нягу
Босуэлла, "мы нашли его, - пишет мистер Скотт, - в пьяном виде валяющимся на
панели. За ужином мы собрали с присутствующих гинею для него и полкроны  для
его клерка. (Народу, я думаю, там было  изрядно,  так  что  проделка  Скотта
никому не обошлась слишком дорого.) И наутро, когда он  проспался,  прислали
ему якобы для ознакомления синопсис дела,  которое  мы  озаглавили  "О  том,
quare adhaesit pavimento {Почему он прилип к панели (лат.).}" с  тем,  чтобы
он  выступил  по  нему  с  ходатайством  о  постановлении  суда.  При   этом
сформулировано  все  было  так  замысловато,  будто  ходатайство   об   этом
постановлении  требует  глубокой  и  всесторонней  учености.  Босуэлл  гонял
посыльного ко всем юристам города, в  надежде  найти  у  кого-нибудь  книги,
содержащие прецеденты, - но тщетно. Однако с ходатайством в суде он все-таки
выступил, построив свою речь только на положениях  синопсиса.  Судья  был  в
совершеннейшем недоумении, публика ничего не понимала. Судья сказал: "Первый
раз слышу о подобном постановлении суда - что это  такое,  что  прилипает  к
панели? Может ли кто-либо  из  господ  адвокатов  объяснить,  в  чем  дело?"
Адвокаты весело смеялись. Наконец один из них сказал:
     - Милорд, прошлую ночь мистер  Босуэлл  сам  прилип  к  панели.  И  его
невозможно было сдвинуть. Потом его все-таки отнесли в постель, но всю  ночь
до самого утра панель и он сам на ней не шли у него из головы".

     Такие анекдоты как нельзя более во вкусе старого хитреца Элдона.  Когда
линкольнский епископ перебирался из старого дома, который занимал, пока  был
настоятелем собора святого Павла,  он,  как  утверждает  мемуарист,  спросил
совета у своего ученого друга по имени Уилл Хей, каким образом ему перевезти
запасы превосходного кларета, которым он очень дорожил.
     - А скажите, милорд, сколько у вас этого вина? - спросил Хей.
     Епископ ответил, что шесть дюжин.
     - Только-то? - говорит Хей. - В таком  случае  вам  надо  всего-навсего
шесть раз пригласить меня к обеду, и я все унесу сам.
     Да, то были времена исполинов. Но эта винная шутка не производит такого
устрашающего впечатления, как острота прокурора Телуолла, который десять лет
спустя, в разгар Французской революции, сдувая шапку пены с кружки  портера,
заметил: "Вот так бы я посбивал шапки вместе с головами у всех королей".
     А  теперь  перейдем  к  лицам  более  высокопоставленным,  чьи   деяния
запечатлены на страницах застенчивых мемуаров мисс Бэрни. Она описывает  нам
принца крови в самой что ни на есть королевской роли. Громкие голоса, шумные
привычки, скрипучие сапоги и оглушительные проклятья  молодых  принцев,  как
видно, вносили  беспокойство  в  виндзорский  уклад,  и  чайные  чашечки  на
подносах жалобно дребезжали. Был однажды день тезоименитства, предстоял бал,
на котором должен был  состояться  первый  светский  выход  одной  из  милых
маленьких принцесс, и было  решено,  что  бал  откроет  менуэтом  в  паре  с
дебютанткой ее брат принц Вильгельм-Генрих, который  и  навестил  придворных
короля во время их обеда.
     "За обедом во  главе  нашего  стола  восседала  миссис  Швелленберг"  в
роскошном туалете; еще с нами  обедала  мисс  Голдсуорси,  миссис  Стэнфорд,
мосье дю Люк и мистер Стэнхоуп; и как раз  как  были  поданы  фрукты,  вошел
герцог Кларенс.
     Он только что отобедал с Королем и ждал свой экипаж, чтобы ехать  домой
переодеться к балу. Желая дать вам представление об  энергическом  характере
речи Его Королевского Высочества, я должна пренебречь приличиями  и  предать
бумаге кое-какие его крепкие слова, или  хотя  бы  намекнуть  на  них,  дабы
изобразить Принца-Моряка в правдивом свете.
     Мы, разумеется, все встали  при  его  появлении,  оба  присутствовавших
джентльмена расположились за спинками стульев, а слуги покинули комнату.  Но
он велел нам всем сесть, позвал слуг обратно, чтобы они разносили  випо.  Он
был чрезвычайно возбужден и в наилучшем расположении  духа.  Сидя  во  главе
стола рядом с миссис Швелленберг, он казался весел, полон задора и проказ, и
при этом умен, хоть и шутлив.
