я  была  бы
достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в  одиночестве  перед  ее
портретом и плакал;  а  потом,  вытерев  слезы,  шел  к  своей  Вальмоден  и
разговаривал с ней. 25 октября 1760 года,  на  семьдесят  седьмом  году  его
жизни и тридцать четвертом году царствования, паж,  как  обычно,  понес  ему
утром   чашку   монаршего   шоколада   и   вдруг   видит:   его   величество
благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и
привели мадам Вальмоден; но и  мадам  Вальмоден  не  смогла  пробудить  его.
Святейшее величество был бездыханен. Король умер -  боже  храни  короля!  Но
сначала, разумеется, поэты и священники картинно  оплакивали  того,  который
умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых  один  священнослужитель
выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, - вы вольны над  ними
смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;

                     При нем свелись раздоры к одному:
                     Кто будет ревностней служить ему.
                     В прекрасном внуке возродился он -
                     Как дед, сей отрок к славе устремлен.
                     Его всему тому учила мать,
                     Чем сердце возвышать и умягчать.
                     Он деда все достоинства обрел,
                     Чтоб вящим блеском воссиял престол;
                     Все королю дарил наш дольний край -
                     Даст большее блаженство только рай!

     Будь он добр и справедлив, праведен и мудр - разве мог бы поэт  сказать
больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы  над  могилой,
когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен
на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства,  чуждый  просвещению  и
морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и  в
зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем  низменными
страстями,  -  а  мистер  Портеус,  впоследствии  милорд  епископ   Портеус,
утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и  единственно
подходящее для него место - это небеса! Браво, Портеус! Скромный  священник,
проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые  рукава
епископа. Читают ли  люди  в  настоящее  время  его  стихи  и  проповеди,  -
затрудняюсь сказать.


        ^TГеорг III^U

     Теперь нам за каких-то шестьдесят минут надо окинуть  взором  период  в
целых шестьдесят лет. Одно только перечисление видных фигур той долгой эпохи
заняло бы все отведенное нам время, а чтобы извлечь мораль, не  осталось  бы
ни мгновенья. За эти годы Англии предстояло пережить восстание  американских
колоний; смириться с их победой и отпадением; содрогнуться от взрыва вулкана
Французской революции; схватиться  не  на  жизнь,  а  на  смерть  с  могучим
противником - Наполеоном; и долго переводить дух и приходить в  себя,  когда
окончилась великая битва. Старое  общество  с  его  придворным  великолепием
должно было уйти в прошлое; предстояло явиться и исчезнуть новым  поколениям
государственных деятелей - вслед за Чатемом  сойдет  в  могилу  Питт;  слава
Нельсона и Веллингтона затмит память о  Годнее  и  Вулфе;  поумирают  старые
поэты, связавшие нас с временами королевы Анны; умрет Джонсон, ему на  смену
придут Скотт и Байрон; мир восхитит Гаррик своим ослепительным драматическим
гением, и Кин, неожиданно объявившись на подмостках,  завоюет  театр.  Будет
изобретен паровой двигатель; в разных странах обезглавят, изгонят,  свергнут
и вновь возведут  на  престол  королей,  Наполеон  окажется  лишь  небольшим
эпизодом, - но во все эти бурные, переменчивые времена будет жить Георг III,
проходя  вместе  со  своим  народом   через   революции   мысли,   общества,
государственного устройства, и, переживя прошлое, достигнет мира наших дней.
     Когда я впервые увидел Англию, она была в трауре  в  связи  с  кончиной
юной принцессы Шарлотты, этой надежды империи.  Меня  привезли  ребенком  из
Индии, по дороге наш корабль останавливался у одного острова, и  мой  черный
слуга повел меня гулять по каменным грядам и откосам, а под конец мы вышли к
ограде сада,  за  которой  прохаживался  человек.  "Вот  он!  -  сказал  мой
чернокожий ментор. - Это Бонапарт. Он каждый день поедает трех овец  и  всех
детишек, которые попадут к нему в лапы!" В британских доминионах было немало
людей, относившихся к корсиканскому чудовищу с таким  же  ужасом,  как  этот
слуга из Калькутты.
