.} Кристофера  Нокса  в
новом издании.  Верный  шотландец  поднимает  там  тост  за  здравие  КОРОЛЯ
прописными буквами. Можно подумать, будто  это  -  какой-то  герой,  мудрец,
государственный муж, идеал монарха и мужчины. Случай с  разбитым  кубком,  о
котором я говорил выше, произошел с Вальтером Скоттом. Он  был  в  Шотландии
горячим сторонником короля, он  расположил  к  нему  всех  шотландцев,  ввел
верность короне в моду и яростно разил врагов принца своим могучим  палашом.
У Брауншвейгского королевского дома не было  других  таких  защитников,  как
простолюдины-якобиты, вроде Сэма Джонсона,  сына  личфилдского  коробейника,
или Вальтера Скотта, сына эдинбургского юриста.
     Натура и обстоятельства словно сговорились испортить  молодого  принца:
при папашином дворе стояла такая невыносимая скука,  такими  дурацкими  были
там развлечения, такими бессмысленными занятия, и все одно и то же, и  такая
одурь - не продохнуть; от подобной  жизни  и  менее  полнокровный  наследник
престола ударился бы в разгул. Все принцы, едва вырастали,  тут  же  спешили
удрать из этого Замка Уныния, где сидел на престоле старый король  Георг,  с
утра до ночи проверяя свои конторские книги или мурлыча Генделя, а  королева
Шарлотта  вышивала  в  пяльцах  и  нюхала   табак.   Большинство   из   этих
здоровяков-сыновей,  перебесившись  смолоду,  поселялись   своим   домом   и
превращались в мирных подданных отца и брата, -  и  народ  относился  к  ним
вовсе не плохо, прощая, как принято, грехи молодости за лихость, искренность
и веселый нрав.
     Черты, проявившиеся смолоду, останутся в человеке и в зрелые годы.  Наш
принц начал свою жизнь с подвига, вполне достойного его  будущих  свершений:
он изобрел новую пряжку на башмаках. Она имела один  дюйм  в  длину  и  пять
дюймов в ширину, "закрывая почти весь подъем и  доставая  до  полу  с  обеих
сторон". Какое очаровательное изобретение, изящное и  полезное,  как  и  сам
принц, на чьей ноге оно блистало! На свой первый придворный бал, читаем  мы,
он явился "в кафтане розового атласу с белыми манжетами,  в  камзоле  белого
атласу,   шитом   разноцветной   канителью   и   парижскими   искусственными
бриллиантами без счету. А шляпа его была украшена двумя рядами стальных бус,
всего числом в пять тысяч, и с пуговицей и петлей того же материалу, и  была
заломлена по новому армейскому фасону". Каков  Флоризель!  Может  быть,  эти
подробности кажутся неинтересными? Но ведь  они  представляют  собою  важные
сведения  из  его   жизни.   Биографы   рассказывают   нам,   что,   начиная
самостоятельную жизнь в новом роскошном дворце, принц  Уэльский  имел  некие
смутные намерения поощрять науки, литературу и другие искусства;  устраивать
ассамблеи литераторов; основать общества по изучению географии,  астрономии,
ботаники. Астрономия,  география,  ботаника!  Как  бы  не  так!  Французские
балерины, французские  повара,  жокеи,  шуты,  сводники,  портные,  кулачные
бойцы, учителя фехтования, торговцы фарфором и мишурой, ювелиры - вот с  кем
он постоянно якшался. Поначалу он делал вид, будто дружит с  такими  людьми,
как  Берк,  Фокс,  Шеридан.  Но  возможно  ли,  чтобы  эти  люди   сохраняли
серьезность в обществе  пустого,  беспутного  молодого  человека?  Фокс  мог
толковать с ним об игре в кости, Шеридан - о вине; а больше  -  что  же  еще
могло  быть  общего  у  этих   гениев   с   разряженным   молодым   хозяином
Карлтон-Хауса? Чтобы такой безмозглый  шалопай  -  и  пользовался  уважением
Фокса и Берка? Чтобы его мнение  о  конституции,  об  индийском  вопросе,  о
равноправии католиков - о чем угодно, серьезнее пуговиц для жилета или соуса
к куропатке - имело в их глазах какой-то вес? Дружба между принцем и вождями
вигов - вещь невозможная. Они лицемерили, прикидываясь, будто уважают его, и
он, нарушив  этот  притворный  союз,  был  по-своему  совершенно  прав.  Его
естественными дружками были  франты  и  паразиты.  Он  мог  разговаривать  с
портным, с поваром;  но  чтобы  такой  человек,  ленивый,  слабохарактерный,
самовлюбленный,  с  головы  до  пят  пропитанный  чудовищным  тщеславием   и
неискоренимым  легкомыслием,   мог   беседовать   на   равных   с   великими
государственными мужами - это абсурд. Они рассчитывали  использовать  его  в
своих целях, и какое-то время им это удавалось; но они не могли  не  видеть,
как он труслив, как бессердечен и вероломен, и, наверное, были готовы к  его
измене. Новый круг его друзей составили обыкновенные собутыльники, и они ему
тоже вскоре наскучили; после этого мы видим его в  тесном  кругу  нескольких
избранных подхалимов - мальчиков со школьной скамьи и гвардейцев, чья  лихая
выправка щекотала нервы поистрепавшегося  сластолюбца.  Какая  разница,  кто
были его друзья? Он всех друзей бросал; настоящих друзей у него  и  быть  не
могло. Возле  наследника  престола  могут  толпиться  льстецы,  авантюристы,
искатели, честолюбцы, использующие его в  своих  интересах;  но  дружба  ему
заказана.