     -  Я  нынче  впервые  присутствовал  на  именинном  обеде  у  Короля  в
Сент-Джеймском дворце, - произнес он. - А вы здесь все пили за  здравие  Его
Величества?
     - Нет, Фаше Королевское Фысочество; Фаше Королевское Фысочество  должны
фсех заставить, - сказала миссис Швелленберг.
     - И заставлю, чтоб мне!.. Эй, послушайте (лакею), несите шампанское;  я
выпью за здравие Короля, я не я буду, ежели не выпью! Я, правда, уж  пил,  и
немало, и Король тоже, можете мне поверить! Ей-богу, Короля еще никто так не
потчевал! Уж мы постарались поддержать в нем бодрость духа; теперь  ему  все
эти торжественные церемонии - что раз плюнуть. Я б еще и не так мог, да  тут
этот бал и Мэри - я дал обещание  танцевать  с  Мэри.  И  ради  Мэри  должен
остаться трезвым".
     Неутомимая мисс Бэрни на протяжении десятка страниц подробно  описывает
речи  его  королевского  высочества,  с  мастерством  и  юмором,  достойными
проницательного автора  "Эвелины",  показывая,  как  возрастало  возбуждение
молодого Принца-Моряка, как он пил все больше и больше,  а  когда  почтенная
мадам Швелленберг попыталась его остановить, поцелуем заставил ее  замолчать
и нежно посоветовал ей при этом заткнуть хлебало, словом, как ему не удалось
"ради Мэри остаться трезвым". Пришлось Мэри искать себе в тот вечер  другого
кавалера, ибо его королевское высочество принц Вильгельм-Генрих не  держался
на ногах.
     А хотите картину  развлечений  другого  принца  крови?  Речь  пойдет  о
герцоге Йорке, незадачливом генерале и всеми почитаемом главнокомандующем, о
любимом брате Георга IV, с которым они  прокутили  вместе  не  одну  ночь  и
который не изменил своим веселым привычкам чуть ли не до  самого  того  дня,
когда смерть схватила его тучное тело.
     В "Письмах" Пюклера-Мускау этот немецкий князь так описывает попойку  с
его высочеством, каковой королевский отпрыск в лучшие свои  годы  был  столь
могучим выпивохой, что "шесть бутылок кларета после обеда не  производили  в
его лице ни малейших видимых перемен".
     "Вспоминаю, пишет Пюклер, как однажды вечером, - собственно,  было  уже
за полночь, - он повел кое-кого из своих гостей, в  том  числе  австрийского
посланника графа Меервельта, графа Берольдингена и меня, к себе в  оружейную
комнату. Мы вздумали  было  побаловаться  и  помахать  саблями  и  турецкими
ятаганами, однако оружие плохо держалось у нас в руках, и кончилось тем, что
сам герцог и Меервельт оба поцарапались до  крови  прямым  индийским  мечом.
Потом  Меервельт  решил  испытать,  можно  ли  этим  мечом,  как  дамасским,
разрубить надвое  горящую  свечу,  которая  стояла  на  столе.  Опыт  удался
неважно: и свеча и шандал полетели на пол, и наступила  темнота.  Мы  ощупью
стали пробираться к выходу, как вдруг адъютант герцога в  большом  волнении,
заикаясь, проговорил: "Ч-т побери, сэр, я вспомнил, что этот меч отравлен!"
     Можете вообразить приятные чувства обоих пострадавших. По счастью,  при
дальнейшем расследовании  выяснилось,  что  виной  суматохи  был  не  яд,  а
кларет".

     И, наконец, еще одна вакханалия - в ней принимали участие и Кларенс,  и
Йорк, и высшее лицо в королевстве  -  сам  великий  принц-регент.  Пиршество
происходило в Брайтонском павильоне и было описано мне  одним  джентльменом,
который  при  том  присутствовал.  На  карикатурах  Гилрея   среди   веселых
собутыльников Фокса можно видеть тучного вельможу - это  герцог  Норфолк  по
прозвищу "Норфолкский Жокей", прославившийся своими  застольными  подвигами.
Он рассорился с принцем, как и все виги; однако позднее между ними произошло
нечто вроде примирения,  и  принц  пригласил  его,  уже  глубокого  старика,
отобедать и переночевать в Павильоне. Герцог приехал  в  Брайтон  из  своего
Аренделского замка на знаменитых серых рысаках, которых в Сассексе помнят до
сих пор.