     Помню я и то, как в сопровождении этого  же  телохранителя  разглядывал
сквозь колоннаду Карлтон-Хауса обиталище великого принца-регента. Как сейчас
вижу караул, вышагивающий перед воротами дворца. Какого дворца? Он исчез так
же бесследно, как дворец Навуходоносора. От  него  осталось  одно  название.
Куда подевались гвардейцы-стражи,  отдававшие  честь  при  выезде  и  въезде
королевской колесницы? Колесницы  вместе  с  монаршими  седоками  укатили  в
царство Плутона; рослые  гвардейцы,  маршируя,  ушли  в  ночь,  и  дробь  их
барабанов отдается  под  сводами  Аида.  Где  прежде  стоял  дворец,  теперь
резвятся сотни детей на широких террасах  Сент-Джеймского  парка.  Серьезные
джентльмены пьют чай в клубе "Атенеум";  а  старые  бывалые  воины  занимают
Объединенный армейский клуб напротив. Пэл-Мэл стала  теперь  большой  биржей
лондонского общества - ярмаркой новостей, политики, слухов, сплетен,  -  так
сказать, английским форумом,  где  граждане  обсуждают  известия  из  Крыма,
последнюю речь лорда Дерби или  шаги,  предпринятые  лордом  Джоном.  А  для
некоторых стариков, чьи мысли витают скорее в прошлом, нежели  в  настоящем,
она еще и памятник былых времен и ушедших людей, - наша Пальмира. Вот здесь,
на этом самом месте, "Том-Десять Тысяч" был убит людьми Кенигсмарка.  Вон  в
том большом кирпичном доме жил Гейнсборо, и еще - "Куллоденский" Камберленд,
дядя Георга III. А это - дворец Сары Мальборо в том  самом  виде,  каким  он
был, когда его занимала сия прославленная фурия. В номере двадцать пятом жил
Вальтер Скотт; а в доме,  который  значится  теперь  под  номером  семьдесят
девять и вмещает Общество по распространению слова божия в дальних  странах,
проживала миссис Элинор  Гвинн,  комедиантка.  Как  часто  из-под  той  арки
выплывал портшез королевы Каролины! Кто только не проходил по этой улице  за
время царствования Георгов! Она видела  коляски  Уолпола  и  Чатема;  видела
Фокса, Гиббона, Шеридана, направляющихся к Бруксу; и величественного Уильяма
Питта об руку с Дандесом; видела, как Хэнгер и Том Шеридан бредут из  пивной
Рэгетта; как Байрон,  прихрамывая,  спешит  к  Уотьеру;  как  Свифт,  гуляя,
сворачивает с Бери-стрит и  с  ним  -  мистер  Аддисон  и  Дик  Стиль,  оба,
наверное, слегка навеселе; как скачут вихрем по мостовой  принц  Уэльский  и
терцог Йорк;  как,  постояв  перед  книжной  лавкой  Додели,  бредет  доктор
Джонсон, пересчитывая уличные тумбы; как вскакивает в карету  Хорри  Уолпол,
купив у Кристи дорогую безделушку; а Джордж Селвин заходит к Уайту.
     . В опубликованной переписке Джорджа Селвина мы находим письма,  отнюдь
не столь блестящие и остроумные, как у Уолпола, или беспощадно  язвительные,
как  у  Гар-вея,  но  в  своем  роде  не  менее  интересные  и  даже   более
содержательные, поскольку писаны они самыми разными людьми. Мы как бы слышим
в них несколько  голосов,  и  притом  более  естественных,  чем  франтовская
фистула Хо-реса  или  зловещий  шепоток  Споруса.  Когда  читаешь  переписку
Селвина - когда рассматриваешь прекрасные картины  Рейнольдса,  изображающие
те великолепные времена и вольные нравы,  -  словно  слышишь  голос  умершей
эпохи, дружный смех и  хор  восклицаний;  тост,  произнесенный  над  полными
бокалами; гул толпы на скачках или вкруг  ломберных  столов;  смелую  шутку,
сказанную на радость веселой, изящной даме. Ах,  что  это  были  за  изящные
дамы, выслушивавшие и сами отпускавшие такие грубые шутки, что за  важные  с
ними были господа!
