ельем. Здесь все хорошо одеты, и даже нищие выглядят не такими оборванными,
как в других городах".
     Погулявши запросто утром в Парке, наш приятель  благородный  джентльмен
идет  домой,  переодевается  и  отправляется  в  кофейню,  где  рассчитывает
увидеться со своими знакомыми.
     "Ибо у англичан принято не менее раза в день  посещать  эти  заведения,
обсуждать там дела и новости, читать журналы, а подчас просто  взирать  друг
на друга, не размыкая губ. И очень хорошо, что они так молчаливы,  ибо  будь
они столь же разговорчивы, как другие народы, в кофейнях невозможно было  бы
находиться и нельзя было бы в таком  многолюдном  собрании  расслышать,  что
говорит ваш собеседник. Кофейня на Сент-Джеймс-стрит, куда я  захожу  каждое
утро скоротать час-другой, всегда так полна народу, что трудно повернуться".
     Как ни хорош город Лондон, король Георг I  предпочитал  по  возможности
находиться вне его, а будучи в Лондоне, окружал себя  одними  немцами.  Они,
как старый вояка Блюхер сто лет спустя, вздыхали, глядя на город  от  собора
Святого Павла: "Was fur Plundep! - Ах, сколько тут можно награбить!" Грабили
немецкие  дамы;  грабили  немецкие  секретари;  грабили  немецкие  повара  и
прислужники; даже Мустафа и Магомет,  немецкие  негры,  получили  свою  долю
награбленного. Хватай, что можешь, - таков был девиз  старого  немца-короля.
Он,  бесспорно,  не  был  просвещенным  монархом  и  не   покровительствовал
искусствам; но он не был лицемерен, не был  мстителен  и  не  любил  пускать
добро на ветер. У себя в Ганновере деспот, в Англии он был весьма  умеренный
правитель. Он стремился предоставлять эту страну по возможности самой себе и
проводить в ней как можно меньше времени. Душа его оставалась  в  Ганновере.
Неожиданно занемогши по пути через  Голландию  во  время  своего  последнего
путешествия на родину, он высунул голову из окна кареты и мертвенными губами
произнес: "Оснабрюкке! Оснабрюкке!" Ему было  уже  за  пятьдесят,  когда  он
явился среди нас, мы приняли его, потому что он был нам нужен,  это  было  в
наших интересах; мы высмеивали его немецкую неотесанность и  презирали  его.
Он не обманывался насчет нашей преданности, брал все, что  плохо  лежало,  и
уберег нас от папизма и французского засилия. Я  лично  в  те  дни  был  бы,
безусловно, на его стороне. Пусть циник и  эгоист,  но  он  все  же  гораздо
лучше, чем король из Сен-Жермена, правящий но  указке  Парижа  и  окруженный
целой свитой придворных иезуитов.
     Считается, что к судьбам венценосцев боги не безразличны; вот  и  этому
были ниспосланы особые знаки, предзнаменования, пророчества. Говорят,  более
прочих его смущало прорицание о том, что  он  умрет  вскоре  после  жены,  и
действительно,  бледнолицая  Смерть  уцепила  сначала  несчастную  принцессу
Альденскую в ее замке, а затем набросилась и на  его  величество  Георга  I,
совершавшего в  карете  путешествие  по  Ганноверской  дороге.  А  от  этого
бледного всадника разве ускачешь на самых лучших лошадях? Еще  говорят,  что
Георг посулился одной из  своих  неофициальных  вдов  явиться  к  ней  после
смерти, если  ему  дозволено  будет  посетить  еще  хоть  на  мгновение  сей
подлунный мир; и действительно, вскоре после его кончины в окно к  герцогине
Кендал в Твикнеме залетел или впрыгнул огромный ворон, и она вообразила  под
его черными перьями королевскую душу, по каковой причине окружила  пернатого
гостя  особо  нежной  заботой.  Подходящий  метампсихоз   -   эта   траурная
королевская птица!
     Можно представить себе, как герцогиня трогательно проливает над вороном
горючие  слезы.  Когда  же  это  славное  прибавление  к  нашей   английской
аристократии сошло в могилу, все драгоценности, столовое золото  и  серебро,
все, что было здесь награблено, досталось ганноверским родичам. Может  быть,
они и ворона заодно прихватили и он по сию пору хлопает  крыльями  на  крыше
Херренхаузена?