     Принц Уэльский составил со своими августейшими братьями заговор, как им
получше напоить старика. Каждый из сидящих за столом должен  был  пригласить
герцога выпить  бокал  вина  -  и  старый  пьяница,  разумеется,  никому  не
отказывал. Вскоре он уже догадался о сговоре, однако продолжал пить бокал за
бокалом и  перепил  многих.  Наконец,  Первый  Джентльмен  Европы  предложил
перейти на коньяк. Один из августейших братцев налил стакан герцогу.  Старик
встал и опрокинул коньяк себе в глотку. "А теперь, -  говорит  он,  -  пусть
подают мой экипаж, и я уеду  домой".  Принц  настаивал,  чтобы  он  выполнил
обещание и остался переночевать под его гостеприимным кровом.  Нет,  отвечал
герцог, довольно с него такого гостеприимства, это ловушка, он уйдет  отсюда
немедленно и никогда больше не переступит сего порога.
     Приказали закладывать рысаков, экипаж подали, но  за  полчаса  ожидания
вино одолело старика, хозяин дома  добился  своей  благородной  цели:  седая
голова герцога поникла на стол. Однако, когда объявили, что  карета  подана,
он на нетвердых ногах все же добрел до  нее  и,  повалившись  внутрь,  велел
ехать домой в Арендел. Целых полчаса его катали по аллее вокруг Павильона, а
старик воображал, что едет домой. А наутро, когда он  проснулся,  оказалось,
что он ночевал в безобразном брайтонском жилище принца. Это  строение  можно
сегодня осмотреть за шесть пенсов, там каждый божий день  играют  музыканты,
или же дом снимают клоуны и акробаты и проделывают  в  нем  свои  кувырки  и
трюки. Деревья вокруг дома стоят по-прежнему, остались и посыпанные  гравием
дорожки, по которым возили бедного  старого  грешника.  Я  могу  представить
себе, какие довольные и разгоряченные лица были у принцев, когда они стояли,
привалясь кто брюхом, кто боком к столбикам аркады,  и  забавлялись  позором
старого Норфолка; но  я  не  могу  себе  представить,  как  этого  человека,
забавлявшегося таким образом, можно называть джентльменом.
     От пьянства благосклонная  муза  переходит  теперь  к  азартным  играм,
каковым наш принц во дни юности тоже уделял весьма большое внимание. Он  был
лакомой добычей всех шулеров, они паразитировали на нем.  Рассказывают,  что
его обобрал Филипп Эгалите. Один благородный лорд, которого  назовем  маркиз
Стайн, обставил его, как можно судить, на сказочную сумму. Он посещал клубы,
где в то время постоянно шла игра, и поскольку было известно, что долг чести
для  него  священен,  евреи  дожидались  за  порогом,  чтобы  получить   его
собственноручную долговую расписку.
     На скачках он действовал столь же неудачливо, сколь и недостойно; хотя,
по моему мнению, ни он сам, ни  его  жокей,  ни  его  лошадь  Эскейп  в  той
скандальной истории, наделавшей столько шуму, не были виноваты.
     Главными клубами молодых  модников  были  "Артур",  "Олмэк",  "Будл"  и
"Уайт". Играли в каждом, и в каждом обнищавшие  аристократы  и  разорившиеся
сенаторы обдирали шкуры с простаков. В "Переписке" Селвина можно прочесть  о
том, что через горнило таких испытаний прошли  и  Карлейль,  и  Девоншир,  и
Ковентри, и  Куинсберри.  Чарльз  Фокс,  неисправимый  игрок,  проиграл  под
старость лет жуликам двести тысяч фунтов. Гиббон рассказывает, как  проводил
за игрой по двадцать два часа кряду, проигрывая по  пятьсот  фунтов  в  час.
Этот  неустрашимый  понтер  утверждал,  что  после  выигрыша  самое  большое
удовольствие в жизни - это проигрыш. Сколько часов, сколько  ночей,  сколько
здоровья потратил он на "бесовские книги"! Я хотел было  прибавить:  сколько
душевного спокойствия, но свои потери он воспринимал философически.  Проведя
страшную ночь за игрой, целиком посвященную второму в жизни удовольствию, он
мог наутро лежать на диване и спокойно читать какую-нибудь эклогу Вергилия.
     Игроки остались и после того, как принц и Фокс перестали кидать  кости.
