  коротконогий  султан  Георг  II;  вот
чернобровый горбун лорд Честерфилд; или  Джон  Гарвей  с  этой  убийственной
ухмылкой на мертвенном, размалеванном лице, -  они  мне  отвратительны.  Вот
льстивый Хоудли, добывающий себе низкопоклонством епископство; за  ним  идет
маленький мистер Поп из Твикнема со своим другом ирландским деканом в  новой
рясе - этот тоже кланяется, но глаза его из-под густых бровей  мечут  молнии
ярости и улыбка полна ненависти и презрения. Можно  ли  их  любить?  Попа  -
пожалуй; во всяком случае, я мог бы любить его гений, его острый ум, величие
его духа и умеренность взглядов; и  при  этом  постоянно  помнить,  что  при
первой  же  воображаемой  обиде,  по  малейшему  вымышленному   поводу,   он
набросится на меня и  зарежет.  Можно  ли  доверять  королеве?  Она  человек
другого масштаба;  выдающееся  положение  среди  людей  обрекает  королей  и
королев на одиночество. У  этой  загадочной  женщины  была  одна  загадочная
привязанность. И ее она проносит через все испытания,  обиды,  небрежение  и
годы. Кроме мужа, она, кажется, не любит ни одно живое существо. Она добра и
даже ласкова с детьми, но спокойно разрежет  их  на  мелкие  кусочки,  чтобы
доставить ему удовольствие. В обращении с окружающими она  всегда  сохраняет
любезность, приветливость, непринужденность манер, но друзья могут  умереть,
дочери -  уехать  на  чужбину,  а  она  так  же  любезно,  приветливо  будет
обращаться с теми, кого приблизит к себе взамен ушедших. В угоду королю  она
всегда  готова  улыбаться,  как  бы  грустно  ни  было  у  самой  на   душе,
прогуливаться с ним об руку, даже если она смертельно устала, и смеяться его
грубым шуткам, страдая и телом и душой. Супружеская преданность  Каролины  -
просто одно из чудес света. Какими чарами обладал  этот  низенький  человек?
Что за волшебство было в тех удивительных письмах длиною в тридцать страниц,
которые он писал жене, когда бывал в отлучке, и любовницам в Ганновер, когда
находился в Лондоне с женой? Чем объяснить, что  принцесса  Каролина,  самая
красивая  и  блестящая  невеста  в  Германии,  избрала  в  мужья  маленького
краснолицего  и  пучеглазого  князька  и  отказала  императору?  Почему   до
смертного своего часа она его так любила?  Так  любила,  что  погибла  из-за
своей любви. У нее была подагра, а  она  всегда  готова  была  промочить  по
слякоти ноги, лишь бы пойти с ним на прогулку. И когда смерть уже затмила ее
взор, в корчах невыносимой муки, она все же нашла в себе силы для  улыбки  и
ласкового слова своему супругу и господину. Вы читали об  этом  удивительном
прощании у ее смертного ложа? Как она завещала ему снова жениться, а  старый
король, заливаясь слезами, ответил: "Non, non: j'aurai des maitresses" {Нет,
нет, у меня будут только любовницы (франц.).}. Какой-то жуткий фарс. Я рисую
в своем воображении эту невероятную сцену: я стою  у  этого  мрачного  ложа,
дивясь неисповедимым путям, коими Господь  вершит  жизни,  любови,  награды,
успехи, страсти, дела и кончины своих тварей, - и  с  тяжелым  сердцем  пред
лицом смерти не могу удержаться от смеха. В  этом  многократно  цитированном
отрывке из мемуаров лорда  Гарвея  гротескность  деталей  выходит  за  рамки
обыкновенной сатиры; юмор этой  сцены  ужасает  сильнее,  чем  самые  черные
страницы Свифта или самые убийственные издевательства Фильдинга. В том,  кто
написал ее, должно быть нечто дьявольское: боюсь,  что  беспощадные  строки,
которые сочинил  о  Гарвее  Поп,  также  в  минуту  почти  бесовской  злобы,
справедливы. Я испытываю страх, глядя в прошлое и различая там  это  жуткое,
красивое лицо; когда я представляю себе  королеву,  корчащуюся  в  муках  на