     Боюсь, что это детище прошлой  эпохи,  важный  господин,  почти,  исчез
теперь с лица земли, он вымирает, подобно бобру и американскому  индейцу.  У
нас не может быть больше важных господ, поскольку мы не в состоянии  создать
для них такого общества, в котором они существовали. Простой народ им больше
не подчиняется; паразиты  утратили  былое  подобострастие;  дети  больше  не
испрашивают на коленях родительского благословения, домашние  священники  не
читают после трапезы молитв и не удаляются из-за стола до появления пудинга;
слуги не приговаривают на каждом  слове:  "ваша  честь"  и  "ваша  милость";
торговцы не снимают шляп, когда важный господин проходит мимо; и в  прихожих
у важных господ не  просиживают  часами  романисты  и  стихотворцы,  которые
принесли с собой пространные посвящения и надеются получить за  них  от  его
сиятельства пять гиней. Во дни, когда существовали важные господа, секретари
государственного секретаря мистера Питта не смели сидеть в его  присутствии;
но сам мистер Питт, в свою очередь, опускался на свои  подагрические  колени
перед Георгом II; а лорд Чатем прослезился от благодарности и  почтительного
восторга, когда Георг III сказал ему несколько ласковых слов, - такой трепет
внушало  людям  представление  о  монархе  и  так   велико   было   значение
общественных различий. Вообразите сэра Джона Рассела или лорда Паль-мерстона
на коленях внимающими словам монарха  или  проливающими  слезы  оттого,  что
принц Альберт сказал им любезность!
     При воцарении Георга III патриции еще были в зените.  Их  превосходство
признавалось обществом, и они сами принимали это как должное. Им доставались
по наследству не только титулы, земельные владения и места в палате  лордов,
но  даже  места  в  палате  общин.  Для  них  имелись  в  изобилии  доходные
государственные  должности,  и  не  только  их,  но  и  прямые  подачки   от
правительства размерами в  пятьсот  фунтов  члены  палаты  общин  принимали,
нисколько не смущаясь. Фокс вошел в  парламент  двадцати  лет;  Питт  -  при
достижении совершеннолетия; его отец - немногим старше. Да, то были  хорошие
времена для патрициев. И трудно их винить за  то,  что  они  пользовались  -
порой неумеренно - выгодами политики и удовольствиями светской жизни.
     Читая письма к Селвину, мы  знакомимся  с  целым  миром  этих  вымерших
важных господ и получаем прелюбопытную возможность наблюдать жизнь, которую,
мне кажется, почти не описывали романисты того времени. Для Смоллетта и даже
для Фильдинга лорд -  это  лорд,  роскошный  мужчина  с  голубой  лентой,  с
огромной звездой  на  груди,  в  кресле  с  гербом  на  спинке,  принимающий
поклонение простого люда. Ричардсон, человек более низкого рождения, чем эти
двое, сам признавал, что плохо знает обычаи аристократов,  и  просил  миссис
Доннеллан, даму из высшего света, прочитать роман о сэре Чарльзе  Грандисоне
со специальной целью указать автору на все допущенные им  в  этом  отношении
погрешности. Миссис Доннеллан нашла столько ошибок, что Ричардсон  изменился
в лице, захлопнул книгу и сказал, что лучше всего будет бросить ее в  огонь.