Традицию продолжили лондонские денди. Байрон, Браммел -  я  мог  бы  назвать
многих светских господ, жестоко пострадавших от игры. В 1837 году  состоялся
знаменитый судебный процесс, едва  не  положивший  конец  азартным  играм  в
Англии. Пэр королевства был уличен в шулерстве, его неоднократно  видели  за
вистом проделывающим  прием,  который  называется  по-французски  sauter  la
coupe. Одноклубники знали, что он передергивает, но продолжали с ним играть.
Один новичок убедился в нечистой игре и спросил совета у старшего  товарища,
как ему следует  поступить.  "Как  поступить?  -  ответствовал  сей  апостол
неправедности, - да ставьте на ту же карту, глупый вы человек!" Было сделано
все возможное, чтобы предотвратить скандал. Ему писали  анонимные  письма  с
предупреждениями; но он продолжал передергивать, и пришлось его разоблачить.
С того дня, как позор вельможи был предан гласности, блеск ломберных  столов
померк. Потрепанные евреи и шулера еще бродят возле ипподромов и  пивных  и,
случается,  ловят  простаков  на  засаленную  колоду   карт   где-нибудь   в
железнодорожном вагоне; но Игра теперь -  поверженная  богиня,  те,  кто  ей
поклонялся, впали в ничтожество, и сукно на ее столах изорвано в клочья.
     Такая же плачевная  судьба  постигла  и  славный  британский  обычай  -
кулачный бой, благородный британский бокс, который процветал еще во  времена
моей молодости.
     Принц в  юные  лета  был  страстным  покровителем  этого  национального
спорта, как до него - его двоюродный дед Куллоденский Камберленд; но однажды
в Брайтоне ему случилось наблюдать поединок, в котором один  из  бойцов  был
убит на месте, и тогда принц назначил пенсию вдове  несчастного  и  поклялся
никогда больше не присутствовать при кулачных боях.  "Однако,  -  читаем  мы
возвышенные строки Пирса  Эгана,  чьим  сочинением  о  боксе  я  имею  честь
владеть, - он всегда считал бокс мужественным и  чисто  английским  спортом,
который ни  в  коей  мере  не  следует  искоренять.  У  себя  в  будуаре  он
распорядился повесить изображение кулачных бойцов на поле как память о своем
былом пристрастии и  покровительстве  этому  спорту  храбрых;  и,  уже  став
королем, всегда велел  читать  себе  вслух  описания  важнейших  поединков".
Интересная картина: монарх в минуту отдыха - в королевском шлафроке, слишком
величественный, чтобы читать самому, приказывает премьер-министру, чтобы тот
читал ему вслух о славных сражениях: как Крибб  подбил  глаз  Малиньюксу,  а
Джек Рендал отдубасил Боевого Петушка.
     Но где наш принц действительно отличался, так это  на  облучке  кареты.
Однажды он примчал карету из Брайтона в Карлтон-Хаус - пятьдесят шесть миль!
- за четыре с половиной часа. Все молодые люди той поры  любили  носиться  в
каретах, сами правя лошадьми. Но  обычай  быстрой  езды  покинул  Англию  и,
кажется, перебрался в Америку. Где они, забавы нашей юности? Никто, кажется,
сейчас не играет, кроме самых черных негодяев, никто не дерется на  кулаках,
кроме совершенных  отребьев  общества.  Одна-единственная  карета  четверкой
каталась в прошлом году по лондонским паркам; но скоро исчезнет и  последний
лихой ездок, - он был уже очень стар, и одежда на нем была фасона 1825 года.
Скоро ему  предстоит  гнать  коней  к  берегам  Стикса,  где  его  поджидает
перевозчик, чтобы доставить на ту  сторону,  к  усопшим  бражникам,  которые
бились на кулаках, играли, пили и гоняли лошадей при короле Георге.