     Прошли в Англии те времена, когда молились на монархов, когда в  храмах
служители божьи кадили королям; когда подобострастие почиталось достоинством
и долгом; молодость и красота жадно искали  августейшей  благосклонности,  а
женский стыд не ставился ни во что.
     Улучшение нравов и обычаев, как при дворе, так и в народе,  принадлежит
к драгоценнейшим последствиям той свободы, для защиты и охраны которой к нам
пришел Георг I. Он соблюл договор со своими английскими подданными;  а  если
сам он не более избежал пороков века, чем другие мужи  и  монархи,  зато  мы
можем быть ему благодарны, что он  уберег  и  сохранил  для  потомства  наши
исконные права. Свежий ветер в Англии очистил от скверны дворцы и хижины;  и
ныне  Истина,  заступница  каждого  из  нас  по  праву  нашего  рождения   и
бесстрашный  судия  над  великими,  может   сказать   о   них   лишь   слова
почтительности и уважения. На портрете первого  Георга  есть  пятна  и  есть
штрихи, не вызывающие  нашего  восхищения;  но  есть  и  благородные  черты:
справедливость, отвага, умеренность, - и  им  мы  обязаны  воздать  должное,
прежде чем повернем портрет лицом к стене.


        ^TГеорг II^U

     Под вечер 14 июня 1727 года по дороге из Челси в  Ричмонд  скакали  два
всадника. Передний был широколицый, румяный  и  весьма  дородный  кавалер  в
высоких ботфортах того времени,  однако  ухватка,  с  какой  он  гнал  коня,
выдавала человека храброго и бывалого кавалериста. И в самом деле, мало  кто
еще так любил молодецкие забавы, и в охотничьих  угодьях  Норфолка  ни  один
сквайр не скакал так лихо за лисой и не кричал: "Ату! Ату его!"  -  с  таким
упоением, как тот, кто несся сейчас галопом по Ричмондской дороге.
     Вскоре он достиг Ричмонда и у ворот заявил, что имеет дело к  владельцу
замка. Хозяйка и ее приближенные дамы, к  которым  его  проводили,  заверили
его, что видеть сейчас хозяина ему невозможно, каким бы безотлагательным  ни
было его дело. Его высочество вкушает послеобеденный  сон;  он  всегда  спит
после обеда, и горе тому, кто его разбудит! Однако доблестный  джентльмен  в
ботфортах  отвел  рукой  перепуганных  дам  и  отворил  запретную  дверь   в
опочивальню,  где  спал  на  кровати  малорослый  господин,  и  перед   этим
господином дорожный гонец в тяжелых ботфортах преклонил колена.
     Спавший проснулся и с сильным немецким акцентом  в  сильных  выражениях
высказал свое неудовольствие, поинтересовавшись при этом, кто это  осмелился
его побеспокоить.
     - Я - сэр Роберт Уолпол, - ответствовал  гонец.  (Разбуженный  господин
ненавидел сэра Роберта Уолпола.) - Имею честь  сообщить  вашему  величеству,
что ваш августейший родитель король Георг Первый в  субботу  десятого  числа
сего месяца скончался в Оснабрюкке.
     - То наглый ложь! - вскричал его святейшее величество король  Герг  II;
но сэр Роберт Уолпол подтвердил свою весть, и  с  этого  дня  в  продолжение
тридцати трех лет Англией правил уже второй по счету Георг.