У Селвина же мы видим настоящих, подлинных обитателей света, каким он был  в
начале царствования Георга III. Можем  последовать  за  ними  в  новый  клуб
"Олмэк" или отправиться с ними в путешествие по Европе, а можем наблюдать их
не в публичных местах, а в их собственном загородном  доме,  в  узком  кругу
родных и друзей. Вот  они,  всей  компанией:  остроумцы  и  кутилы;  одни  -
неисправимые  прожигатели  жизни,  другие  раскаиваются,  но   потом   вновь
предаются пороку; вот очаровательные женщины; паразиты; кроткие  священники;
подхалимы. Эти прелестные создания, которыми  мы  восхищаемся  на  портретах
Рейнольдса, которые спокойно и любезно улыбаются  нам  с  его  полотен;  эти
роскошные господа, которые делали  нам  честь  управлять  нами,  получали  в
наследство избирательные округа, предавались праздности на правительственной
службе и непринужденно отправляли в кружевной карман  камзола  жалованье  от
лорда Норта, - мы узнаем их всех, слышим их смех, разговоры,  читаем  об  их
любовных похождениях, ссорах, интригах, долгах,  дуэлях,  разводах;  и  если
вчитаемся, сможем представить себе их как живых. Можем побывать  на  свадьбе
герцога Гамильтона и  увидеть,  как  он  обручается  кольцом  от  занавески;
бросить взгляд на смертное ложе его несчастной  свояченицы;  послушать,  как
Фокс бранится за картами, а Марч  выкрикивает  ставки  в  Ньюмаркете;  можем
представить себе, как Бергойн отправляется в поход на завоевание Америки,  а
после разгрома возвращается к себе в  клуб,  заметно  поутратив  спеси.  Вот
молодой король завершает туалет  перед  малым  дворцовым  приемом,  подробно
расспрашивая  про  всех  присутствующих.  Понаблюдаем  высшее   общество   и
полусвет; увидим свалку перед оперным театром, куда рвутся, чтобы  лицезреть
Виолетту  или  Дзамперини;  поглядим  франтов  и  модных  дам  в  портшезах,
собирающихся на маскарад или к мадам Корнелис; толпу  зевак  на  Друри-Лейн,
спешащих увидеть труп несчастной мисс Рэй, которую  застрелил  из  пистолета
пастор Хэкмен; а можем  заглянуть  в  Ньюгетскуго  тюрьму,  где  злосчастный
мистер Раис, фальшивомонетчик, ожидает конца и последнего ужина. "Не  велика
разница, под каким  соусом  подавать  ему  дичь,  -  говорит  один  тюремщик
другому, - все равно его утром повесят".  -  "Так-то  оно  так,  -  отвечает
второй, - но с ним будет  ужинать  тюремный  священник,  а  он  страсть  как
придирчив и любит, чтобы масло было растоплено в самую меру".
     У Селвина есть домашний священник и  паразит,  некто  доктор  Уорнер  -
фигуры ярче не найти ни у Плавта, ни  у  Бена  Джонсона,  ни  у  Хогарта.  В
многочисленных письмах он рисует  нам  штрих  за  штрихом  свой  собственный
портрет, и теперь, когда оригинала больше  нет  на  свете,  присмотреться  к
этому портрету отнюдь небезынтересно; низкие удовольствия и  грубые  забавы,
которым он предавался, все окончены; вместо нарумяненных лиц, в  которые  он
подобострастно заглядывал, остались лишь голые кости; и важные господа,  чьи
стопы он лобызал, все давно в гробу. Этот почтенный  клирик  считает  нужным
уведомить нас, что в бога, им проповедуемого, не верит нисколько, но что он,
слава тебе господи, все же не отпетый негодяй,  как  какой-нибудь  судейский
крючок. Он выполняет поручения мистера Селвина, поручения любого  характера,
и, по его собственным словам, гордится этой должностью. Еще он  прислуживает
герцогу Куинсберри и обменивается с этим  вельможей  забавными  историйками.
Вернувшись домой, как он выражается, "после трудного дня панихид и крестин",
он сначала пишет письмо своему патрону, а потом садится за вист и за ужин из
дичи. Он упивается воспоминаниями о бычьем языке и  бургундском  вине,  этот
бойкий, жизнерадостный приживал, который лижет сапоги хозяина  со  смехом  и
смаком, - господская вакса ему  так  же  по  вкусу,  как  лучший  кларет  из
погребов герцога Куинсберри. Сальными тубами он то и дело цитирует  Рабле  и
Горация. Он невыразимо подл и необыкновенно весел; и втайне еще чувствителен
и мягкосердечен - эдакий добродушный раб, а не озлобленный  блюдолиз.  Джесс
пишет, что он "пользуется любовью у прихожан часовни в  Лонг-Акре  благодаря
приятному, мужественному и красочному слогу своих проповедей".  Быть  может,
вероломство заразно, быть может, порок носился  тогда  в  воздухе?  Молодого
короля, человека высокой нравственности и бесспорного благочестия,  окружало
самое развратное придворное общество, какое знала эта страна.  Дурные  нравы
Георга II принесли свои плоды в первые годы царствования Георга III, подобно
тому как позднее его собственный  добрый  пример,  -  умеренность  во  всем,
непритязательность и простота и богобоязненный образ жизни, - хочется верить
мне, немало способствовали исправлению нравов и очищению всей нации.