     Что Брауншвейги отличались храбростью, что эта черта свойственна  всему
их роду и Георгу в том числе - единодушно утверждают все английские  авторы;
но откуда ей взяться  у  Георга  IV,  этого  я  лично  не  вижу.  Всю  жизнь
нежившийся в пуховых перинах, ленивый, расплывшийся, постоянно занятый  едой
и питьем, он рос совсем не так, как его предки.  Праотцы  испытали  на  себе
тяготы и опасности войны: они скакали на врага,  стреляли  из  пистолетов  и
бесстрашно смотрели в лицо смерти. Отец Георга IV победил роскошь  и  одолел
праздность. А  он  никогда  не  противостоял  соблазну;  любое  его  желание
превозносилось и ублажалось. Если и была у него какая-то твердость духа, она
вся размягчилась в общении с поварами,  портными,  цирюльниками,  мебельными
мастерами и оперными танцовщицами. Да и чей мускул не  расслабнет  от  такой
жизни - жизни, состоящей из одних триумфов без побед,  -  из  лилий,  ласки,
лести, лени и безмозглого лепета? Когда на Георга III попробовали  нажать  в
католическом вопросе и по поводу билля об Индии,  он  заявил,  что  уедет  в
Ганновер, но не уступит ни в том, ни в другом. И он бы действительно  уехал;
но сначала он был намерен дать бой своим министрам и парламенту;  и  он  дал
бой и одержал победу. Потом  подошло  время,  когда  и  Георг  IV  подвергся
давлению в связи с требованиями эмансипации католиков. Осторожный  Пиль  уже
переметнулся на их сторону; суровый старый Веллингтон тоже их поддерживал; и
Пиль рассказывает нам в своих "Мемуарах", как повел себя король. Сначала  он
отказался уступить; тогда  Пиль  и  герцог  Веллингтон  подали  прошения  об
отставке, каковая и была принята их милостивым господином.  Он  даже  почтил
обоих джентльменов, как рассказывает нам Пиль, личным монаршим  поцелуем  на
прощанье (вообразите себе грозный орлиный профиль старого Артура в то время,
как король чмокает его в щеку!). Когда же они удалились, он  сдался,  послал
за ними и написал письмо, в котором просил их  остаться  в  правительстве  и
давал согласие на все. После того у  его  величества  произошел  разговор  с
Элдоном,  весьма  подробно  переданный  нам  в  "Мемуарах"  последнего.   Он
рассказал  Элдону  неправду  о  своем  объяснении  с   новыми   сторонниками
католической партии, ввел бывшего лорда-канцлера  в  полнейшее  заблуждение;
плакал, стенал, пал ему на грудь и на его щеке тоже запечатлел  поцелуй.  Мы
знаем, что у старого Элдона слезы тоже были недалеко. Может  быть,  эти  два
источника излились одновременно? Трудно  себе  представить  поведение  более
жалкое, трусливое и недостойное. И это - защитник веры? Вождь великой  нации
в час испытания? Наследователь храбрости Георгов?
     Многие из моих слушателей, без сомнения, совершили вместе с почтенным и
любезным старым джентльменом, графом  Мальмсбери,  путешествие  в  старинный
городок Брауншвейг, куда он ездил, дабы забрать оттуда принцессу Каролину  и
доставить ее томящемуся жениху, принцу Уэльскому. Старая  королева  Шарлотта
хотела, чтобы ее первенец взял лучше в жены ее собственную племянницу  -  ту
знаменитую  Луизу  фон  Штрелитц,  ставшую  позднее  королевой   Пруссии   и
разделившую с Марией-Антуанеттой  грустную  славу  самой  красивой  и  самой
злосчастной женщины прошлого века. Но у Георга III была  своя  племянница  в
Брауншвейге; она была  принцесса  побогаче  ее  светлости  из  Штрелитца,  -
словом, в  жены  наследнику  английского  престола  была  избрана  принцесса
Каролина. И вот мы сопровождаем милорда Мальмсбери, отправившегося за ней  в
Германию;  знакомимся  с  ее  сиятельным  папашей  и  августейшей  матушкой;
наблюдаем балы и пиршества при их старинном дворе; видим и самое  принцессу,
белокурую, с голубыми глазами  и  вызывающим  декольте  -  живую  и  озорную
принцессу-непоседу, которая, однако, милостиво и внимательно  прислушивается
к советам своего английского придворного наставника.  Мы  даже  можем,  если
хотим,  присутствовать  при  ее  туалете,  касательно  которого   он   очень
настойчиво, и, видно, не  без  причины,  рекомендует  ей  проявить  побольше
тщания. Что за удивительный старозаветный двор! Какие  странные  обычаи  нам
открываются,  какие  необыкновенные  нравы!  Посмотрим  ли  на  них  глазами
моралистов и проповедников  и  вознегодуем  при  виде  откровенного  порока,
себялюбия и разврата? Или  же  будем  наблюдать  все  это,  как  театральную
пантомиму,  в  которой  есть  свой  шутовский  король,  и  его  королева,  и
шуты-придворные, и он сталкивает их друг с другом огромными головами, и бьет
их бутафорским скипетром, и  посылает  в  бутафорскую  темницу  под  охраной