смертном ложе и хрипло взывающую о помощи; и венценосного старого  грешника,
который в безутешном горе целует ее мертвые губы и спешит вон, чтобы грешить
даль-iae; и армию священников-царедворцев с епископом во главе, чьи  молитвы
она отвергла, а они приличия  ради,  дабы  успокоить  общественный  интерес,
клянутся, будто ее величество оставила сей мир  "в  божественном  настроении
ума". Что за жизнь! Чему посвящена? Что за суета сует!  Нет,  эта  тема  для
проповедника, а не для лектора. Для проповедника? Думается мне, что  кафедре
проповедника принадлежит в ритуале королевских похорон самая  мрачная  роль:
лживые панегирики, умолчание неприятных истин, приторная  лесть,  притворное
горе, лицемерие, подобострастие - все это лилось  во  имя  божие  с  амвонов
нашей государственной церкви; и подобные чудовищные панихиды с  незапамятных
времен поются над нашими королями и королевами,  хорошими,  плохими,  злыми,
распутными. Служитель государственной церкви по долгу службы вытаскивает  на
свет траурный  набор  общих  мест  и  развешивает  черный  креп  официальной
риторики. Здравствующий король, почивший король, - священник все равно будет
льстить: живому приписывать благочестие,  над  мертвым  творить  заупокойную
службу по "нашему религиознейшему и милостивейшему монарху".
     Я  читал,  что   леди   Ярмут   (фаворитка   сего   религиознейшего   и
милостивейшего монарха) продала одному священнослужителю епископскую епархию
за пять тысяч фунтов. (Он заключил с ней пари на пять тысяч, что  не  станет
епископом, проиграл и заплатил.) Один  ли  он  из  прелатов  своего  времени
возведен в сан подобным образом?  Заглядывая  в  Сент-Джеймский  дворец  при
Георге II, я вижу, как  духовные  пастыри,  шелестя  рясами,  подымаются  по
черной лестнице к фрейлинам двора;  осторожные  священники  украдкой  роняют
кошельки в подолы придворных дам; а сам старый  безбожник-король  зевает  на
тронном месте в дворцовой часовне под разглагольствования своего  капеллана.
О чем же тот разглагольствует? О добродетели и праведном  суде?  А  пока  он
проповедует,  король,   не   понижая   голоса,   разговаривает   по-немецки,
разговаривает во всеуслышание, так, что несчастный  клирик  (это  мог  быть,
например, некий доктор Янг, автор трактата "Ночные размышления", в  коем  он
рассуждает о великолепии звезд и блеске небес, а также о суетности мира),  -
бедняга просто расплакался настоящими слезами у себя на кафедре, потому  что
Защитник Веры и  даритель  епархий  его  не  слушает!  Не  удивительно,  что
духовенство было беспринципным и продажным  среди  всей  той  продажности  и
беспринципности. Не удивительно падение нравов и  рост  неверия  под  эгидой
такого  короля.  Не  удивительно,  что  выступление  Уитфилда  было   гласом
вопиющего в пустыне, а Уэсли покинул оскверненный  храм  и  проповедовал  на
горе. Почтительно гляжу я на таких людей. Кто достойнее  нашего  восхищения:
честный Джон Уэсли в окружении паствы из рабочих у  входа  в  шахту  или  же
капеллан королевы, бормочущий заутреню в  дворцовой  прихожей  под  огромной
картиной, на которой изображена Венера, а  в  открытую  дверь  виден  будуар
королевы, и ее величество завершает туалет, сплетничая с лордом Гарвеем  или
презрительно фыркая на леди Суффолк, стоящую подле нее на коленях с тазом  в
руках? Мне страшно, говорю я, когда  я  разглядываю  это  общество  -  этого
короля, и его придворных, и  политиков,  и  епископов,  этот  беззастенчивый
порок и  преступное  легкомыслие.  Как  сыскать  при  таком  дворе  честного
человека? Человека, чистого душой,  которому  можно  отдать  свои  симпатии?