     Следующим после Уорнера интересным  корреспондентом  Селвина  был  граф
Карлейль, дед  любезного  аристократа,  ныне  занимающего  пост  вице-короля
Ирландии. Дед  тоже  был  ирландским  вице-королем,  до  этого  -  казначеем
королевского дома,  а  в  1778  году  -  главным  комиссаром  по  взысканию,
обсуждению и принятию мер, долженствовавших смирить беспорядки  в  колониях,
плантациях  и  владениях  Его  Величества  в  Северной  Америке.  Вы  можете
ознакомиться  с  манифестами   его   сиятельства,   полистав   "Нью-йоркскую
королевскую газету". Потом, так и  не  усмирив  колоний,  он  возвратился  в
Англию,  и  очень  скоро  после  этого  "Нью-йоркская  королевская   газета"
почему-то прекратила существование.
     Этот добрый, умный, порядочный, изящно воспитанный  лорд  Карлейль  был
одним из тех английских важных господ, которых едва  не  погубили  роскошные
нравы, царившие тогда в великосветском английском обществе. Разгул этот  был
поистине ужасен. После заключения мира  английская  аристократия  хлынула  в
Европу; она танцевала, играла на скачках и  в  карты  при  всех  королевских
дворах. Она отвешивала поклоны  в  Версале;  прогуливала  лошадей  на  полях
Саблона, близ Парижа, и заложила там начало англомании; она вывозила из Рима
и Флоренции несчетное число картин и мраморных  статуй;  она  разорялась  на
строительстве  дворцов  и  галерей,  предназначенных  для  размещения   этих
сокровищ; она импортировала  певиц  и  танцовщиц  из  всех  оперных  театров
Европы, и сиятельные лорды изводили на них  тысячи  и  тысячи,  предоставляя
своим честным женам и детям чахнуть в пустынных загородных замках.
     Помимо лондонского великосветского общества, существовало в те дни  еще
и другое, непризнанное светское общество, расточительное сверх всякой  меры,
поглощенное погоней за удовольствиями,  занятое  балами,  картами,  вином  и
певицами; с настоящим светом оно сталкивалось в  общественных  местах  -  во
всяких Раниле, Воксхоллах и Ридотто, о коих без конца твердят авторы  старых
романов, - стремясь перещеголять настоящих светских львов и  львиц  блеском,
роскошью и  красотой.  Когда,  например,  однажды  знаменитая  мисс  Ганнинг
посетила в качестве леди  Ковентри  Париж,  рассчитывая  вызвать  там  своей
красотой такие же восторги, как и у себя в Англии, ей пришлось обратиться  в
бегство  перед  другой  англичанкой,  которая  в  глазах  парижан  оказалась
прекраснее ее и ее сестры. То была некая миссис Питт,  она  заняла  в  опере
ложу как раз напротив графини  и  затмила  ее  сиятельство  своей  красотой.
Партер громко провозгласил ее "настоящим  английским  ангелом",  после  чего
леди Ковентри оставалось только в сердцах покинуть  Париж.  Бедняжка  вскоре
умерла; у нее открылась чахотка, течение которой, как говорят, было ускорено
действием  белил  и  румян,  коими  она  совершенствовала  злосчастную  свою
красоту. (Вообще, представляя себе европейских красавиц той  эпохи,  следует
помнить, что их лица сплошь покрыты слоем краски.). После себя она  оставила
двух дочерей, к которым Джордж Селвин  был  очень  привязан  (его  любовь  к
маленьким детям удивительна), и в его переписке они подробно  и  трогательно
описаны: вот они в  детской,  где  темпераментная  леди  Фанни,  проигрывая,
швыряет свои карты прямо в  лицо  леди  Мэри  и  где  маленькие  заговорщицы
обсуждают между собой, как им встретить мачеху,  которую  их  папаша  вскоре
привел в дом. С мачехой они поладили очень хорошо, она была к ним  добра;  и
они выросли, и обе вышли замуж, и обе потом оказались в  разводе,  бедняжки?
Бедная  их   размалеванная   маменька,   бедное   великосветское   общество,
отвратительное в своих радостях,  в  своих  любовных  похождениях,  в  своем
разгуле.
     А что до лорда Главного Комиссара, то мы вполне  можем  себе  позволить
повести о нем речь, ибо хоть он и был никудышным и невоздержанным комиссаром
в Америке, хоть он и разорил родовое имение, хоть он игра