     И женщины, я думаю, с такими людьми так же расчетливы и коварны, как  и
мужчины. Возьмем ли мы на себя роль Лепорелло и  будем  размахивать  списком
любовных побед этого венценосного Дон Жуана, перебирая одно за другим  имена
фавориток,  которым  принц   Георг   швырял   свой   платок?   Какой   смысл
пересказывать, как была высмотрена, завоевана, а потом брошена Пердита и кто
пришел ей на смену? Что с того, если мы и знаем, что  он  действительно  был
обвенчан  с  миссис  Фицгерберт  по  римско-католическому  обряду,  что   ее
свидетельство  о  браке  в  Лондоне  видели  и  что  имена  свидетелей   при
бракосочетании известны? Порок такого  рода  ничего  нового  или  случайного
собой не представляет. Распутники, бессердечные, самоупоенные, вероломные  и
трусливые, существуют от сотворения мира. У этого соблазнов было больше, чем
у многих других, - вот, пожалуй, единственное, что можно было бы  сказать  в
его оправдание.
     На горе этому обреченному, он мало  того,  что  был  красив  и  вызывал
восхищение женщин; мало того, что был  наследником  престола,  которому  все
наперебой стремились угождать и льстить, - но он к  тому  же  имел  неплохой
голос, и это толкало его еще дальше по дурной дороге, к застолью и пьянству.
Словом,  все  демоны  удовольствия  влекли  за  собой   бедного   Флоризеля:
праздность, и сластолюбие, и тщеславие, и пьянство, дружно  бряцая  веселыми
кимвалами, толкали и манили его.
     Впервые мы читаем об его нежных руладах,  когда  он  поет  под  стенами
замка Кью чувствительные песенки при луне на берегу  Темзы,  а  лорд  виконт
Лепорелло следит за тем, чтобы никто не помешал его исполнению.
     В то время петь после обеда и ужина  было  принято  повсеместно.  Можно
сказать,  вся  Англия  подхватывала  припевы,  иногда  безобидные,  а  то  и
скабрезные, сопровождая ими обильные возлияния пенящейся влаги.

             Спешишь, о Муза, в дальний край? Зачем тебе туда?
             Вкруг кубка лучше ты летай, как стриж вокруг пруда! -

     пел Моррис в одной из своих анакреонтических од,  и  принц  несчитанное
число раз подтягивал веселый припев:

             Вот выпить веская причина и кубки вновь налить!

     Сам-то залихватский собутыльник принца нашел  в  конце  концов  "вескую
причину" перестать пить и наливать, понял ошибки  своей  молодости,  оставил
кубки и припевы и умер вдали от света, примирившись с  богом.  А  ведь  стол
принца  предлагал,  должно  быть,  немало   соблазнов.   За   ним   сиживали
прославленные остроумцы, наперебой стараясь позабавить хозяина. Удивительно,
как взыгрывает дух, заостряется ум и богаче становится винный  букет,  когда
во главе стола оказывается один  из  великих  мира  сего.  Скотт,  преданный
кавалер, верный вассал  короля  и  лучший  рассказчик  того  времени,  щедро
изливал там  свои  неисчерпаемые  запасы  стародавних  преданий,  доброты  и
насмешки. Грэттон добавлял редкостное  красноречие,  фантазию,  темперамент.