     Как он разделался  с  отцовским  завещанием  на  глазах  у  изумленного
архиепископа Кентерберийского, какой это оказался сердитый маленький монарх,
как грозил кулаком придворным своего отца, как в приступах бешенства  топтал
собственный парик, а всякого, с кем расходился во  мнениях,  обзывал  вором,
лжецом и негодяем, - обо всем  этом  можно  прочесть  в  любом  историческом
труде, а равно и о том, как он рассудительно поспешил примириться  со  своим
гордым министром, которого при жизни отца ненавидел и  который  после  этого
пятнадцать лет служил ему верно, разумно и успешно. Когда бы не  сэр  Роберт
Уолпол, нам бы опять пришлось иметь дело с Претендентом.  Когда  бы  не  его
упрямая любовь к миру, мы бы оказались втянуты в войны, для ведения  которых
стране недоставало сил и внутреннего согласия. Когда бы не его  твердость  и
спокойное противодействие, еще, того гляди, немецкие деспоты у  нас  бы  тут
стали насаждать свои ганноверские порядки и мы имели бы бунты, смуты,  нужду
и тиранство, а не четверть века мира, свободы и  материального  процветания,
каких  не  знала  страна  до  того,  как  ее  возглавил  этот   "подрыватель
парламентов",  этот  бессовестный  пьяница  и  распутник,  этот  бесстрашный
поборник мира и свободы, этот великий гражданин, патриот  и  государственный
муж. В религии он был истинный язычник: смачно вышучивал епископов и знатных
лордов и смеялся как над Высокой церковью, так и над Низкой. В частной жизни
старый греховодник  предавался  удовольствиям  самого  низкого  разбора:  по
воскресеньям пьянствовал в Ричмонде, а  во  время  парламентских  каникул  с
гиканьем скакал за собачьей сворой или  пил  с  мужиками  пунш  и  закусывал
говядиной. Изящной словесностью интересовался не больше своего  венценосного
господина и держался столь нелестного мнения о людской природе,  что  просто
стыдно признавать его правоту  и  соглашаться  с  тем,  что  человека  можно
действительно купить вот так, по дешевке. Но подкупленная  им  палата  общин
сберегла нам нашу свободу; но его неверие воспрепятствовало у нас церковному
засилию. Среди священников в Оксфорде были такие же коварные и злобные,  как
и среди патеров из Рима, и он разоблачал  и  тех  и  других.  Он  не  принес
англичанам  военных  побед,  зато  подарил  им   мир,   покой   и   свободу;
трехпроцентные бумаги при нем достигли  номинала,  и  пшеница  шла  по  пять
фунтов двадцать шесть шиллингов за квартер.
     Наше счастье, что  первые  наши  Георги  не  отличались  возвышенностью
помыслов. Особенно нам повезло, что они так любили свой маленький  Ганновер,
Англию же предоставляли самой себе. По-настоящему мы  хлебнули  горя,  когда
получили короля, который гордился тем, что он британец,  который  родился  в
нашей стране и вознамерился ею управлять. А в правители Англии он годился не
больше, чем его дед или прадед, которые таких намерений не имели.  Она  сама
понемножку приходила в себя под их владычеством. Постепенно умирал  чреватый
опасностями благородный древний  дух  вассальной  верности;  пустела  старая
величественная Высокая церковь Англии;  оставались  в  прошлом  разногласия,
которые поколениями подымали друг на друга мужественных и храбрых и с той  и
с другой стороны -  со  стороны  вассальной  верности,  родовых  привилегий,
церкви, королевской  власти  и  со  стороны  истины,  права,  гражданской  и
религиозной свободы. Ко времени, когда на трон взошел Георг III, битва между
вассальной верностью и  личной  свободой  уже  закончилась;  и  Карл-Эдуард,
немощный, пьяный и бездетный, умирал в далекой Италии.
     Тем,  кто  интересуется  придворной  историей  прошлого  века,  знакомы
мемуары маркграфини Байрейтской, в которых описывается берлинский  двор  под
единоличной  властью  кузенов  нашего  Георга  II.  Отец  Фридриха  Великого
поколачивал своих сыновей, дочерей, государственных советников; он  по  всей
Европе вылавливал высоких мужчин и ставил их у себя гренадерами;  его  пиры,
парады, попойки, курительные вечера - все это  подробно  описано.  Грубостью
языка, удовольствий  и  обращения  этот  немецкий  монарх  едва  ли  уступал
Джонатану Уайльду Великому. Бессчетные французские мемуары столь же подробно
описывают Людовика XV, его жизнь, его царствование и деяния.  Наш  Георг  II
был, во  всяком  случае,  король  не  хуже  прочих.  Он  широко  пользовался
присвоенной монархами привилегией поступать неправильно. Мы в Англии считаем
его заурядным, мелким человеком с низменными вкусами; а Гарвей рассказывает,
что этот  вспыльчивый  властитель  отличался  чувствительностью  и  что  его
письма, - а он написал их несметное  множество,  -  обладали  опасной  силой
обаяния. Чувствительность  он  расходовал  на  своих  немцев  и  на  любимую
королеву. С нами, англичанами, он до сердечности не снисходил  никогда.  Его
обвиняли в жадности, но он не раздаривал деньги и после себя тоже оставил не
много. Он не любил изящные искусства, но и не прикидывался их  любителем.  В
религии он лицемерил не больше, чем его отец. Он низкой меркой мерил  людей,
но разве для такого окружения его суд был ошибочным? Он легко различал  ложь
и лесть,  а  ведь  льстецы  и  лжецы  были,  волею  судеб,  его  неизменными
спутниками. Человек тупой, вероятно, обращался бы  с  ними  любезнее.  Жизнь
сделала  из  него   циника.   Ему   мало   радости   было   от   собственной
проницательности, открывающей повсюду вокруг только  лесть  и  своекорыстие.