Самый воздух там пропитан  приторными  ароматами  парфюмерии.  При  нынешнем
нашем  дворе  есть  некоторые  глупые  обычаи-пережитки  и  нелепые   старые
церемонии, над которыми я смеюсь, но как англичанин, сопоставляя настоящее с
прошедшим, не могу не признать  перемен.  Ныне,  когда  мимо  меня  проходит
хозяйка Сент-Джеймского дворца, я приветствую монархиню  мудрую,  умеренную,
известную  своей  безупречной   жизнью;   добрую   мать;   примерную   жену;
образованную  женщину;  просвещенную  покровительницу  искусств;  искреннего
друга своего народа, одинаково близко к сердцу  принимающего  его  победы  и
поражения.
     Среди всех придворных Георга и Каролины, пожалуй, лишь с  леди  Суффолк
можно было бы приятно и уютно побеседовать.  Ее  любит  сам  женоненавистник
Кроукер, издатель ее писем, он относится к ней с тем же  почтением,  которое
она, своей любезностью и добротой, внушала  почти  всем  мужчинам  и  многим
женщинам,  оказывавшимся  вблизи  нее.  Я  заметил  много  ярких   черточек,
свидетельствующих об обаянии ее личности (я говорю здесь  о  ней  не  только
потому, что она обаятельна, но и  потому,  что  облик  ее  характерен).  Она
оставила прелестные рассудительные письма. Адресуясь в  Танбридж  к  мистеру
Гэю (это был, как вы знаете, поэт, живший в нищете и немилости), она  пишет:
"Курорт, где Вы оказались, странным образом повлиял на Ваши мысли и чувства,
и Вы ведете речь об одних исцелителях  и  исцелениях;  однако,  уверяю  Вас,
многие дамы ездят туда и пьют целебные  воды,  не  будучи  ничем  больны;  и
многие мужчины толкуют о пронзенном сердце,  когда  оно  у  них  целехонько.
Надеюсь, что и Ваше сердце не пострадало. Я не люблю друзей, у  которых  нет
сердца, а мне хотелось бы числить Вас своим другом".
     Когда лорду  Питерборо  было  семьдесят  лет,  этот  неукротимый  юноша
написал    миссис    Говард     несколько     пламенно-любовных,     вернее,
пламенно-галантных, писем, - это весьма любопытные образчики  существовавшей
тогда романтической манеры  ухаживать  за  женщинами.  Это  не  страсть,  не
любовь,  -  это  галантность,  некая  смесь  правды  и  игры:   высокопарные
комплименты, нижайшие поклоны, клятвы, вздохи  и  взоры  в  духе  романов  о
Клелии, а в комедии - в духе Миламонта  и  Дорикура.  Существовал  тщательно
разработанный   этикет   и    ритуал    восторгов,    коленопреклонений    и
чувствоизъявлений, теперь бесповоротно ушедший из  нашей  прозаичной  жизни.
Генриетта  Говард  принимала   волокитство   благородного   старого   графа,
благодарила его за его удивительные  любовные  письма,  на  нижайший  поклон
Питерборо отвечала нижайшим реверансом и пользовалась помощью Джона Гэя  при
сочинении ответных писем старому рыцарю. А он писал ей прелестные  стихи,  в
которых правда сочеталась с элегантностью:

                    О умная женщина, чудо природы!
                    Ты чужда и гордыне, и прихотям моды!
                    Кто сей ангел - понятно, и только одна
                    Миссис Говард не знает, что это она {*}.
                    {* Здесь и далее перевод стихов В. Рогова.}

     А миссис Говард, поверите ли, даже  не  подозревает  что  речь  о  ней.
Великий Поп тоже восхвалил ее  в  не  менее  лестных  строках,  оставив  нам
портрет дамы, очевидно достойной всякого восхищения:

                       Того не встретишь повсеместно:
                            Для Зависти причина мук,
                       Мне женщина одна известна,
                            Умна, мила и верный друг.

                       Вовек ее не омрачали
                            Гордыня, страсти, клевета,
                       В ней с тихой нежностью печали
                            Соединилась доброта.

                       И, Зависти на изумленье,
                            В ней слабость есть всего одна:
                       Когда гремят ей восхваленья,
                            Глухой становится она!