Том Мур залетал ненадолго и заливисто  распевал  свои  бесподобные  любовные
песенки, а потом, негодующе чирикнув, упорхнул и стал  налетать  на  принца,
клевать его и когтить. С такими гостями и впрямь не мудрено было  засидеться
допоздна,  так  что  у  дворецкого,  бывало,  рука  отнималась  откупоривать
бутылки. Нельзя забывать, какие тогда были нравы, - Уильям  Питт,  например,
являлся в палату общин, распив дома бутылку портвейна, и отправлялся  оттуда
с Дандесом к Беллами, чтобы опустошить еще парочку.
     Читая том за томом про нашего принца, повсюду  находишь  с  десяток,  -
право, не больше, - одних и тех же историй. Он был добр, эдакий повеса-принц
с нежным сердцем. Один рассказ, быть может, изо всех самый для него лестный,
свидетельствует о том, что, будучи принцем-регентом,  он  всегда  готов  был
выслушать все доводы в защиту приговоренных к смертной казни и рад был, если
возможно, смягчить приговор. Он был добр со слугами.
     Есть во всех его биографиях рассказ, который рисует нам некую горничную
Молли, -  при  очередном  домашнем  переустройстве,  какие  принц  постоянно
затевал, бедняжка плакала, вытирая пыль с кресел,  и  объяснила  свои  слезы
тем, что ей приходится теперь расстаться с хозяином, у которого для  каждого
из прислуги есть доброе слово. Другой рассказ - о  конюхе,  который  воровал
овес и сено из принцевых  конюшен,  за  что  и  был  уволен  соответствующим
должностным лицом; но принц услыхал о проступке  Джона,  пожурил  его  очень
сердечно и принял обратно, взяв с него слово больше никогда  не  грешить,  -
каковое слово Джон свято сдержал. Еще с умилением рассказывается, как  принц
в ранней молодости услыхал однажды о семье офицера, терпящей нужду,  тут  же
занял шестьсот или восемьсот фунтов, подобрал под шляпу свои длинные  волосы
и в таком неузнаваемом виде отвез деньги голодающей семье. Он послал  деньги
Шеридану, когда тот уже был на смертном одре, и готов был  послать  еще,  но
смерть положила конец страданиям гения. Помимо этих случаев, приводятся  еще
милостивые слова, изящно и к месту сказанные им разным людям, с которыми его
сводила судьба. Но он обманул чувства многих друзей. Сегодня он был  с  ними
приветлив и короток, а завтра проходил мимо, не замечая. Он пользовался  ими
в своих целях, может быть, любил их по-своему, а потом приходила разлука.  В
понедельник он целовал и ласкал бедняжку Пердиту, а во вторник встретил и не
узнал. В среду он был очень сердечен со злосчастным Браммелом, а  в  четверг
забыл о нем и даже не отдал бедному денди причитающуюся ему  табакерку;  уже
много лет спустя  он  встретил  старого  Красавчика,  впавшего  в  нищету  и
ничтожество, и тот прислал ему  другую  табакерку,  наполненную  тем  сортом
табака, который ему когда-то нравился, - в знак памяти и полной  покорности;
и король принял подарок, и велел закладывать лошадей,  и  уехал,  так  и  не
кивнув тому, кто был ему некогда  другом,  любимцем,  соперником,  врагом  и
недосягаемым образцом. У Роксолла  можно  об  этом  прочесть.  Когда  умерла
обаятельная, красивая, благородная герцогиня Девонширская - прелестная дама,
которую он в прежние годы называл своей дражайшей герцогиней  и  делал  вид,
будто высоко ценит, как и все английское общество, - он сказал: "Мы потеряли
самую светскую женщину в Англии".- "Мы потеряли самого сердечного человека в
Англии",  -  возразил  честный  Чарльз  Фокс.  В  другой  раз,  когда,   как
рассказывается у того же Роксолла, трое  вельмож  получали  орден  Подвязки,
"некое высочайшее лицо заметило, что каждый из троих держится в соответствии
со  своим  характером:  герцог  А.  приблизился  к   монарху   с   холодным,
флегматичным и неловким видом настоящего клоуна, лорд В. вышел,  улыбаясь  и
кланяясь, как придворный, а лорд С. явился спокойный и непринужденный, как и
надлежит джентльмену"! Вот такие истории приходится вспоминать,  рассказывая
об этом принце и короле, - был добр с горничной, явил великодушие к  конюху,
тонко разбирался в поклонах. Больше о нем рассказать  нечего  -  только  эти
пошлые, заурядные анекдоты, весьма для него характерные. Идет великая  война
империй и гигантов. Что ни день, отважные  воины  выигрывают  и  проигрывают
кровавые  битвы.  Изодранные,  прокопченные  знамена  и  побитые  штандарты,
вырванные из героической руки врага, складываются к его ногам;  а  он  сидит
себе на троне, улыбается и  награждает  отличившихся  орденами.  Это  он-то!