Что мог донести ему Уолпол про  его  лордов  и  общины?  Только  -  что  они
продажны.  И  разве  не  этим  же  свойством  отличались  его  священники  и
царедворцы? Строя свои взаимоотношения с  мужчинами  и  женщинами  на  такой
грубой и циничной основе, он пришел к тому,  что  поставил  под  сомнение  и
честь - мужскую и женскую, и патриотизм, и религию. "Он несносен, но  воюет,
как  должно  мужчине",  -  сказал  Георг  I,  молчаливый,  о  своем  сыне  и
наследнике. Храбрости Георгу II, действительно, было не занимать.  Во  главе
отцовского войска под началом Евгения и Мальборо принц выказал себя умелым и
бесстрашным воином.  Особенно  отличился  он  при  Уденарде.  А  вот  другой
притязатель  на  английский  престол  не  сумел  завоевать  себе  славы  при
Мальплаке. Отвага Иакова всегда вызывала сомнения. Ни тогда во Фландрии,  ни
потом в своем древнем королевстве Шотландии злосчастный  Претендент  не  был
достаточно тверд душой. А пылкий вояка Георг  всегда  знал,  чего  хочет,  и
отличался  неукротимой  воинственностью.  Он  вызвал   своего   венценосного
прусского брата сразиться  на  шпагах  и  пистолетах;  и  какая  досада  для
романистов всех эпох, что эта знаменитая дуэль  так  и  не  состоялась!  Два
монарха ненавидели друг друга всем сердцем; были уже  назначены  секунданты;
условились о месте встречи; и государственным мужам с  обеих  сторон  стоило
много труда убедить противников, что над ними будет потешаться вся Европа, и
тем предотвратить поединок.
     Где бы ни участвовал в военных действиях наш  пылкий  Георг,  он  всюду
держался с неоспоримой отвагой. Под Деттингеном его лошадь понесла и чуть не
доставила его во вражеское расположение, едва удалось ее остановить.  Слезши
с седла, храбрый король заметил: "Ну, теперь-то я не обращусь в бегство!"  -
стал во главе пехотного полка, обнажил шпагу и, взмахнув ею на виду  у  всей
французской армии, с сильным немецким акцентом и  с  большим  воодушевлением
приказал своим  солдатам  следовать  за  ним!  В  сорок  пятом  году,  когда
Претендент уже находился в Дерби и  вокруг  у  многих  затряслись  поджилки,
король ни на минуту не дрогнул, - нет,  он  не  из  таких.  "Пфа!  Не  желаю
слышать этот вздор!"  -  говорил  бесстрашный  маленький  монарх,  и  он  не
поступился  ни  своим  спокойствием,  ни  делами,  ни   удовольствиями,   ни
путешествиями. На публичных празднествах  он  всегда  появлялся  в  шляпе  и
сюртуке, который носил в славный день атаки под Уденардом; люди смеялись над
таким странным одеянием, но беззлобно, - ведь храбрость никогда  не  выходит
из моды.
     В частной жизни он показал себя достойным наследником  своего  отца.  О
нравах первого Георга в этом отношении уже было сказано так много,  что  нет
нужды описывать немецкий гарем его сына. В 1705 году он сочетался  браком  с
принцессой, которая славилась красотой, умом, ученостью и добрым  нравом,  и
более преданной и любящей жены не  сподобился  иметь  ни  один  монарх.  Она
любила его и хранила ему верность, и он, на свой грубый лад, тоже  любил  ее
до могилы. К чести Каролины Анспахской надо сказать, что в те времена, когда
германские князья меняли религию с такой же легкостью, как вы - шляпки,  она
не пожелала отказаться от своей протестантской веры, хотя за это ей  прочили
в женихи эрцгерцога  и  будущего  императора.  Ее  протестантские  родичи  в
Берлине досадовали на такую ее неуступчивость и сами  предпринимали  попытки
обратить ее в католичество. (Забавно, что Фридрих Великий, у которого вообще
не было никакой веры, долгое  время  считался  у  нас  в  Англии  защитником
протестантизма.) Эти добрые  протестанты  приставили  к  принцессе  Каролине
некоего отца Урбана, весьма ловкого иезуита и прославленного ловца  душ.  Но
она восторжествовала над иезуитом и отказала Карлу VI; и вышла за маленького
курфюрста Ганноверского, которого нежно любила, и была предана ему душой,  и
всем ради него жертвовала, и обращалась с ним умело и ласково, и льстила его
самолюбию до конца жизни.