     Даже женщины сходятся в своей любви к  ней.  Так,  например,  герцогиня
Куинсберри обращает к ней такие слова: "Говорю о  Вас  это,  потому  что  Вы
любите детей, а дети любят Вас". Веселая красавица Мэри  Белленден,  которую
современники характеризуют как "совершенно бесподобное создание", после того
как перестала быть фрейлиной двора, вышла замуж и покинула Лондон,  шлет  ей
из  деревни  письма,  называя  ее  и  "любезная  моя  Говард",  и  "любезная
швейцарка". "Как поживаете, миссис Говард? - пишет Мэри. -  Я  шлю  Вам  мой
привет. Нынче на меня нашел писательский стих, а так как  писать  мне  не  о
чем, остается развлекать Вас известиями о моем хозяйстве.  Поэтому  описываю
скотину,  которую  откармливаю  для  собственного  пропитания.  Как   хорошо
известно по всему графству Кент, у  меня  есть  четыре  жирных  тельца,  две
жирных свиньи, как раз в поре  для  закалывания,  двенадцать  многообещающих
черных поросят, два молоденьких петушка, три превосходных гусыни,  и  каждая
сидит на тринадцати яйцах (из которых часть -  утиные,  иначе  остальные  не
вызреют); ко всему этому еще кролики, голуби, карпы в изобилии и говядина да
баранина по умеренным ценам. Если, милая Говард,  у  Вас  возникнет  желание
вонзить нож во что-либо из мною перечисленного, дайте мне знать!"
     Веселый, видно, народ были эти фрейлины. Поп в  одном  письме  знакомит
нас  сразу  со  всем  их  родом:  "Я  добрался  водой,  -  пишет  он,  -  до
Хемптон-Корта и  там  встретил  принца  с  его  придворными  дамами,  верхом
возвращавшихся  c  охоты.  Миссис  Белленден  и  мисс  Лепелл  оказали   мне
гостеприимство, вопреки закону против укрывательства  папистов,  и  мне  был
дарован обед, а также - еще более ценное угощение! - случай  побеседовать  с
миссис Говард. Мы все пришли к согласному мнению, что жизнь фрейлины двора -
самая несчастная на свете, и пожелали неразумным завистницам испытать ее  на
себе. Завтракать вестфальским  окороком,  скакать  на  чужих  лошадях  через
канавы и колючие изгороди, возвращаться после охоты по самому  солнцепеку  с
простудой и, что еще во сто раз хуже,  с  красной  полосой  поперек  лба  от
неудобно надвинутой шляпы, - все эти напасти разве  что  делают  из  фрейлин
отличных жен для заядлых охотников. Едва  успев  стереть  пот  со  лба,  они
должны целый час с улыбкой мерзнуть в  апартаментах  принцессы,  после  чего
надо, хочешь не хочешь, идти обедать, а  потом  до  полуночи  каждая  вольна
гулять, где хочет, и думать, о чем  пожелает.  Ни  один  заброшенный  дом  в
пустынном Уэльсе с грачами на деревьях и холмами на горизонте не располагает
так к раздумью, как этот королевский двор. Мисс Лепелл гуляла  со  мною  при
луне добрых три или четыре часа, и за все  это  время  мы  не  встретили  ни
одного мало-мальски знатного лица,  не  считая  короля,  который  наедине  у
садовой ограды давал аудиенцию вице-канцлеру".
     Та Англия, Англия наших предков, была, пожалуй, веселее, нежели остров,
на котором мы обитаем ныне. Люди  высокого  и  низкого  звания  развлекались
больше нашего. Я прикинул, какой образ жизни  вели  государственные  мужи  и
влиятельные деятели той эпохи, сколько  они  ели,  пили,  обедали,  ужинали,
сидели за картами, - непонятно, откуда у них  вообще  оставалось  время  для
дел. Они играли в разнообразные игры,  которые,  за  исключением  крикета  и
тенниса, в наши дни  совсем  вышли  из  употребления.  На  старых  гравюрах,
изображающих Сент-Джеймский парк, вдоль дорожек видны  вешки  -  здесь  двор
играл в шары. Вообразите  себе  сейчас  лорда  Джона  и  лорда  Пальмерстона
гоняющими шары по аллее парка! Все эти веселые развлечения отошли в прошлое,
старые добрые английские игры  сохранились  только  в  старинных  романах  и
балладах да на истертых страницах старых газет, где можно  прочесть  о  том,
что  в  Винчестере  состоится  финальный  петушиный  бой   между   командами
Винчестера и Хемптона или что в Тотнесе назначено состязание  между  борцами
Корнуолла и Девона, и тому подобное.