Когда ставили "Коронацию",  актер  Эллистон,  игравший  главную  роль;"  так
вжился  в  образ,  что  воображал  себя  королем,  рыдал  и  рассылал  толпе
благословения. Я уверен, что Георг IV  так  наслушался  рассказов  о  войне,
стольких храбрецов возвел  в  рыцарское  достоинство  и  облачался  в  такое
неисчислимое количество маршальских  мундиров  и  всевозможных  треуголок  с
перьями, галунов, лычек  и  аксельбантов,  что,  наверно,  вообразил,  будто
принимал участие в военных кампаниях и под именем генерала  Брока  возглавил
атаку германского легиона под Ватерлоо.
     Всего  тридцать  лет,  как  он  умер,  а   уже   непонятно,   как   это
великосветское общество могло его выносить? Согласились ли бы мы терпеть его
сейчас? За последнюю  четверть  столетия  произошла  грандиозная  молчаливая
революция, - насколько она отдалила нас от  прежних  времен  и  нравов!  Как
преобразила самих людей! Сегодня, когда я вижу среди нас пожилых седоволосых
джентльменов с превосходными  манерами,  живущих  тихо  и  достойно,  лаская
внуков, - я думаю о том, какими они были в  молодости.  Вот  этот  величавый
вельможа старого закала служил некогда в десятом гусарском полку и обедал  у
принца, вечер за вечером оканчивая у него под столом. А вон тот каждый вечер
проводил у Брукса или Рэггетта за игрой в кости. Если, возбужденный игрой  и
вином, вон тот господин говорил какую-нибудь резкость соседу, они непременно
выходили вдвоем на улицу  и  на  следующее  утро  пытались  застрелить  один
другого. Вот этот возил  своего  чернокожего  приятеля  боксера  Ричмонда  к
Маулси и держал его одежду, вопил, божился и улюлюкал, пока негр  колошматил
еврея по прозвищу Сэм. Вот джентльмен, который, бывало, сам с  удовольствием
скидывал сюртук, если затевалась  уличная  драка,  и  мужественно  бился  на
кулачки с лодочником. Вон тот сидел на гауптвахте. А  этот,  который  сейчас
так галантен с дамами, так величав и любезен, вздумай он заговорить  с  нами
на том языке, каким он пользовался в мужской компании  смолоду,  божился  бы
так, что у  нас  с  вами  волосы  бы  на  голове  дыбом  встали.  Недавно  я
познакомился с одним очень старым немцем, который в  начале  века  служил  в
пашей армии. После этого он пятьдесят лет прожил у себя в имении и почти  не
встречался  с  англичанами,  чьим  языком,  -  то  есть  английским   языком
пятидесятилетней давности, - некогда  овладел  в  совершенстве.  Когда  этот
превосходно воспитанный старый господин стал говорить со мной  по-английски,
проклятья и ругательства прямо посыпались у него с языка, - так было принято
у герцога Йорка под Валансьенном (ах, до чего же лихо божились во Фландрии!)
или в Карлтон-Хаусе за ужином и картами. Почитайте письма  Байрона.  Молодой
человек так приучен к божбе, что употребляет проклятья в письмах к  друзьям,
сквернословит по почте. Почитайте, что он пишет  о  жизни  молодых  людей  в
Кембридже, о гуляках-профессорах, из которых один "болтал по-гречески, точно
пьяный илот", - до них самым развеселым студентам было далеко.  Почитайте  у
Мэтьюза описание пирушек в доме у титулованного недоросля в Ньюстеде, -  как
шел по кругу человеческий  череп,  наполненный  вином,  как  молодые  повесы
наряжались в монашеские рясы из костюмерной и  засиживались  так  до  света,
горланя соответствующие баллады и куплеты. "К завтраку, - пишет Мэтьюз, - мы
выходим в два-три часа дня. Тут для желающих есть рукавицы и рапиры, или  же
мы стреляем в цель из пистолетов прямо в зале, или дразним волка".  Поистине
веселая жизнь! Сам юный хозяин поместья пишет на эту же  тему  своему  другу
мистеру Джону Джексону, кулачному бойцу в Лондоне.