     Когда Георг I в первый раз уезжал в Ганновер, регентом был назначен  на
время его отсутствия его сын. Но  после  этого  случая  принц  Уэльский  уже
больше никогда не удостаивался такой чести, -  отношения  между  ним  и  его
отцом вскоре испортились. Скандал в королевской семье  произошел  по  случаю
крещения его "второго сына: принц тряс кулаком перед лицом герцога Ньюкасла,
обозвал его негодяем и навлек на себя отчий царственный гнев. Их с  супругой
выдворили из Сент-Джеймского  дворца  и  по  приказанию  венценосного  главы
семейства отняли у них их благородных отпрысков. Папочка  и  мамочка  горько
плакали, расставаясь с дорогими  крошками.  Маленькие  высочества  время  от
времени посылали родителям  корзиночку  вишен  и  сердечные  поклоны,  и  те
омывали подарки обильными слезами. Тридцать пять лет спустя у них не нашлось
слез, чтобы оплакать смерть принца Фредерика - их первенца,  их  наследника,
их врага.
     Король звал свою невестку "Cette diablesse Madame  la  Princesse"  {Эта
чертовка госпожа принцесса (франц.).}.  Те,  кто  бывал  при  ее  дворе,  не
допускались ко двору короля. Мы читаем о том, как  придворные  вслед  за  их
высочествами приезжали на зиму в Бат, чтобы в Сомерсетшире свидетельствовать
им почтение, ме шмея возможности делать этого в Лондоне. Королевская  фраза:
"Cette diablesse Madame la Princesse", - объясняет одну из  причин  монаршей
немилости. Она была очень умная женщина, обладала острым  чувством  юмора  и
убийственным  языком  и  подвергла  осмеянию  престарелого  султана  с   его
безобразным гаремом. Она издевательски описывала его в  письмах  на  родину.
Изгнанные из королевского  отчего  дома,  принц  и  принцесса  поселились  в
Лестер-Филде, где,  как  пишет  Уолпол,  "самые  многообещающие  из  молодых
джентльменов, принадлежащих к оппозиционной партии, и  самые  очаровательные
из молодых дам образовали вокруг них новый мир". Помимо Лестер-Хауса, у  них
была еще летняя  резиденция  в  Ричмонде,  где  собиралось  самое  блестящее
общество того времени. Там бывали Гарвей, и Честерфилд, и  маленький  мистер
Поп из Твикнема, а с ним  порой  и  язвительный  настоятель  собора  святого
Патрика и целый рой прелестных юных дам, чьи улыбающиеся лица смотрят на нас
со  страниц  истории.  Вот  прославленная  в  балладах  Лепелл  или  дерзкая
красавица Мэри Белленден, которая не пожелала слушать цветистых комплиментов
принца Уэльского,  приняла  неприступную  позу  и  велела  его  королевскому
высочеству держать свои руки при себе - и пусть он уберет с ее глаз  кошелек
с гинеями, ей надоело смотреть, как он их пересчитывает. Он имел не очень-то
величественный вид, этот великий человек. Уолпол рассказывает,  как  однажды
за королевским карточным столом шаловливые принцессы  вытащили  стул  из-под
леди Делорейн, та, рассердившись, в отместку вытащила стул из-под короля,  и
его величество грохнулся на ковер. В какой бы позе ни представал перед  нами
этот царственный Георг, он всегда немного смешон; даже под Деттингеном,  где
он выказал такую доблесть, в нем есть что-то дурацкое: взывает к солдатам на
ломаном английском языке и размахивает рапирой,  точно  учитель  фехтования.
Сын  Георга,  "герой  Куллодена",  тоже  служил  современным  карикатуристам
объектом насмешек.
     Я воздержусь дальше цитировать Уолпола о Георге  II  -  эти  прелестные
томики к услугам всякого, кто имеет вкус к сплетням прошлого  столетия.  Нет
чтения приятнее писем Хореса Уолпола. В них звучат