     Сто  двадцать  лет  назад  в  Англии  имелись   не   только   маленькие
провинциальные города, но и живые люди, которые составляли их население.  Мы
были тогда гораздо общительнее; мы  умели  получать  удовольствие  от  самых
простых развлечений. В каждом городке бывала своя ярмарка, в каждой  деревне
- свой престольный праздник. Поэты прошлого в сотнях веселых  песен  воспели
великие бои  на  дубинках,  знаменитые  состязания  умельцев  корчить  рожи,
прославленные пляски вокруг майского шеста и танцы в костюмах героев  баллад
о Робине Гуде. Девушки бегали  наперегонки  в  весьма  легком  облачении;  а
добрые дворяне и духовные пастыри были зрителями и не видели в том  дурного.
Ученые медведи бродили по Англии и плясали  под  дудку  и  барабан.  Простые
песни столетиями распевались по всей стране, одинаково любимые и великими  и
малыми. Джентльмены, желая развлечь дам, непременно посылали за  деревенским
оркестром.  Когда  кавалер  Фильдинг,  прославленный  изысканностью   манер,
ухаживал за красавицей, на которой впоследствии женился, он пригласил  ее  и
ее компаньонку к себе на ужин, и кушанья были принесены  из  таверны,  а  по
окончании ужина послали  за  скрипачом,  -  а  ведь  их  было  всего-то  три
человека. Вообразите же большую, обшитую темными панелями комнату где-нибудь
в Сохо или Ковент-Гардене, горят две-три свечи  в  серебряных  шандалах,  на
столе - виноград и бутылка флорентийского вина, а  в  углу  уличный  скрипач
наигрывает старинные мелодии в древнем минорном ладу, и блестящий кавалер по
очереди выводит на середину то одну, то другую даму и серьезно, торжественно
с ними танцует!
     Самые знатные люди, молодые аристократы с гувернерами  и  им  подобные,
ездили за границу и  проделывали  "большое  турне",  отечественные  сатирики
потом высмеивали их офранцуженные или итальянизированные манеры; но огромное
большинство англичан не выезжало за пределы своей страны. Деревенский сквайр
подчас за всю жизнь не бывал дальше, чем за двадцать миль  от  дома.  Ездили
разве что к целебным источникам, на курорты,  в  Хэрроугет,  Скарборо,  Бат,
Эпсом. Старые письма пестрят названиями этих увеселительных мест. Гэй  пишет
о скрипачах Танбриджа, о том, как дамы устраивают для одних  себя  отдельные
веселые балы и как джентльмены угощают дам чаем  и  музыкой.  Одна  из  юных
красавиц, с которыми он там познакомился, не любила чая.  "Здесь  есть  одна
молодая девица, - пишет он, - у которой очень  своеобразные  вкусы.  Я  знаю
юных красавиц, которые если и молят  о  чем-нибудь  бога,  то  о  титулах  и
экипажах, о хорошем муже или о козырном  тузе;  эта  же,  хоть  имеет  всего
семнадцать лет от роду и состояние в 30 000 фунтов, превыше всего  на  свете
ставит добрую кружку эля. Когда близкие уговаривают ее  отказаться  от  этой
привычки, чтобы не испортить фигуру и цвет лица, она отвечает  с  величайшей
искренностью, что, жертвуя фигурой и цветом  лица,  она  рискует  разве  что
остаться без мужа, в то время как эль - это ее страсть".
     В каждом провинциальном городе был свой  дом  собраний,  -  эти  старые
замшелые строения и по сей час можно видеть в  заброшенных  гостиных  дворах
заштатных городков, из которых огромная злокачественная опухоль -  Лондон  -
высосала все соки. Так, Йорк в течение всей зимы и во время сессий выездного
суда был местом сосредоточения северной знати. Славился своими презднествами
Шрусбери. В  Ньюмаркете,  как  я  читал,  собиралось  "большое  и  блестящее
общество,