     Такую же странную картину иных манер и  забав  дает  нам  вся  минувшая
эпоха. У Роксолла можно прочесть о том, как развлекался сам премьер-министр,
грозный Уильям Питт, в компании с такими важными  лицами,  как  лорд-канцлер
Терлоу и мистер Дандес, казначей  флота.  Возвращаясь  из  Эддискоума  после
щедрого обеда, эти трое государственных мужей увидели, что ворота  городской
заставы распахнуты, и проскакали в город,  не  заплатив  пошлины.  Стражник,
приняв их за разбойников с большой дороги, выстрелил им вдогонку из мушкета,
но не попал, и поэт по этому поводу написал:

                   Когда в седле едва держался Питт,
                   Подумал сторож, что премьер - бандит,
                   Но пьяного спас благосклонный рок,
                   Хоть спущен был карающий курок.

     Как  видите,  казначей  флота,  лорд-канцлер  и   премьер-министр,   не
стесняясь, валяли дурака. Читая "Мемуары" Элдона,  можно  убедиться,  что  и
адвокатура  того  времени  питала  к  вину  не  меньшее   пристрастие,   чем
государственная администрация. Это, впрочем, не  относится  к  самому  лорду
Элдону - он всегда был паинькой и при любви к портвейну еще  гораздо  больше
любил свои обязанности, свой долг и свое жалованье.
     Он рассказывает  о  том,  как  во  время  выездной  сессии  в  северных
графствах они пировали в доме некоего адвоката Фосетта, который  каждый  год
устраивал обед в честь столичных судей.

     "В тот раз, - пишет Элдон, - я вдруг слышу, как Ли говорит:
     - Я не могу оставить недопитым вино Фосетта. А вы, Дейвенпорт, сразу же
после обеда отправляйтесь  домой  и  ознакомьтесь  с  материалами  по  делу,
которое мы завтра будем слушать.
     - Ну, нет, - отвечает Дейвенпорт. - Чтобы я да оставил обед и вино ради
каких-то бумаг? Нет, Ли, этому не бывать.
     - Что же в таком случае делать?  -  говорит  Ли.  -  Кто  еще  занят  в
процессе?
     Дейвенпорт. Ну конечно! Молодой Скотт.
     Ли. Ах, так! Вот пусть он и едет.  Мистер  Скотт  немедленно  поезжайте
домой и ознакомьтесь с материалами  дела  к  нашему  сегодняшнему  вечернему
совещанию.
     Это было очень жестоко по отношению ко мне,  -  пишет  Элдон,  -  но  я
поехал. Собрались прокуроры из Камберленда, Нортумберленда и еще  бог  знает
откуда. Уже совсем  поздно  появляется  Джек  Ли,  пьяный  как  сапожник,  и
говорит: - Я не могу сейчас проводить совещание, мне необходимо лечь спать.
     И уходит. За ним появляется сэр Томас Дейвенпорт.
     - Мы не можем  сегодня  провести  совещание,  мистер  Уордсворт  (,так,
помнится, звали прокурора; это камберлендская  фамилия),  -  громко  говорит
Дейвенпорт. -  Вы  разве  не  видите,  что  мистер  Скотт  совершенно  пьян?
Невозможно ничем заниматься.
     Это я-то, бедняк, оставшийся почти без обеда  и  без  капли  вина,  так
пьян, что невозможно ничем заниматься!
     Словом, назавтра вердикт был вынесен против нас, и всему виною был обед
адвоката Фосетта. Мы подали прошение о повторном слушанье и, к  чести  нашей
профессии,  должен  сказать,  что  издержки  по  первому  слушанью  эти  два
джентльмена, Джек Ли и сэр Томас Дейвенпорт, взяли целиком на  себя.  Это  -
единственный известный мне случай в таком роде, однако  свидетельствую,  что
так  оно  было.  Мы  просили  о  повторном  слушанье  (на   том   основании,
по-видимому, что  защитники  были  не  в  себе),  и  наше  ходатайство  было
удовлетворено. На следующий год, когда снова слушалось наше дело,  в  начале
судебного заседания судья встал и говорит:
     - Джентльмены, кто-нибудь из вас вчера обедал у мистера  Фосетта?  Если
да, то я отказываюсь слушать это дело и откладываю его до будущего года.
     Поднялся общий смех. В тот раз дело мы выиграли".
     В другой раз в  Ланкастере,  куда  выездная  сессия  забросила  бед